Это меня и беспокоит, сказал я.
Ничем помочь не могу, сказал он. Мне никто ничем не помогал, и мне это ни разу не повредило. Я стал тем, кем стал.
Хорошо, что мы не дрались настоящими мечами. А то ним он мог бы меня и убить. Я сказал, что учту.
Он сказал: У меня уже есть сын. Постарше тебя, если еще жив. Ненамного старше, но уже мужчина — они быстро растут.
Он сказал: В 12 мальчик проходит церемонию инициации. Его раздевают до пояса и секут — несильно, пять-шесть ударов, только чтобы кровь пошла. И потом связывают. Там водится сволочная кусачая муха, которая чует кровь, — налетают, конечно. Если мальчик кричит, снова получает хлыстом. Все заканчивается, если он молчит сутки. Их растягивают, вся спина в прожорливых мухах — иногда последние часов 12 они без сознания, иногда отец лупит мальчика по лицу, чтоб легко не отделался. Там трудно быть мужчиной.
Я сказал: Ага, у них, говорят, даже падежных окончаний нет.
Он спросил: Это кто тебе сказал?
В книжке прочитал, сказал я.
Этого нет в книжке, сказал он.
Слышал где-то, сказал я.
Небось она рассказала. Вряд ли она говорила, как я выяснил.
Он мне ухмыльнулся; усы, а под ними желто-бурые зубы.
Она говорила, вы за юртой прятались, сказал я.
Пытался, сказал он. Не помогло. Потом ко мне пришла мать мальчика. Она опять продала его каким-то торговцам — в племени не любят нечистой крови. Но ей все равно было интересно — она и в первый раз из любопытства залетела. Прямо тянуло ее. Я ее уломал научить меня паре-тройке слов, одно, другое, третье — и привет. Женщины, когда узнали, плевались в нее, за волосы таскали. В общем, мы лежали в траве, я повторял, что она говорила, а она меня била по щекам или смеялась, что я за ней повторяю. А потом я подслушал, как разговаривают двое мужчин, и сообразил. Хохотал до слез. Потом она забеременела. Велела мне уйти. Небось продала ублюдка китайцам. Если так, инициация ему не грозит, сказал он, и ухмыльнулся, и прибавил, Если такое случается со всеми, почему должен быть избавлен мой сын?
Я сказал: А какая вам тогда разница, знаю ли я таблицу умножения и хожу ли в школу?
Он сказал: Я ничего не мог поделать. Не мог взять ее с собой, а если б остался, они бы меня убили. Но тут все иначе. У тебя на редкость безответственная мать.
Тут я засмеялся.
К парадной двери приблизились шаги, дверь открылась. Я все смеялся, открылась дверь в комнату, и вошла женщина в розовом.
Что здесь такое? спросила она.
Это мой сын, сказал он.
Я вам не сын, сказал я.
В каком смысле? спросил он.
Вы смотрели «Семь самураев»?
Нет.
Я смотрела, сказала женщина.
Это была проверка. Я не смог сказать своему настоящему отцу, потому что это правда.
Я как-то теряюсь, сказала она, а он сказал
В некоторых отдаленных регионах тебя за такое высекли бы.
Я сказал, что, если нужно найти людей, которые делают глупости, из Англии можно и не уезжать.
Ты вообще кто? сердито спросил он. Как тебя зовут?
Дэвид, не раздумывая сказал я.
Я не понимаю, сердито сказал он. Ты денег хотел? Сочинил все это, чтоб денег из меня вытрясти?
Ну еще бы я не хотел денег, сказал я, хотя были вещи, которых я хотел больше, чем денег. На что мне мула-то покупать?
Но зачем, господи боже…
Я не знал, что сказать. Потому что вы были лингвистом, сказал я. Мне рассказали про падежные окончания, и я подумал, что вы поймете. Вы, конечно, не понимаете. Мне пора.
Но ведь это наверняка правда, сказал он. Откуда тебе знать про падежные окончания? Наверняка она рассказала. Значит это правда. Где она?
Мне пора, сказал я.
Он сказал: Не уходи.
Я сказал: Вы еще играете в шахматы?
Он сказал: Она тебе рассказала про шахматы?
Я сказал: Что?
Женщина сказала: Хью…
Он сказал: Как в этом доме чашку чаю получить?
Она сказала: Уже иду, но, уходя, смотрела на меня.
Он спросил: Что она тебе сказала про шахматы?
Я сказал: А что, вы ему поддавались?
Он спросил: А она тебе не сказала?
Я сказал: Она говорила, вы не поддавались.
Он сказал: Конечно не поддавался — и затопал туда-сюда по ковру.
Он сказал: Он выиграл 10 партий из 10. Он перестал твердить Что же мне делать; сидел, улыбался, смотрел на доску. Он сказал Я лучше тебя умею то, что умеешь ты, а ты вообще не умеешь того, что умею я. Я подумал Да где бы ты был без меня, гад безмозглый.
Я сказал Говоришь ты красиво.
Он сказал: То есть?
Я сказал Это игра, поскольку я утверждаю, что это игра? Сказал: если я в нее играю, поскольку думаю, будто это игра, а он в нее играет не поскольку думает, будто это игра, а поскольку я сказал, что это игра…
И он сказал Да
…тогда кто из нас делает то, что думает
И он сказал Да
и это последнее, что я ему сказал
Перед экзаменом, сказал я.
Да, сказал он.
А он вам что последнее сказал? спросил я.
Тебя не касается.
А что сказала моя мать? спросил я.
Не помню. Вздор какой-то.
Что? спросил я, надеясь, что ничего такого Сибилла в жизни бы не сказала.
Да не помню. Посочувствовала.
Я хотел спросить, скучала ли женщина, но решил, что он, наверное, вряд ли заметил.
Он сказал: Где она? Хочу с ней повидаться
Я сказал: Мне пора
Он сказал: Ты обязан мне сказать
Я открыл дверь и шагнул в прихожую. За спиной я слышал его. Я побежал и поскользнулся на шелковистом ковре и ковер поехал по натертому полу и я поймал равновесие и уцепился за первый сувальдный замок и слышал за спиной как он торопится. Я щелкнул первым замком и открыл второй сувальдный замок и третий замок, обеими руками, и распахнул дверь, и тут его пальцы сжали мне плечо.
Я вывернулся и вырвался. В три прыжка одолел дорожку и перескочил калитку, а когда оглянулся, он стоял в дверях. Посмотрел на меня поверх птичьей купальни и розовых кустов, а потом отвернулся.
Дверь захлопнулась. Просто скучный дом на скучной улице, где полно таких же домов с захлопнутыми белыми дверями.
Я поковылял по улице. Ради этих глаголов без наклонений и несклоняемых существительных ему не пришлось убивать, но ради них он породил раба.
Я вернулся на Ноттинг-Хилл-гейт и сел на Кольцевую.
2Настоящий самурай отразит удар
Я решил в 11 лет на античность в Оксфорд не поступать.
Сибилла спросила, куда делся мой скейтборд. Я вспомнил долгую череду захлопнутых дверей, дом на продажу, высокую траву. Понимал, что не смогу туда вернуться. Сказал, что скейтборд украли. И что это не важно. Я все думал о мальчике, который мне не брат.
Я думал об узниках судьбы, у которых не было надежды на удачу.
Я подумал: Да на что мне вообще СДАЛСЯ отец. Так я могу приходить и уходить когда заблагорассудится. Иногда мне попадался муниципальный автобус, у которого сзади сообщалось: САУТУОРК: МЫ СЕРЬЕЗНО ОТНОСИМСЯ К ПРОГУЛАМ, и я шел на север через мост Тауэр в Сити, где к прогулам относились несерьезно. Какой отец станет с этим мириться? Надо перестать, пока счет в мою пользу.
Я бросил спать на полу. Бросил есть кузнечиков au gratin[117] с соусом из жареных мокриц. Сибилла все спрашивала, что не так. Я говорил, что все так. Никогда ничего не изменится — вот что не так.
Я решил заняться чем-нибудь таким, чего Хью Кэри в 11 лет не делал. Можно проработать «Конспекты Шома» по преобразованию Фурье — Сиб говорила, в школе его не преподают. ХК, наверное, вообще этого не учил. На всякий пожарный можно еще лагранжиан. И еще, пожалуй, преобразования Лапласа.
Сибилла печатала «Любителя тропических рыбок». Никто не помчит меня галопом по монгольским степям. И в ближайшее время не возьмет на Северный полюс.
Как-то раз мы с Сибиллой отправились в «Теско».
Ослепительный белый свет безжалостно бил с потолка, точно полуденное солнце в пустыне над Французским иностранным легионом; жестокое пустынное сияние блестящих полов резало глаза.
Мы медленно шли по проходу с крупами.
По сторонам вздымались огромные коробки кукурузных хлопьев и отрубей; когда мы добрались до мюсли, из-за поворота вывернула тележка, управляемая толстой женщиной, а следом появились трое толстых детей. Один плакал в толстый кулачок, двое дискутировали о «Фростиз» в противовес «Брэкфест боулдерз», а женщина улыбалась.
Она пошла по проходу, и Сибилла застыла у тележки, неподвижная, как коробки хлопьев на полках. Глаза у нее были как черные угли, кожа — как бледная и грязная густая глина. По молчанию ее, по черному пристальному взгляду я понял, что эту кроткую толстуху Сибилла надеялась больше никогда в жизни не встречать.
Тележка, женщина и дети приблизились, взгляд женщины вдруг скользнул прочь от коробок, и с кротостью смешалось радостное удивление.
Сибил! воскликнула она. Ты, что ли?
Очевидно, что она знала Сиб не многим лучше, чем ее имя. Человек, хорошо знающий Сибиллу, ни за что не начнет разговор столь беспрецедентно слабоумным замечанием.
Сиб молча смотрела на нее.
Это я! сказала женщина. Я, наверное, сильно изменилась, прибавила она, комически кривясь. Дети! прибавила она.
Мокрый кулачок оторвался ото рта, глазки узрели коробку, на которой разноцветные мультяшки поглощали рисованный продукт.
Я хочу «Медового монстра», взвыло дитя.
Ты в прошлый раз выбирал, сказал второй ребенок с очевидной Schadenfreude[118], и вспыхнул спор касательно претензий двух других на право выбирать в текущую неделю.
Теперь двое рыдали в пухлые пальчики, а один орал.
Женщина без особого успеха попыталась восстановить порядок.
А это твой малыш? бодро осведомилась она.
Сибилла по-прежнему молчала, крепко сжав губы.
Если бы женщина была способна к мышлению, что, впрочем, еще не доказано, ее спутникам мысли ее были явно темны. Я видел, как мысли Сибиллы золотыми рыбками в аквариуме кружат у нее в голове. Наконец она заговорила.