— Напрасно сторожишься, боярин, — с улыбкой ответил иезуит. — Коли я был бы доносчиком, тебе бы на ноги уже цепи сбивали. Ты для этого более чем достаточно наговорил. А я, как видишь, сижу спокойно, стражи не кличу.
— А какая ж тебе в том корысть? — все еще с недоверием осведомился Афанасий.
Иезуит неторопливо поднес кубок к губам и сделал глоток.
«Вот оно! Началось! Тут главное — не упустить момент. Удача — это миг. Жар-птица садится и сразу взлетает, и надо не растеряться и успеть ухватить ее за хвост».
— Ну, во-первых, если бедный немецкий лекарь поможет родственнику царя, то при благоприятном исходе дела тот, скорее всего, тоже не забудет услуг иноземца. Да и потом, быть личным лекарем царевича — это одно, а царя — совсем другое.
— Вон тебе чего надобно, — протянул Афанасий, слегка успокоившись. — Ну, это само собой. Коль ты к нам с чистой душой, то и мы к тебе с открытым сердцем. Злата-серебра сколь унесешь, столь и дадим. В обиде не останешься.
— И еще одно, — мягко, как бы нехотя, сказал иезуит.
— Чего еще? — опять насторожился Афанасий.
— Собственно говоря, это уж вовсе пустяк для такой важной особы, коей вы станете с божьей помощью если не завтра, так послезавтра.
Афанасий приосанился, а Симон деликатно продолжил:
— Горько и больно мне видеть, как иноземцы, приносящие своей торговлей большую пользу государству русскому, не имеют возможности даже помолиться по своему обычаю за успех дела и за здоровье государя всея Руси, — и после короткой паузы, глядя прямо в лицо Афанасию, выдохнул: — государя Димитрия Иоанновича, — а потом продолжил так же тихо и неторопливо:
— Вот ежели бы светлейший князь и великий государь дозволил поставить всего по одному костелу в каждом большом граде, было бы вовсе чудесно. А уж слава о могучем русском государстве обошла бы весь мир, равно как и слава о мудром царе и его не менее мудрых советниках. Думается, что после этого каждый купец почел бы за честь плыть сюда со всевозможными товарами и иметь дела с таким замечательным правителем. — И иезуит низко склонил голову перед Афанасием.
— Это как же? — недоуменно переспросил Нагой. — Рядом с нашим православным храмом нечестивцы какие-то будут в своих вертепах молиться? Слыхал я, в том же Крыму будучи, как они «алла!» орут по утрам, спать мешая. Хошь, чтобы в Москве так же было? Да ты сам-то кто, лекарь? Кажись, в православии крещен был, али не прав я? Так что тебе за печаль до иных вер?
Иезуит поморщился:
— Токмо ради процветания русской державы направлена сия малая просьбишка. Ведь купцы немецкие, французские, италийские да аглицкие не нечестивцы, а такие же христиане, как и ваш покорный слуга, — поправил он Нагого. — Что касается мерзких иудеев или же нечестивых магометян, кои, смешно сказать, ни вина не употребляют, ни свинины в пищу не приемлют, то я бы сам первый отправил их на костер, ибо они грязнее любого язычника, закоснев в своих заблуждениях, — и жестокие огоньки всемирного костра для заблудших душ взметнулись на миг в глазах у иезуита.
Афанасий их не заметил, ибо длилось это лишь мгновение, после чего Симон опустил глаза долу и сразу же уставился на Нагого чистым, невинным взглядом.
— Да у нас в казне, — Афанасий говорил так, будто уже командовал ею, — и денег таких нету. Даже христианские храмы, и те возводить не в состоянии, а ты тут… — Боярин хотел развить свою мысль, но лекарь радостно перебил его:
— Ежели бы великий государь на свои средства воздвиг наши храмы, то мы бы денно и нощно молились богу за его здоровье, но ввиду тяжелого положения страны никто об этом никогда и не заикнется. Разве что когда-нибудь потом. А поначалу все, что нам потребно, мы выстроим самолично и даже более того. — Тут Симон решил, что пора выдвигать новое требование, подав его как уступку. — В благодарность за то, что государь пошел нам навстречу, мы сами воздвигнем больницы и школы, где наши учителя и лекари будут безденежно лечить убогих и больных, обучать страждущих высокому свету истинного знания, и все это токмо из любви к великому царю-батюшке Дмитрию Иоанновичу и его мудрому советнику Афанасию Федоровичу.
— Ну, это попам решать да патриарху, — нерешительно протянул Афанасий, но, заметив разочарование в глазах иезуита, тут же добавил: — Хотя превыше всех у нас царь, и коли речь идет только о дозволении молиться в них иноземцам, то тогда это, — тут он приосанился, — дело государево, и тут церковь перечить не посмеет. Однако плата немаловажная, а вот за какие услуги — толком и не решено.
Симон закусил губу.
«Ну вот, добрались и до самой сути, — промелькнуло у него в голове. — Теперь не ошибиться бы со словами. Конечно, риск огромный, и сразу вывалить на него весь план, все тайные мысли, ничего не оставив про запас, опасно, но, с другой стороны, выбора и нет. Только так, с первой же беседы увлечь его, и не просто увлечь, а повязать по рукам и ногам. Как там у них — корову за рога, кажется? И давить, давить…»
— Разве не решено? — деланно удивился он. — А ведь одну услугу я вам оказал совсем недавно. Вам же непременно нужен покойный мальчик. Думаю, не ошибусь, если скажу, что одним слухом тут не отделаться. Вот я его и приготовил.
— Так это был покойник?! — ужаснулся Афанасий. — Он же шеве…
— Нет, мальчик живой и здоровый. Пока, — уточнил иезуит. — Но в нужный момент он будет отличной кандидатурой, — и после паузы, — для царского гроба.
Афанасий зябко передернул плечами, будто его при таких словах обдало замогильным холодом.
— И не жалко отрока? Невинно убиенная христианская душа громко возропщет, возносясь на небо. Не боишься кары господней?
— Все это будет сделано к вящей славе господней, — жестко проговорил иезуит, и его узкие бледные губы как будто стали еще тоньше, словно кто-то прислонил к его рту два синеватые лезвия без рукояток.
Нагой нахмурился. Где-то он уже слышал это, и теперь его мозг лихорадочно перебирал в памяти главные и второстепенные события жизни. Где — он уже смутно начинал припоминать, а вот кто это говорил — вспомнить было значительно труднее. Нагой уже совсем было отчаялся в своем намерении, но тут Симон произнес следующую фразу:
— Я думаю, святейший престол простит мне невольный грех детоубийства, учитывая, что все мои силы и помыслы посвящены упрочению дальнейшей его славы.
И тут боярина осенило.
— Так ты езуит! — уверенно воскликнул Афанасий.
Симон на мгновение смутился, но потом поднял холодные льдистые глаза и спокойно ответил:
— Да, это так. Любопытно было бы только узнать, откуда у вас такая уверенность и проницательность?
— Так был у нас уже один из ваших. К покойному Иоанну Васильевичу приезжал. Звать как — не помню уже, давно было, а глаголил в точности как ты, токмо через толмача.
Иезуит поморщился. Тень Антонио Поссевино, казалось, встала здесь, в этой крошечной клетушке, и выпрямилась во весь рост, торжествующе глядя откуда-то сверху на второго посланца ордена Христа Бенедикта Канчелло.
«Сам ничего не добился и другим мешаешь», — укоризненно обратился Симон к нему мысленно и, поворачиваясь к Нагому, вслух произнес:
— Ваша память, проницательность и наблюдательность делают вам честь. У будущего царя будут весьма умные советники.
На что польщенный боярин ответил попросту:
— А и хитрый же вы народ, окаянцы. Не мытьем — так катаньем, но своего добьетесь. Одначе мы прервались немного. С отроком все ясно, а вот далее как?
Симон даже немного удивился:
— Далее все ясно. Надо поднимать супротив Годуновых народ, а там недолго спихнуть и Федора.
— Бориску — это конечно, — зло засопел Нагой. — Тут все легко пойдет. И помощников в таком богоугодном деле, как татарского выкормыша сковырнуть, отыщется сколь хошь. А вот с царем… — нерешительно протянул он. — Любят Федора в народе. Умишко у него, конечно, подгулял маненько, но у нас на Руси убогих завсегда любили. Да что я тебе сказываю. Ты и сам не первый день у нас живешь — должон знать.
— Знаю, — кивнул иезуит. — У вас даже храм Покрова на рву, и тот люди переименовали, окрестив его Василием Блаженным, в честь того, что некий дурачок чаще всего просил милостыню именно возле него. Но это поправимо. Я слышал, что у царя очень слабое здоровье. Не ровен час и сам… в скором времени может… предстать… перед господом богом, дабы дать отчет, кому по неразумению доверил власть над страной да почто оскорблял лучших людей ложными подозрениями.
— Со слабым здоровьем тоже по несколько десятков лет живут, — заметил Нагой.
— Живут, — согласился Симон. — Но когда святые отцы церкви и… нашего ордена молятся за чью-либо заблудшую душу, дабы Господь простил ей грехи и допустил в свои райские кущи, то она в самом скором времени действительно оказывается на небесах. Очевидно, наши молитвы чрезвычайно доходчивы и непременно доходят до ушей Господа.
— А не выйдет так, что женка его к тому времени благополучно разродится? — поинтересовался боярин. — Тогда трон к младенцу перейдет, а мы опять ни с чем останемся.
Иезуит хотел было обнадежить Нагого, что одна из молитв, адресованная всевышнему, как раз и посвящалась царскому бесплодию, но затем, подумав, решил, что как раз об этом знать боярину ни к чему. Напротив, опасение, что в любой момент между Дмитрием и престолом может возникнуть еще один барьер, лишь подхлестнет Нагого действовать более решительно и быстро.
— Как знать, — задумчиво произнес Симон. — Конечно, если не спешить с нашими замыслами, то вполне может выйти то, о чем ты, боярин, сейчас соизволил обеспокоиться. Но ежели мы станем действовать без промедления, то, я думаю, родить она не успеет.
— Дите в чреве — то же самое, что и рожденное, — угрюмо отозвался Нагой.
— Не то же самое, — возразил Симон. — Его еще надо родить, а сколько несчастных случаев происходит во время родов, дано сосчитать только богу. К тому же у меня есть на примете весьма опытная женщина, как это по-вашему — повитуха, кажется, — которая хорошо знает толк в подобных делах. Если поручить ей, то все будет исполнено в самом лучшем виде. Однако мы отвлеклись, — заметил он. — Я полагаю, что вопросы надлежит решать по мере их возникновения. Следовательно, сейчас надо вести речь об ином.