м Федоровичем именуется, хотя, постой… Навряд ли сам Борис Федорович такими делами заниматься станет. Хитер шибко. Для таких тайных дел у него и сподручник верный имеется — Семен Никитич. Его работа. Ай-яй-яй, и как это я сразу не подумал, оплошность допустил. Видно, и впрямь к старости дело идет, — запричитал Василий Иванович, с усмешкой глядя на вытянувшееся лицо Клешнина.
— Ну да ладно, пойдем дале. Сделали они свое дело? Нет, не их рук сие злодеяние. Иначе меня б не послали — побоялись. Вдруг да правду Шуйский ляпнет, за свободу за свою и жизнь не боясь? Стало быть, не боятся они той правды. Видать, не повинен Битяговский, и зазря его угличане порешили. Тогда кто ж царевичу так знатно глотку рассадил, коли во всем дворе четыре мальчонки и было, да еще кормилица с мамкой? Вот этого ты не знаешь, как и я, токмо я вот еще чего не знаю — надо енто кому там вверху али нет? Токмо на енто ответь мне.
Окольничий снисходительно ухмыльнулся.
— Знамо, надо. А рек ты все правильно, окромя одного. Забыл, видать, спросить, — и передразнил: — по старости.
— Это об чем же? — обеспокоился Шуйский.
— Да так. О безделице пустяшной. Кто во гробе том лежал — вот о чем.
— И кто ж там лежал? — растерялся боярин.
— Неведомо, — отрезал Клешнин. — Об ентом разве что Нагие знают, а боле никто. Я так мыслю: Дмитрий и впрямь в припадке на свайку напоролся. В дом его занесли. Почали бить всех, а мальцу безвестному тем временем глотку перервали, в одежи царевы нарядили, дак сказали, что царевич уже убиен лежит, — и горько усмехнулся. — На, отведай правды этой, тока смотри не обожгись.
Воцарилась пауза. Такого Василий Иванович и впрямь не ожидал. К любому повороту событий он был готов, но это… Боярин искоса посмотрел на Клешнина. Нет, не похоже, чтобы тот шутковал. Да и не тот это случай, чтоб предаваться веселью.
— А почто ж они так поступили? — выгадывая время, чтобы прийти в себя, спросил Шуйский, лихорадочно соображая, как ему вести себя дальше.
— С горячки, видать, — поморщился Клешнин. — Я уж тестю своему, Григорию Федоровичу, рек в первый же день — повинись, скажи правду. Я сам пред Борисом Федоровичем прощенье хлопотать тебе буду.
— Так-так. А он что?
— Али сам не слыхал? — усмехнулся невесело окольничий. — Уперся, как бык, и ни в какую. Говорит, что царевич сам на нож набрушился.
— Ну, а иде ж настоящий?
— Иди, спроси их, Василий Иванович. Можа, тебе и скажут, а мне дак молчат.
— А пытка на что?
— Чтоб палач все слыхал, да сподручные его?
— И то правда, — Шуйский сокрушенно покачал головой. — А всех ли допросили по делу сему?
— Да нет, не довелось. Вот, к примеру, сторож церковный Максим Кузнецов. Дознались, что он в колокол бить почал. Как, почему — неведомо. Кто велел ему — тож не дознались.
— А сам он молчит?
— Дак нетути сторожа! — воскликнул Клешнин. — Утек, видать. А можа, в земле уже лежит. Знал дюже много. Не по чину.
— Охо-хо, чудны дела твои, господи, — перекрестился Шуйский. — Погодь, Ондрюша, а можа, то колдун какой в дело вмешался?
— Да нет, какой там колдун, — досадливо отмахнулся Клешнин. — Ежели чернокнижник в енту заваруху влез бы, мы б с наговорами какими дело имели али еще с чем бесовским, а то ведь нет ничего. Да и на того мертвого мальца колдун бы беспременно морок навел, чтоб похож тот был на царевича.
— А ежели он не возмог такого. Гроб-то не где-нибудь стоит, а в освященном месте. Опять же и то возьми, что над ним молитвы читает не простой священник, но сам крутицкий митрополит. Вот он и не отважился. Бывает и такое в жизни, вот я тебе случай поведаю. Была у меня в деревне одной хорошая девка. И телом ядреная, кровь с молоком. Так она…
— Да нет, — досадливо отмахнулся опять Клешнин. — Не то это все. Ты мне лучше вот что скажи — как правду делить будем?
— Какую правду? — не сообразил поначалу Шуйский.
— Таку, каку знаем. Какой кусок мыслишь царю-батюшке поднесть, какой Борису Федоровичу?
— Так тут и мыслить неча, — спокойно пожал плечами боярин, который постепенно пришел в себя. — Борису Федоровичу надо рассказать все как есть, без утайки.
— И про подмену?
— И про нее, треклятую, тако же. Про такое таить никак не можно. А главное, — тут он лукаво сощурил глазки, — падем в ноги и повинимся.
— В чем? — испуганно спросил Клешнин.
— То исть как енто в чем? Мы с тобой зачем сюда посланы были? До правды до всей доискаться, ан дельце сие не выполнили: скока людишек ни пытали угличских, так и не дотянулись до ниточки главной — кто сие удумал с подменой, а главное — где сейчас отрок Дмитрий пребывает. В сем и головы покаянные сложим ему на милость. Он, я чаю, любит енто, когда на милость. Глянь, и обсыплет почестями.
— Да за что ж обсыпать-то?
— А тебе что за дело? Лучше ни за что милость получать, чем за что-то в опале быть. Так-то вот, — сделал Шуйский глубокомысленный, чисто житейский вывод.
— А ежели он про Битяговского спросит, тогда как быть?
— Вот тут даже ему всей правды глаголить никак не можно. — Василий Иванович даже хлопнул по столу ладошкой. — Скажем только, что Битяговский в тот час, когда беда с царевичем стряслась, преспокойно сидел у себя в избе вместях с сыном, и людишки его тож кто где были. Но на подворье к царевичу о ту пору никто и лика не казал, так что вины их за гибелью Димитрия никоей нет.
— Ну, а Федору Иоанновичу како глаголить станем?
— А тут и вовсе просто. Скажем, что царевич сам на нож наткнулся, играючись, во время припадка, вот и погиб в одночасье. А главное — подробно поведаем, с каким торжеством хоронили царского сына, каки молитвы читали, каки обряды вершились. Ему енто прежде всего нужно. Так что пред ним не мы, а митрополит Геласий главное слово держать станет.
— Голова, — восхитился Андрей Петрович, — все учел, до тонкостев.
— Ну, а коль и ты согласен, — встал польщенный искренней похвалой окольничьего Шуйский, — стало быть, и ехать пора. Вот тока, — и он посерьезнел, — боюсь, что Нагих всех в Москву еще повезут, допытываться начнут, что да как. Можа, и пощадят твово тестя, коли ты, в знак особой милости, для него леготу каку-никаку у Бориса Федоровича испросишь, а вот Михаиле с Ондреем не миновать пытошного двора.
…И впрямь умен оказался Василий Иванович Шуйский. Повелел боярин Годунов наградить всех, кто там был, и деньгами, и вотчинами за умело проведенное следствие, да за язык, который крепко спрятан за зубами, и благословил их идти на доклад к царю Федору Иоанновичу.
Более того, будучи в большой радости, что Семен Никитич успел отменить свое глупое указание по убиению царевича и все это дело не получило никакой огласки, Борис Федорович распорядился Григория Нагого в Москву не волочь, а сразу отправить в ссылку. Это уж была услуга Клешнину, который на коленях просил Годунова обойтись с тестем поласковей.
А в двадцатых числах мая, аккурат дней через пять после страшных событий в Угличе, пытали городские власти в Москве неизвестных людишек-поджигателей да допытались до одного из них, прозвищем Левка-банщик, что давал ему деньги за поджог Иван Михайлов, слуга Афанасия Нагого, что в Ярославле. А убыток поджигатели причинили немалый — сгорел весь Белый город.
То ли злобствовал Афанасий Федорович, что не удалось взбунтовать Ярославль — помешали царские приставы, и даже закадычный друг, аглицкий посол Джером Горсей, не смог помочь, то ли просто был у него такой уговор с иезуитом, только ничего из этого у них не вышло и получилось даже еще хуже. Из-за неудавшегося бунта в темнице очутилась вся его семья.
Михайлу же с Ондреем Нагих свезли на пытошный двор и там принялись жечь каленым железом, вздергивать на дыбу да хлестать кнутом. Вначале речь шла только об их измене государеву престолу, да еще допытывались, кто был с ними вместе и измышлял ту измену.
А затем как-то заглянул на пытошный двор сам великий боярин Борис Федорович Годунов. До него там побывало много гостей, любопытствуя, как да что, да когда изменщики сознаются в своих преступлениях. Случалось, и помногу заходили, до того скучивались — стоять тесно было, и главный кат аж ругался вполголоса, что, мол, и кнутом замахнуться как следовает места нету — того и гляди, кого-нибудь из именитых бояр заденешь, дак потом крику не оберешься.
Но Годунов зашел один. Возничий да ухабничий остались снаружи, а вскоре туда же вышел и главный кат со своими подручными, весело жмурясь на солнце. Да и как не веселиться, коли милостивый боярин выделил каждому по цельному ефимку, глядючи на их тяжкий труд, и повелел выпить за здоровье великого государя-батюшки Федора Иоанновича, живи он еще сто лет.
А тем временем Годунов, оставшись один в мрачном помещении, вплотную подошел к дыбе, на которой висел окровавленный Михайло Нагой.
— Узнаешь, Михайла? — спросил он, встав прямо перед висевшим человеком. Тот с усилием поднял голову.
— А-а, убивец! — прохрипел он с натугой и вновь уронил ее долу.
— Поклеп, — возразил Борис Федорович укоризненно. — Сам ведаешь, что поклеп, ан лаешься.
— А кто?., царевича Дмитрия?.. — с трудом промолвил Михайла.
— Лжа то есть! — отчеканил Годунов и с усмешкой продолжил: — Думаешь, не ведаю я, что вы доподлинного царевича спрятали, а сами безвинному младенцу горло перерезали? Где царевич, скажи. Ты меня знаешь, слово у меня крепкое — будет тебе и свобода, и награда. Я не Иоанн Васильевич, упокой господь его грешную душу. Кровь зазря лить не люблю, так что отпущу тебя с миром, — и уже более требовательно: — Ну! Где он?
— Дак ведь ты его мигом под нож поставишь. Думаешь, я не знаю, с каким дельцем тайным Битяговский к нам в Углич приехал? Сказывали людишки его на исповеди предсмертной, перед тем как забили их, что есть у них грех тайный на душе — помыслы черные на царевича, а внушили их…
Михайла не договорил. Сильный удар Годунова прервал его речь. Из пытошной Борис Федорович вышел рассерженным. Уже занеся ногу через порог, он оглянулся и сокрушенно вздохнул: