«Пережила я за эти несколько дней столько, что всего и не расскажешь, да и некогда, — записала Саша в дневнике, когда снова взялась за него после долгого перерыва. — Одно скажу: кипит фронт и великие дела на нем происходят. Теперь я все понимаю, и не хочется даже про свое участие записывать. Научилась кое-чему и куда зорче стала во всех смыслах. Эх, интересно стало мне жить, а вот ты-то как там, Катенька, где ты, что делаешь?»
Увы, приходится отметить: хотя Саше стало интереснее жить, ее записи в дневнике мало раскрывают ее собственную жизнь в эти дни. О себе она почти ничего не рассказывает. Дневник пестрит записями примерно такого рода:
«Ах, и какие же молодцы наши артиллеристы! Особенно отличились бойцы из 3-го легкого артдивизиона, где командует молодой Говоров. Он и его ребята подбили вчера два танка! Знай наших! А комроты Голованов и стрелок Паршин вдвоем, как древние богатыри, вышли на единоборство с танком «Рикардо» и гранатами доконали эту гидру…»
Еще запись:
«К нам в дивизию влилась новая бригада из Казани — называется ударно-огневая, и воюет она здорово».
Записала Саша и такую новость:
«Эйдемана у нас уже нет, отбыл, говорят, на другой фронт, а новой 6-й армией, куда и мы входим, командует другой. А Уборевич все еще на своем посту в 13-й армии, и, по слухам, ей тоже достается, бои все время и там не затихают.
И все-таки Катя не узнала бы сейчас нашего фронта. Какая-то крепость в людей вошла, только раздетых и разутых бойцов много, а идет осень… И чтоб история знала, как наши воевали, несмотря ни на что, я позволю себе привести одно описание».
Дальше Саша приводит описание случая грустного и, очевидно, происшедшего в ее же полку:
«Во время боя это было, на хуторе в двух верстах позади переднего края, где устроился перевязочный пункт. Хирург доктор оказывал на месте нужную помощь раненым. А где устраивается перевязочный пункт? В простой хатке, где селяне живут. На столе солдату ногу режут, а на печи куча детишек лежит и трясется со страху и глазенки закрывает, чтобы человеческого страдания не видеть. А больше негде. Все хаты забиты и ранеными, и умирающими, и селянами, куда денешься, когда в хуторке-то всего три-четыре хатки, а других помещений нет.
И холод уже за дверью, и ветер, и дождь. Грязь по колено. И вот как раз в минуту, когда доктор делал операцию одному раненому стрелку, входит другой стрелок, не раненый, совсем здоровый, с винтовкой, но босой, и весь он озябший до невозможности, и спрашивает:
— Доктор, может пара сапог каких-нибудь найдется, а то я свои разбил вконец и не в чем больше воевать.
Ну, доктор на него посмотрел сердито и сказал:
— Ты, брат, не видишь, что ли? Тут перевязочная!
— Товарищ доктор! — говорит боец жалобно. — Да я разве требовать с вас зашел? Я просить зашел, на всякий случай… Вот-вот в наступление идти, а я без сапог.
Тут доктор вспомнил: в соседней хатке, как ему доложили, кончается один тяжело раненный в голову. Вот доктор и сказал босому просителю:
— Направо от нас хатка под черепичной крышей. Там погляди: если человек уже кончился, то и возьми себе его сапоги.
Кинулся боец за дверь и через минуту, глядь, вертается уже с сапогами того покойника. Сел у печки на табурет и давай их натягивать на себя. Натянул, потопал и такой довольный стал.
— Ну, — говорит, — теперича я не то что до Перекопа, а до самого моря Черного дойду, а надо — так и далее. Спасибо вам, доктор, великое!
Схватил он свою винтовку, поклонился низко доктору — и бегом из хутора к окопам. И так бежал, так бежал, аж земля под ним дрожала».
Только под конец недели, когда бои у плацдарма притихли, в дневнике стали появляться записи, из которых можно узнать кое-что и о самой Саше.
«Опять мне влетело по десятое число, — говорится в одной записи. — Выговор я получила крепкий и попарилась при этом до красноты. Зачем-де сбежала из московского эшелона, как так, и все такое прочее. Хорошо, что наш доктор санчасти за меня заступился… «Очень, говорит, кстати как раз она ко мне прибежала». Ну, командир полка доложил эти слова Блюхеру, и тот сказал: «Не трогать ее (то есть меня), но второй награды, к которой она (то есть я) представлена, мы ее за самовольство лишим».
Ну и бог с ней, со второй наградой.
Я и первой не пользуюсь, лежат часы вместе с дневником в мамином сундуке».
Ниже следует такая запись:
«Вторую награду мне все-таки вручили — кожанку дали желтую, новую, со скрипом. Положила и ее в сундук. Скоро наступать, в шинели будет теплее и лучше».
А вот опять грустная запись:
«Страшно умирают люди. Я чуть позади окопа лежала. Бой шел. И косит людей смерть так незаметно, что даже не можешь понять, как это происходит. Вот, вижу, присел боец и почти тихо говорит: «Ох, меня что-то кольнуло». Ползу к нему, чтобы рану перевязать и в тыл немного назад оттащить, а он уже мертвый, не дышит».
В дневнике есть запись и о том, как в Каховке на торжественном митинге прибывшие из Москвы представители Моссовета вручали Блюхеру свое знамя. Саши при этом не было, и она записала все со слов матери, которая была в толпе и все видела. Был парад, потом всему народу показали два захваченных танка. На броне одного из них успели закрасить старое название и написать крупными буквами новое: «Москвич-пролетарий».
«При вручении знамени, — записала Саша, — играл военный оркестр духовой музыки и выступали с речами разные товарищи, в том числе, говорят, и мой Степан».
Ничего больше о Степане, ни слова. Поссорились, что ли? Нет, никакой ссоры между ними не было. Просто так, из скромности, скорее всего. Саша оказалась в личных чувствах донельзя стыдливой и застенчивой. Ну, и кто же ее за это укорит?..
Зато, рассказывают, все эти дни она совершенно себя не щадила, лезла прямо в огонь, и когда ей, бывало, скажут: «Не лезь ты, Шурочка, под пули», она отвечала: «Меня пуля не берет!..»
Был уже конец октября, когда в «Правде», которую Саша старалась обязательно прочитывать, ежели газета попадалась под руку, встретилась заметочка: «На Южном фронте». В этой заметочке говорилось, что московская делегация вернулась в Москву и очень довольна своей поездкой.
«Кроме 1-й Конной, наш поезд посетил 6-ю армию, в составе которой находится и та дивизия, которая теперь, кроме своего названия, имеет и звание Московской. Ею командует герой Урала, первый получивший орден Красного Знамени тов. Б… Всю армию мы нашли в полном боевом порядке и уверенной в победе».
Саша читала эти строки и утирала слезы. Вернулся, значит, ее Степан к себе домой. Ну и хорошо. Теперь она знает, где он, а он знает, где она. И хорошо. Пока больше ничего не нужно, а дальше видно будет. Свела их судьба раз, сведет и другой, если захочет. А пока прощай, Степа, и знай: Саша Дударь тебя крепко любит.
4
Де Робек в Севастополе. — Новые советы Врангелю. — Заботы о порфироносной вдове. — Последняя ставка. — Конармия уходит в рейд. — Бой под Отрадой. — Земля-сказка. — Саша у Перекопа.
Представьте, в эти суматошные для Врангеля дни господин де Робек опять пригласил его к себе на «Аякс». Но происходило это уже не в Константинополе, а в севастопольской Южной бухте, куда «Аякс» прибыл с визитом из Турции.
Снова сидят они, барон и комиссар, в просторном салоне и беседуют. Де Робек все так же благодушен и мил. Несколько более, чем обычно, хмур Врангель, но его настроение можно понять — неудачи всё, неудачи, не везет барону, немилостива к нему Клио. Настроение в войсках — это уж не скроешь — унылое, и теперь стоит вопрос: что же дальше-то делать?
На столе — холодные блюда и дорогие ливадийские вина. Солнца нет, за иллюминатором серенький холодный денек, моросит дождик; в море штормит, и даже здесь, в бухте, укрытой от ветров, тяжеловесный дредноут слегка покачивает с борта на борт.
— Итак, — говорил де Робек, — вы стоите сейчас перед трудной дилеммой — отводить ли войска обратно за крымские перешейки или же оставаться в Таврии и принять здесь генеральный бой. Да, судя по обстановке, эта дилемма назрела, и надо ее решить. Я лично, господин барон, стою за последнее.
— То есть?
— Оставаться в Таврии, — ответил де Робек.
— Почему?
— Потому что, простите за откровенность, именно так думают в Лондоне и Париже. Насколько мне известно, ваши генералы тоже так считают.
Врангель задумчиво глядел в иллюминатор. Страшно было, как кричат над бухтой чайки. Барона почему-то раздражал этот крик. Неприятные ощущения вызывал и скрип «Аякса». Как блестел, как внушительно выглядел корабль весной в Константинопольской бухте! Те же орудия, те же палубы, те же мачты с протянутой над ними паутиной антенн, а впечатление было такое, будто дредноут потускнел и одряхлел.
Всего семь месяцев прошло.
— Я не ошибся, господин барон? Ваши генералы ведь тоже за то, чтобы остаться в Таврии, несмотря ни на что?
— Окончательного решения у нас еще нет, но и Шатилов и Кутепов за это.
— Ну и прекрасно, — закивал удовлетворенно де Робек. — Положение ваше трудное, надо признать. Летом, когда большевики откатывались назад от Варшавы, вы еще были близки к победе как никогда. Ударив из Таврии, вы легко могли соединиться где-то в районе Киева с войсками Пилсудского, и тут уж вы бы вместе двинулись на Москву. Увы, не вышло… Теперь, если уйдете из Таврии, вы потеряете все, чего добились за весну и лето, и превратитесь в маленькое, простите, ханское государство, каким ваш Крым и бывал некогда.
Со стороны де Робека было жестоко говорить барону такие вещи. Врангель и сам в последнее время все чаще вспоминал слова Слащева: «Идем в набег». Этой роковой фразы барон никогда не простит Слащеву, продолжающему и сейчас донимать штаб главнокомандующего своими рапортами и предложениями, как разбить красных. О, если бы действительно нашлось такое средство! В последние дни барон, как ни старался, не мог скрыть свою растерянность. И вдруг, как бы почуяв, что он нуждается в поддержке, словно снег на голову свалился де Робек.