— Это царю будущему Федору Иоанновичу? — ахнул Ивашка. Тут же у него в голове закружились заманчивые видения — будто он в царевых чертогах, сидючи на золотом троне и весь в нарядных одежах, вкушает… ну, скажем, медовый пряник. Что он еще вкушает из сладостей, Ивашка попросту не мог вообразить, поскольку за всю свою короткую сиротскую жизнь, кроме медового пряника, ничем иным более и не лакомился.
— Да нет, — разрушил прекрасную картину, возникшую во впечатлительном мозгу мальчика, суровый голос старика. — Федор Иоаннович, нынешний наш царь, как раз и был у батюшки свово за отца посажёного, а перстень тот другому сыну достался, по имени Иоанн, вот как и ты. И не расставался тот с перстнем сим ни ночью ни днем, ибо памятлив и гневен был царь Иоанн Васильевич и вмиг приметил бы, что нет оного перстня на сыновней руке, коли тот снял бы его хоть на миг. Стало быть, он и одарил матушку твою сим драгоценным залогом любви своей царственной, более и быть некому.
— Иоанн, — гордо выпрямился мальчик и озабоченно спросил: — Дедуня, а вот матушка сказывала мне, что в честь брата свово так нарекла меня, кой жизнь свою положил, ее от татара защищая. Дак, может, она допрежь времени не желала тайны сей открыть, а на самом деле нарекла меня в память об отце моем родном? Может, это вовсе и не брат был, кой защищал, а батюшка?
И вновь перед глазами мальчика возникла романтическая картина. Мать его стоит, испуганно прижавшись к плетню, и наблюдает, как русоволосый богатырь в боевом шлеме, на белом коне, с азартным кряканьем, будто вышел позабавиться, срубает головы ненавистных корявых и щупленьких татар, обступивших его и размахивающих кривыми сабельками.
— Не мог то быть отец твой, ибо погиб он, будучи убиен собственным отцом.
— Дак за что ж он его? — жалостно скривилось лицо мальчика.
Надо везет! Только-только нашел родителя-батюшку, ан нет, оказывается, он уже убиен, да еще не кем-нибудь, а родным отцом, стало быть, его, Ивашки, дедом. Жуткое дело. Тут не захочешь, да заплачешь. Все найти и, не успев налюбоваться, разом и потерять.
— Ну-ну, — погладил его по голове Синеус, — може, и ни за что — то дело царское, нам неведомое.
— Дак что ж, что он царь, — плачуще воскликнул Ивашка, — нешто он может ни за что?
— Хороший царь, знамо дело, нет, — рассудительно ответил старик, — а плохой, как твой дедушка, упокой господь его душу и схорони поглубже, дабы не встал ненароком, все возможет, ежели схочет.
— А укорот ему дать?
— Это кто ж царю укорот дать может? — даже заулыбался Синеус. — У него стрельцы, дружина, бояре — сила сильная. Супротив ее не возмочь никак.
— Стало быть, — новая мысль пришла Ивашке в голову, — Митя, царевич, мне дядя родной?
— Точно, — подтвердил серьезно Синеус, — самый что ни на есть родной. Может, потому и схожи вы с ним ликом, что кровь едина.
— Вот он удивится, — радостно засмеялся Ивашка.
— А вот этого не надо бы тебе делать, — посуровел разом Синеус и, молодо вскочив на ноги и заставив подняться мальчика, крепко сжал кисть его руки и властно заговорил:
— Повторяй за мной. Пред всемогущим Небом и Господом-Создателем…
Ивашка испуганно повторил.
— Я, Иоанн Иоаннович, даю страшную клятву… Голос мальчика от волнения прерывался, но он старательно, слово в слово повторял все, что говорил старый Синеус, будучи преисполненным некоего тайного величия торжественных слов:
— Не речь ни единой живой душе ни письменно, ни изустно о великой тайне своего рождения и не упоминать никогда ни в каких разговорах имени своего родителя в два раза более годов, нежели тех, что я уже прожил на белом свете.
— Это сколь же будет? — не понял Ивашка.
— Ну, еще шишнадцать, — пояснил Синеус обычным голосом и легонько щелкнул мальчика по затылку. — Не перебивай, а повторяй далее. — И он вновь возвысил свой хрипловатый голос, который был уже глас. — И буде я, не сумев запереть свои уста печатью молчания, открою сию тайну ранее наложенного на меня срока, да не узреть мне вовек райского блаженства и гореть навечно в геенне огненной. Именем матушки своей…
Тут старик замешкался на секунду и вновь обычным голосом шепнул Ивашке:
— Как бишь ее величали?
— Марфа Петровна, — тоже шепотом ответил Ивашка и вновь принялся звонко повторять за Синеусом:
— …Марфы Петровны, мир праху ее, и дяди моего Иоанна Петровича, безвременно погибшего от рук злых татар, защищая сестру свою и плод, клянусь в нерушимости обета, даденного мной по доброй воле и без принуждения.
— Дедуня, — передохнув немного и отойдя от того торжественного настроения, кое было в нем в момент клятвы, нерешительно переспросил мальчик, — а какой такой плод дядя мой защищал? Яблоки, что ли?
— Дурачок, — усмехнулся Синеус. — Тебя. Ты ведь тогда еще не народился на свет божий. Сам ведь сказывал. Значит, был о ту пору плодом в чреве матушки своей.
— В чреве? — озадаченно спросил Ивашка.
— Ну, в животе, стало быть. Оттуда все и появляются на свет божий.
— Ага, — дошло наконец до мальчика, но вскоре он опять вопросительно поднял глаза на Синеуса.
— Ну что еще?
— А в животе я откуда взялся?
— Ну, завелся там.
— А Митрич раз сказывал, что в погребе у лекаря мыши завелись. Они как, тоже из живота?
— Да ну тебя, — отмахнулся Синеус. — Лучше слушай меня внимательно. Как мыслишь, почто я тебя сюда взял?
— Чтоб тайну открыть. — Мальчик нащупал на груди перстень, веревочку с которым сразу после клятвы надел на себя, проникнувшись важностью и ценностью отцовского подарка. — Отца-батюшки имя. И клятву взять страшную, — подумав, добавил он.
— Не токмо. Чую я, что вскорости лекарь за тобой приедет. Заберет он тебя отсель, а куда — не ведаю. Бойся его, Ивашка. Виду не подавай, что опаска у тебя к нему есть, но страшись безмерно. Злой и страшный се человек.
— Так вы меня не отдавайте ему, — взмолился Ивашка. — А я отслужу. Я что хошь, я не в тягость буду.
— Эх ты, — Синеус погладил мальчика по голове, взъерошив детские волосенки. — Годков бы мне скинуть десятка два — оно, знамо дело, нешто отдал бы? А сейчас я старик вовсе. Нетути силушки той, вся ушла, закатилась, да в черный угол завалилась.
— Какой черный угол?
— Да это я так, к слову, — махнул старик рукой. — Оно, конечно, я еще потягаюсь с ним. Запросто так он тебя не возьмет. Но коль увидишь ты, что осилил он меня, не мешкая беги к болоту на сей островок. Для того я и показал тебе дорожку сюда, чтоб в трясине не сгинул по пути. Особливо у берега помни, что вправо брать надо.
— А вы как же? А Дмитрий?
— Я что ж, мое дело такое — стариковское. Не седни-завтра в могилу — един путь. А приятеля свово брать сюда не удумай. Помнишь чучело?
Ивашка хмыкнул недовольно:
— Нешто его забудешь.
— То-то. А у Мити душонка-то послабже будет. Вскочит оно, скакнет он с тропки узкой, тут-то ему и смерть придет. А одному тебе его не спасти, токмо сам погибнешь. А то и еще хуже — падучая случится с перепугу. Она как раз любит такие штуки. И опять-таки смерть. Ни в коем разе с собой брать его нельзя, — повторил Синеус взволнованно. — Касаемо же лекаря царева — слушай и запоминай. Нужна ему жизнь твоя, а вот почто — не ведаю. А все из-за сходства твоего треклятого с Димитрием. Вот в чем причина. И что лекарь сей ни станет тебе советовать — накрепко запомни — всегда думай, какая такая выгода из этого им может быть извлечена. Ибо без корысти он и шагу не сделает. Нет в нем души христианской, даром что крест православный носит. Заместо сердца — кусок льда у него в груди, да что там льда, тот хоть растопить можно, а у него там каменюка бесчувственная. И ведает, и ищет во всем он единую корысть и выгоду.
— Это деньги? — на всякий случай уточнил Ивашка.
— Корысть не токмо в деньгах, она и во власти великой имеется, коя большим искусом для самых святых непорочных сердец бывает. И готовы люди за нее душу дьяволу продать в одночасье, дабы хоть немного насладиться ею.
— Я запомню, дедуня. Ты не боись. Слово в слово, как ты наказывал, — заверил Синеуса несколько смущенный его неожиданной горячностью Ивашка.
— Ну, ин ладно, — поостыв, молвил старик. — Остатнее, что есть, в дороге обскажу. Вдругоряд, коли время будет, сходим еще раз, а сейчас уж больно опасно. Ночь сплошная, даже светать не начало. А ты иди за мной след в след и повторяй слова мои.
— Как клятву? — снова переспросил Ивашка.
— Вот-вот. Как ее, — кивнул Синеус, и всю обратную дорогу Ивашка, идя вслед за стариком, послушно затверживал все, что тот ему говорил.
А Синеус, торопясь, щедро выплескивал накопленный им житейский опыт, опасаясь только одного — возможно, и запомнит малец, что им реклось, да в жизни не сумеет применить. Это ведь только мудрецы учатся на чужих ошибках, отличаясь от дурака лишь тем, что не повторяют свои промашки вдругоряд. Будет ли время у Ивашки научиться и не станет ли самая первая ошибка роковой?..
— В споры никогда не встревай. Проиграешь — будешь в дураках, ославят, выиграешь — возненавидят. Злу не потакай — сразу не откликнется, ан все едино — грядет возмездие. В зерно[119] не играй — беден ты, чтоб проигрывать лишнее, и богат, чтоб нуждаться в выигрыше, — тако ответствуй приглашающим. Коли завидишь, в чем не прав человек словесно, не поправляй. Подумай допрежь того, не вызовешь ли ты сей поправкой его неприязнь. Коли в ком слабину какую узрел — она во всех людишках есмь, токмо у каждого в разном, про себя отметь в памяти. Ежели сильное что — напротив, в глаза скажи. Приятная правда — бальзам душе. Но лесть грубая не всем приятна. Умные оную отвергнут с великим негодованием, а приязнь дурня тебе самому не нужна. Уважай всех, ибо тот, кого в грязь погрузили, чище и светлее тебя душой может быти. Почем тебе знать. Паче же всего возлюби народ свой страдалец и Русь святую.
Тут Ивашка радостно вскрикнул:
— И отец Пафнутий мне тако же глаголил в монастыре Солотчинском!