— Дак там тоже просто. Я ему туда две гнилушки сунул поболе, чтоб в глазницах застряли, — они и светятся. А без него никак нельзя. Вишь, ты хучь и знал о нем, и то испужался, когда оно к тебе встало. А теперь представь, что было бы, если б я тебя не упредил?
Ивашка представил и… передернулся. Было бы о-го-го.
— Вот и худой человек от такого страшилища тоже непременно отшатнется. Али сердчишко сробеет, али просто в сторону отпрыгнет. А трясина-то как раз и ждет уже его. Выбравшись на небольшой сухой островок посреди болота и устало плюхнувшись на сухую землю, причем даже не выпуская из рук жердины, он добавил: — Ненасытно сие болото, аки жадность людская. И нет ему дна… Стой! — прервал он свои рассуждения. — Я как тебе рек? След в след, а ты…
— Дак здесь ближе, — попытался возразить застрявший в двух шагах от островка Ивашка, ноги которого прочно увязли в болоте. Вместо того чтобы свернуть подобно старику вправо и далее, чуть пройдя, опять вернуться влево, он решил двинуться прямо и теперь никак не мог сдвинуться с места.
— Ближе… — передразнил старик добродушно. — Ан и утоп бы вмиг. Я б тоже напрямки пошел, кабы трясины здесь не было. — И, подав мальчику жердину, уже вытаскивая Ивашку на сухой берег, проворчал: — Боюсь, не запомнишь ты с одного раза весь путь. Ну да ладно, проверим. Авось я все равно сзади пойду. Ты полежи малость, — заботливо склонился он над рухнувшим от усталости мальчиком. — Токмо на зипунок ложись. Нельзя на землю-то. Сырая она здесь завсегда, а от тебя вон как жаром пышет — вмиг остынешь насмерть. А я пока дровишек наберу да кострище запалю — тогда и поболтаем.
Вокруг уже окончательно стемнело. Деревья остались где-то вдали, небо загадочно сияло всеми немыслимыми цветами. Взошедшая луна освещала тихим неброским светом унылые окрестности, и оттого еле видный и очень робкий огонек зарождающегося костра, терпеливо разводимого Синеусом, казался единственным светлым пятнышком на фоне дремлющей в смертной истоме природы.
Сам же старик в своем белом одеянии, с развевающейся от быстрых движений бородой походил на старого волхва, возлагающего дары ненасытному языческому идолу. Вокруг него, подобно воинам-помощникам, застыли несколько осин. Не слышалось ни шороха деревьев, ни крика птиц.
Только болото продолжало бормотать раздраженно на пришлых и упрямых людишек, кои насмелились проникнуть к самому его сердцу и ускользнули от коварных зеленых вязких сетей трясины. Большие пузыри болотного газа, неожиданно появлявшиеся на поверхности в разных местах, несколько разнообразили это бормотание, хотя и не услаждали слух шумными всплесками, словно угрожали: и тут вам не пройти, и здесь смерть, и там гибель, покорись, человек, ибо слаб ты предо мной, и не тебе первому суждено сгинуть во мне бесследно. Покорись, и я дарую тебе покой от забот и тревог. И не коснется тебя ничто печальное, и обнимет тебя ласково моя сильная нежная рука, и увлечет властно на самое дно, ибо неправду реклось, будто нет у меня его, — есть оно, лишь глубоко, так глубоко, что ты и не ведаешь.
— Ивашка, — окликнул заслушавшегося таинственной ночной тишиной мальчика подошедший неслышно Синеус и заговорщицким шепотом, кивнув на трясину, спросил: — Манит?
— Ага, — кивнул мальчуган и опять изумился: — А как вы?..
Он не договорил, но старик его понял:
— Дак ведь она и меня порой манит, не без того. Сильная, — уважительно, как о достойном сопернике, отозвался Синеус и потянул Ивашку к вовсю разгоревшемуся костру. — Пойдем, пойдем. Нам непременно обсохнуть надо.
— Не забоится там Митя-то? — озабоченно спросил мальчик, оставшись почти голышом и греясь между двух костров, которые запалил Синеус, дабы было тепло не только одному боку, но и другому. И вот оба они — и старик, и мальчик — сидели между кострами, задумчиво глядя, как пляшут на сухих, быстро чернеющих ветках озорные огненные человечки.
— Я с самого начала ведал, что дорога будет трудная и долгая, — не сразу откликнулся старик, наслаждаясь теплом живого огня. — Не следовало бы, конечно, лишний раз, ну да делать нечего, пришлось его сонным зельем напоить. Так что спит он теперь, поди, без задних ног, твой Митя. А что о приятеле своем не забываешь — хвалю. Он хучь и царевич, а друг, судя по всему, надежный. Не будь его, дак ведь и тебя бы сейчас…
Они снова замолчали, любуясь не устающими от долгой пляски огненными человечками.
— Красиво, — наконец задумчиво сказал Ивашка. И опять старик понял его без дальнейших слов. Понял и поддержал:
— Я сызмальства любил кострища палить. Бывало, вечером уйдешь из дома, мальцом еще голоштанным, вот как ты сейчас, так и просидишь всю ночь у костра. Славное было времечко, — и он улыбнулся чему-то своему, но, вспомнив, зачем они здесь, снова посерьезнел.
— Ну-ка, покаж перстенек свой еще разок, — попросил он мальчика. Тот снял с себя веревочку, на которой болтался, мерцая в свете костра чистым кровавым блеском, крупный красный рубин, намертво обжатый золотой, филигранно-тонкой и затейливой оправой.
— Ишь ты, — не переставая удивляться странному, непостижимому для простого смертного хитросплетению людских судеб, Синеус, — довелось-таки повидаться сызнова, — опять помрачнел, замолчав.
Затем, продолжая вертеть перстень в руках, спросил Ивашку взволнованно:
— Желаешь ли ты, отрок, услышать доподлинную правду о своем родителе?
— О батюшке? — радостно встрепенулся мальчуган. — Дак ведомо тобе, дедушка, где он? А как я найду его? А кто он? — засыпал Ивашка старика вопросами, непрерывно оглядываясь, будто сейчас могла выступить из тьмы на свет костра рослая статная фигура молодецкого воина, а то, может, и не пешего, а на коне-красавце, и крикнуть весело-задорно: «Ай подь-ка, сынок, сюда! Ай не признал свово отца-батюшку».
Ивашка даже замер, предвкушая нечто неожиданное для себя, но все вокруг оставалось молчаливо-бесстрастным, гася ночным холодом вспыхнувшую было в груди мальчика надежду на чудо.
Оно и простительно — младень совсем. И в наше время, когда, казалось бы, все изучено вдоль и поперек от самого мельчайшего атома до гигантских звезд, сколько взрослых по всей Земле с нетерпением ждут Нового года, жгут бенгальские огни, с замиранием сердца запаливая праздничные свечи.
И картина та же — темнота и слабый рукотворный огонек, и столько же веры в сердцах, только тщательно запрятанной в самую глубь сердца, дабы не посмеялись окружающие. А тем и не до этого вовсе. Они сами ждут того же — чуда. Вот свершится оно и озарит их жизнь блистающим светом, и увидят они в его еле переносимом для человеческих глаз и несказанно прекрасном сиянии то, что наполнит всю дальнейшую жизнь, каждый день и год без остатка чем-то сказочным и волшебным. Но…
Не бывает в жизни чудес, и медленно старятся люди, продолжая год за годом ждать неведомое и прекрасное, что осенит их в одночасье, будто крылом жар-птицы, и досадовать, что затянулось проклятое ожидание, и свято верить в несбыточную и самим им неясную мечту.
Иные, разуверившись, впадают в холодный цинизм и становятся угрюмыми скептиками, иные даже под конец жизни, на смертном одре, продолжают несокрушимо надеяться — наивные оптимисты. А самые редкие, вдруг оглянувшись по сторонам, начинают понимать, что подлинное чудо, окружающее их повсюду, — это сама жизнь, и с нескончаемым любопытством созерцают ее во всех бесчисленных явлениях и переменах. Им легче всего — они стали философами.
Ивашка же пока был никем. Рано ему еще. Юн слишком. Удары судьбы не озлобили его до неверия, а любовь и понимание красоты природы не заглушили в нем жажды простых удовольствий, ибо не смешались покамест с житейским опытом и осознанием суетности всего, к чему мы порой стремимся. Да и что с него взять — дитя он годами, коих всего-то ему было помене девяти.
— Да где же он, дедуня? Не молчи, — теребил умоляюще мальчик старика, пока тот не продолжил:
— Сиди и внемли. То долгий сказ будет.
И когда наконец мальчуган, поняв, что чуда не будет, вновь успокоился, лишь бурным дыханием выдавая свое сильное волнение, продолжавшее бушевать у него в груди, старик начал свой рассказ:
— Правил на святой Руси о недавнюю пору царь-батюшка Иоанн Васильевич.
— Знаю, знаю, — перебил его Ивашка и затараторил, волнуясь: — Сказывали мне дедушка Пахом и отец Пафнутий, что воитель он был знатный, и другое всяко. Ты про отца мово расскажи!
— Да угомонись ты, — возмущенно цыкнул на него Синеус. — Лучше внимай старательно и не встревай, а то вовсе замолчу.
— Все, все, — испуганно заморгал глазами Ивашка и для вящей убедительности даже зажал рот руками, показывая, как тихо он теперь будет сидеть.
— То-то, — все еще сердито крякнул Синеус и продолжил, по-прежнему крутя в руках золотой перстень и что-то сосредоточенно пытаясь разглядеть в огне через блестевший нарядно красный рубин.
— Правил он, стало быть, долго и не всегда праведно. Мне это доподлинно ведомо, ибо служил я о ту пору в дружине его верной.
— И видал его?! — ахнул Ивашка, не удержавшись, и тут же вновь зажал рот руками, досадуя за столь некстати вырвавшееся восклицание и опасаясь, что старик замолчит. Но Синеус на этот раз, погруженный в воспоминания, не осерчал.
— Много раз видал. Иные месяцы, почитай, чуть ли не каждый божий день. Говоришь, сказывали тобе про него? — повернулся он к Ивашке. Тот молча закивал головой.
— А сказывали ли тобе, как душегубствовал он да развратничал?
— А что такое развратничал?
— Ну, когда, к примеру, человек, — медленно начал подбирать верные слова Синеус, но затем махнул рукой: — Да не к тому я теперь реку. Все это было, да быльем поросло. Чего уж тут покойника бередить. Так вот этот перстень царь-батюшка лично на руку сыну своему надел, когда Марию Нагую в жены брал. В утешение, дескать, что тот у него посажёным отцом быть на торжестве не сможет. Я о ту пору рядом находился. Должность такая у меня была — от лихих людей государеву особу крепко-накрепко оберегать. Не один я, знамо дело, в таковых ходил. Много нас… — Он вздохнул тяжко и продолжил: — И опять не об этом реку. Главное запомни — самолично я зрел, как перстень этот царь-батюшка своему сыну на палец нанизал.