Судоплатов сидел молча, словно не слышал ее…
Эмма вышла после встречи с мужем и уже на улице не смогла удержать слез.
Утром, сидя за столиком на крыльце вместе с генералом Мальцевым, Судоплатов продолжал вспоминать те годы, что он провел к «Крестах».
– В «Крестах» я стал инвалидом. Там мне во второй раз сделали спинномозговую пункцию и серьезно повредили позвоночник. Я потерял сознание, и лишь внутривенное питание вернуло меня к жизни. Особенно тяжело я переносил электрошоковую терапию, она вызывала сильнейшие приступы головной боли, а регулярные уколы аминазина делали меня подавленным. После многолетней активной терапии очередная комиссия сочла меня вполне здоровым. И следствие по моему делу было возобновлено.
Сейчас мне кажется, что моя судьба была предрешена заранее, но никто не хотел брать на себя ответственность за нарушения закона в период широковещательных заверений о соблюдении законности, наступивший после смерти Сталина и разоблачений Хрущевым его преступлений на ХХ съезде партии.
Позже мне стало известно, что мои обращения к Серову и Хрущеву, в которых я ссылался на наши встречи в Кремле на оперативных совещаниях в годы войны и до этого на Украине, были изъяты из всех оперативных материалов моего дела, касавшихся участия Хрущева в тайных операциях против украинских националистов и своих же товарищей по партии. Прокурор, который вел дело, заявил, что ни в одном из четырех томов моего уголовного дела нет ни одной ссылки на Хрущева.
– Вот как, оказывается, все это совершается… – промолвил генерал Мальцев, – кто бы мог подумать.
– На следующий день мне должны были вынести заключительный приговор.
Во главе стола сидел генерал-майор Костромин, другими судьями были полковник юстиции Романов и вице-адмирал Симонов. Присутствовали также два секретаря.
Судоплатов сидел в торце стола.
– Заседание суда считаю открытым, – начал Костромин. – Генерал Судоплатов, нет ли у вас возражений и отводов по составу суда?
– Возражения и отводов не имею, – ответил Судоплатов, вставая в полный рост, – но заявляю протест по поводу грубого нарушения моих конституционных прав на предоставление мне защиты. Закон запрещает закрытые заседания, когда речь может идти о применении высшей меры наказания – смертной казни, а из-за серьезной болезни, которую я перенес, я не могу квалифицированно осуществлять свою собственную защиту в судебном заседании.
Перекинувшись несколькими словами, Костромин сказал:
– Суд считает возможным проигнорировать ваше заявление.
– Пять лет тому назад 5 августа 1953 года Хрущев с группой его соратников, в числе которых были Суслов и Брежнев, – продолжал Судоплатов, – лично сказал, что не находит в моих действиях никакого преступного нарушения закона или вины. Получается, что вы с ним не согласны…
– Не смейте больше употреблять имя Хрущева, – произнес Костромин.
Секретари тут же перестали вести протоколы.
– Сегодня вы судите человека, уже приговоренного к смерти фашистской ОУН и который был дважды ими раненный. Человека, который рисковал своей жизнью ради советского народа. Лично участвовал в боевых действиях на Кавказе. Двадцать три подготовленных мною агента: диверсанты, нелегалы, командиры партизанских соединений удостоены звания Героев Советского Союза. А вы судите меня так же, как ваши предшественники, которые подвели под расстрел или дали команду ликвидировать, отравив основателей советской разведки, моих друзей и коллег: Артузова, Менжинского, Слуцкого, Шпигельгласа, Мали, Серебрянского, Сосновского, Горожанина и многих других.
– Достаточно! Объявляется короткий перерыв, – произнес Костромин.
Судоплатова вывели в коридор, где был стол с бутербродами. К нему подошел адмирал Симонов.
– Продержитесь еще немного. Все будет хорошо, – сказал он и пожал руку.
– Военная коллегия, за неимением убедительных доказательств и свидетелей, сохранив мне жизнь, приговорила к тюремному заключению сроком на пятнадцать лет, изъятию правительственных наград и возбудило ходатайство о лишении воинского звания генерал-лейтенанта. Срок наказания мне стали исчислять с 21 августа 1953 года. Если честно, то силы оставили меня. Я чувствовал, что прямо в суде упаду в обморок.
Вскоре я оказался во Владимирской тюрьме, где перенес три инфаркта, ослеп на один глаз и получил инвалидность 2-й группы. Правда, знал, верил, что все эти годы Эмма и оставшиеся на свободе боевые товарищи продолжали биться за мое освобождение.
– Как же справлялась Эмма Карловна все эти годы? – поинтересовался генерал Мальцев.
– Она умничка, когда у нас забрали дачу и квартиру, снимала крошечную комнату без права на работу. Зарабатывала буквально гроши уроками и вязанием, но этого хватало, чтобы дети могли продолжать учиться.
На террасу вышел Кирилл.
– О чем господа генералы шепчутся? – спросил он.
– Да вот, прошу Павла Анатольевича рассказать немного о Владимирской тюрьме.
– Тогда дайте вашему слуге несколько минут, я что-нибудь на себя наброшу и принесу вам кофе.
Когда с подносом и тремя чашками кофе Кирилл присел к их столу, Судоплатов продолжил свой рассказ.
Судоплатов увидел Наума в день, когда ему первый раз разрешили выйти на прогулку. Они молча обнялись. Увидев, что в тюрьме сделали с генералом, Наум не выдержал и по его щекам потекли слезы.
– Законы и борьба за власть, оказывается, несовместимы, – как всегда пытался шутить Эйтингон, но на этот раз смех был сквозь слезы. – Как мы этого раньше не поняли. Надо было действительно прибрать к рукам часть испанского золота. Жили бы здесь, как испанские гранды.
– Не очень тебя тут надсмотрщики прикладывают?
– Нормально, просто они догадываются, что я знаю, где припрятано испанское золото, которого хватит на всех…
– И где же?
– Как будто ты сам не знаешь? В Гохране СССР, конечно…
– Насмешил…
– Как выйду, буду формировать из них испанскую боевую бригаду. Пора возвращать ценности трудовому народу.
– Ты что-то уже выяснил насчет этого каземата? Можно ли отсюда бежать? – спросил Павел друга.
– Эта тюрьма примечательная с многих точек зрения, – начал Эйтингон. – Построенная при Николае II для наиболее опасных преступников, которых государи, как говорится, хотели всегда иметь под рукой. Я уже имел возможность тут дважды побеседовать с двумя пленными немецкими генералами, которые все еще сидят у нас, видел камеру организатора Красной армии – Михаила Фрунзе. Недавно тюрьму значительно расширили, как ты понимаешь, по причине того, что особо опасных становится все больше и больше. Строгость отменная, а пища предельно скудная. Для прогулки в течение сорока пяти минут используется комната без потолка.
– То есть без солнечного света…
– Тебе будет полегче, поместили в одиночку, насколько мне известно.
– Это еще хуже, Наум. В последнее время я стал часто терять сознание и падать, плюс постоянные головокружения.
– Я все уже выяснил. Тебе будут давать стакан молока в день и можешь лежать на кровати столько, сколько тебе это будет необходимо… Это простым смертным днем лежать вообще запрещено. Кто по соседству?
– Некто Васильев…
– Догадываюсь, сын Сталина.
В это время к ним подошел служивший в ОГПУ Ильин.
– Здравия желаю, Павел Анатольевич, наслышаны, как вы Руденко с Цареградского и Костромина, как школьников, на место ставили.
– Вы-то откуда могли это слушать?
– Так ведь все нынче пишут, а раз пишут, то находятся те, кто проявляет повышенный интерес к чтению и ничего не пожалеет для того, что вашими допросами зачитываться… Из вас хороший адвокат бы получился, товарищ генерал-лейтенант…
– Может быть, вы и правы. Еще поговорим…
И Ильин отошел.
– Ты с ним знаком? – спросил Эйтингон.
– Да. У него интересная и одновременно трагическая история. В конце 1938 года Берия направил его в Орел и Ростов расследовать троцкистские диверсии на железных дорогах. Молодой еще сотрудник Ильин вернулся в Москву, потрясенный примитивностью ложных обвинений ни в чем не повинных людей, и доложил, что орловское и ростовского УНКВД просто сфабриковали дела, с тем чтобы упрочить собственное положение и укрепить репутацию. Дело было пересмотрено. Осведомителей-фальсификаторов арестовали и приговорили к десяти годам лагерей, и Ильин получил первую награду «Почетный чекист» и хорошо работал бы дальше.
– И что этому помешало?
Во время Гражданской войны он подружился с Теплинским. Вместе служил в кавалерийском полку. Потом Ильинский перешел к нам, а Теплинский сделал себе неплохую карьеру, став в 1943 году генерал-майором и получив должность начальника инспекции штаба ВВС.
– И что из того? – все допытывался Эйтингон.
– Неожиданно повышение Теплинского по службе затормозилось, и что он делает?
– Звонит другу? – высказал свое предположение Эйтингон.
– Все верно.
Хотя было уже довольно поздно, но Ильин взял трубку.
– Ильин, ты не в курсе, почему я попал в черные списки? – спросил друга Теплинский.
– Нужно быть осторожнее в своих высказываниях и в знакомствах. Надеюсь, что ты меня услышал…
– Абакумов тут же узнал об этом разговоре и потребовал от Берии отстранить Ильина от работы. Берия вместо этого поручил Меркулову ограничиться простым внушением, притом в дружеском тоне. И тогда Абакумов, чтобы скомпрометировать Берию, донес Сталину, что комиссар госбезопасности Ильин срывает проводимую СМЕРШ оперативную проверку комсостава ВВС Красной армии. Его допрос в присутствии следователя проводил сам Абакумов.