Если б ее взяли в Джуллиард, она бы забралась на Эмпайр-стейт-билдинг и оттуда обозрела покоренный город; Нью-Йорк простерся бы у ее ног.
Лезть на Эмпайр-стейт-билдинг она не захотела и пошла к отелю «Плаза», где Фицджеральд и Зельда танцевали нагишом. Потом рассказывала, что стояла у фонтана, дрожа и плача + понимая, что сегодня — счастливейший день ее жизни, потому что, когда ты младшая из пятерых, никто никогда не относится к тебе серьезно, + теперь кто-то отнесся к ней как музыканту настолько серьезно, что велел по четыре часа в день играть одно упражнение. Если в Джуллиарде сказали так, даже отец обязан отнестись к ней серьезно + каким-то чудом она одна из всей семьи станет настоящим музыкантом.
На самом деле она хотела петь, это правда, но какое-никакое, а начало.
Заморосило, и она пошла в «Сэкс — Пятая авеню» поглядеть на свитера, а потом вернулась на вокзал и села на поезд до Филадельфии.
Приехала домой, все объяснила, и никто, похоже, не понял, что к ней отнеслись серьезно.
Да что он знает? сказал мой дед. Кто о нем вообще слыхал? Что ж мы о нем впервые слышим, если он такой гений?
Мне надо заниматься, сказала моя мать и ушла к пианино. Еще свежо было воспоминание о том, как ее тяжелая рука с тяжелой кистью ковыляет по клавишам. Она положила руки на клавиатуру, и следующий час из гостиной доносился кошмарный рваный шум. Все дети с трех лет симпатично играли на фортепиано; на памяти живых ни один Кёнигсберг не сыграл ни единой гаммы; дед и бабка в жизни своей не слыхали ничего ужаснее.
Раньше они думали, что шопеновскую прелюдию № 24 реминор по 30 раз в день ничто не переплюнет. Теперь они жалели, что прежде не ценили своего счастья. Бабушка даже сказала Линда, может, сыграешь эту чудесную пьеску — помнишь, ты на днях играла?
Моя мать ответила, что ничего, кроме упражнения, ей два месяца играть нельзя.
Между тем все недоумевали, что приключилось с Бадди — взял и уехал с другом, слова никому не сказав.
Моя мать предположила, что он, наверное, поехал в центр приглядеть себе свитер.
Моя мать каждый день занималась часами, и каждый час был мучителен для слушателя и исполнителя равно. Поначалу все думали, что она сдастся. Но день шел за днем, а она все ковыляла час за часом, и это был кошмар.
Она не знала, что еще делать.
Она вспоминала прослушивание минуту за минутой и ежилась от ужаса и стыда, которые тогда ее не мучили, — особенно настойчиво преследовала ее соната для альта с тремя репризами и новым анданте. Одно хорошо — она хоть не запела. Миновало каких-то три недели занятий, но моя мать уже поняла, что никогда теперь не сможет простодушно зайти в аудиторию и показать, на что способна.
Дядя Бадди и моя мать хотели стать певцами, потому что любили оперу, однако не представляли себе, чего им это будет стоить.
Раньше она думала так; само собой, в музыкальные школы не принимают кого попало, там смотрят, какие у человека инструменты, а едва тебя приняли, можно сразу петь. После прослушивания она заподозрила, что дело обстоит несколько иначе. Если нельзя сесть за фортепиано, не одолев эту пустыню работы над техникой, быть может, пустынями окружены и другие инструменты, а также голос.
Моя мать все играла упражнение. Она не пела в школьном хоре, потому что хор чуть ли не круглый год репетировал рождественский концерт. Кто его знает, чего стоит стать певицей?
Моя мать играла упражнение, поскольку Джуллиард сказал, что ей надо играть на фортепиано.
Однажды в гостиную зашла бабушка. Она сказала Ты же знаешь, отец желает тебе только добра. Она сказала Ты сводишь его с ума, каково, по-твоему, такому человеку слушать вот это день за днем? Она сказала Послушай. Решать тебе не к спеху. Ты уже два часа отыграла, на сегодня хватит, поехали в центр, помоги мне выбрать блузку твоей сестре.
Они поехали по магазинам, и бабушка купила ей платье за $ 200, и другое платье за $ 250, и шляпку, и другую шляпку, которая моей матери шла больше, и к одной из этих шляпок пару туфель. Они вернулись домой, и дед предложил моей матери скататься во Флориду, а та отказалась. Они поехали по магазинам, и бабушка купила ей шесть пастельных кашемировых свитеров.
Всякий раз, когда моя мать садилась заниматься, в гостиную заходила бабушка, и моя мать все больше злилась. А дело было вот в чем:
Дед уехал из Вены в 1922-м, осел в Филадельфии, неплохо поднялся. Конечно, музыку с венской не сравнить, но в остальном ничего. Он женился, пристойно пережил Депрессию, а с точки зрения бизнеса война — это хорошо, продажи обручальных колец взлетели до небес. Но с другой точки зрения война переменила его взгляд на вещи.
Родня его по большей части осталась в Австрии. Если ты ювелир, все думают, у тебя денег куры не клюют, рано или поздно приходит письмо, скажем, от человека, который тебе никогда не нравился, и нужно наскрести несколько тысяч долларов на поручительство, а потом не миновать затяжной переписки. Скажем, есть человек, у него степень по машиностроению, год преподавания в университете, скажем, в конце года он вынужден оставить преподавание, поскольку наставления носителя нечистой крови оскорбляют студентов арийского розлива, скажем, некоторое время он работает на производстве, хотя от человека такой квалификации ожидаешь должности повыше, скажем, его зовут преподавать в американский колледж, и ты пишешь в Госдепартамент, а Госдепартамент тебе разъясняет, что, к сожалению, для одобрения заявки требуется минимум двухлетний опыт преподавания. Тебе не миновать затяжной переписки, и однажды ты шлешь заявителю письмо, сообщаешь, что происходит, а ответа нет.
Мистер Кёнигсберг об этом особо не распространялся и кончиками пальцев не касался этого предмета, когда дети говорили, что хотят стать музыкантами, он только твердил, что будущего не предугадаешь. Что бухгалтерия — не конец света. Что секретарша — это нестрашно.
Казалось, фигуры умолчания до того ужасны, что их и озвучить нельзя, и ведь правда совсем нестрашно быть секретаршей или там бухгалтером. Однако Линда видела, как нестрашным пошли заниматься четверо до нее. А теперь выяснилось, что тут ни при чем маккартизм, который по сути своей антисемитизм, переодетый антикоммунизмом, и ни при чем шанс устроиться в Канаде или Бразилии, если нужда погонит. Все дело было в том, что отец не мог слушать, как люди занимаются по стандартной программе лучшей консерватории в стране. Ну, хочешь разрушить людям жизнь — дело твое. Хочешь превратить свой дом в какие-то клятые «Звуки музыки» — дело твое. Но тогда на Гитлера не пеняй.
Тут вернулись Бадди с атеистом, и атеист сказал, что можно купить в мотель пианино, пускай Линда занимается там. Линда спросила, что скажут гости, а атеист объяснил, что гости приезжают вечерами, после целого дня в дороге, а спозаранку уезжают дальше, в чем и красота мотеля. И, улыбаясь, прибавил, что, более того, он может отвести Линду к «Хелене» и научить играть в пул — если что, у нее всегда будет запасной выход.
Порой моя мать и вправду занималась, но то одно, то другое, и порой она не занималась. Совет невзрачного человека оказался каким-то проклятием. Она не занималась, если не могла сыграть правильно, и постепенно играла все меньше и меньше, а потом и вовсе бросила.
Я раньше думала, что все могло быть иначе. Гизекинг[43] в жизни не сыграл гаммы, Гленн Гульд едва ли занимался; они просто смотрели в партитуру и думали, думали, думали. Если бы невзрачный человек сказал иди и подумай, он тоже рисковал бы революцией в мозгах у Кёнигсбергов. Может, он даже и сам думал, что надо думать. Но нельзя за час научить думать; можно только дать упражнение и с тем отправить восвояси. Безмолвные мысли не нервировали бы деда; он бы по-доброму не посоветовал моей матери играть для удовольствия + тем самым не изгнал бы ее из дома; и все могло бы сложиться иначе.
ii
Настоящий самурай так не напьется. Если он и впрямь хорош, он отразит удар.
Неудивительно, что Голливуд снял римейк «Семи самураев», — в этом фильме действует элитный отряд доблестных воинов, и уже одним этим он близок вестерну.
1Мы никогда не выходим на «Слоун-сквер» и не едим в «Жареных курах Небраски»
Мы только что подъехали к «Приморскому мотелю», он же «Олдгейт»: катаемся по Кольцевой против часовой стрелки. Колонны все в бледно-бирюзовой плитке, лиловые ромбы на кремовом пояске — от такой гаммы мне на ум сразу приходят обмылки в бумажках и полотенчики с вышитыми якорями. Что за детство у этого ребенка? Он даже на пляже в Дейтоне не бывал.
Я каждый день катаю его по Кольцевой, чтоб не мерз: я могу печатать и по ночам, когда он спит, но жечь камин 20 часов в день мы не можем. Он остро недоволен, потому что я не разрешила ему взять Канлиффа[44]. Ну что делать.
Помню, лет 10 назад или, скорее, 8 я на Кольцевой читала десятую книгу «Никомаховой этики», и поезд остановился на «Бейкер-стрит». С потолка сочился красивый свет, будто зернистая сепия; 11:00, очень тихо. Я подумала: Да, жизнь, подчиненная уму, и есть самая счастливая[45]. Даже тогда чтение Аристотеля не отражало моей концепции интеллектуального блаженства, но ведь возможно вести жизнь, подчиненную уму, и не читая Аристотеля. Если б можно было читать все, чего душа пожелает, я бы читала «Семантическую традицию от Канта до Карнапа»[46].
Сегодня это решительно невозможно, поскольку Л поминутно спрашивает то одно слово, то другое. Он угрюм — его бесит, что приходится спрашивать; по-моему, он думает, если завалить меня вопросами, я разрешу ему завтра взять с собой гомеровский словарь. Джеймс Милль в перерывах между лексической поддержкой маленького Джона написал целую историю Индии, но ему не требовалось грузить в коляску для близнецов небольшую библиотеку, ребенка, Пакость, Птица-младшего и Мелочь — у него имелись жена, слуги + камин в комнате, и все равно он был раздражителен и вспыльчив. Пакость — трехфутовая плюшевая горилла; Птиц — двухфутовая черепаха, по ошибке нареченная создателем Донателло