Я подумал, что, если позволю ему помочь, придется быть его сыном. По телепередаче я бы не догадался, что, если прийти к нему за помощью в беде, он станет допрашивать тебя о побочных продуктах нефтепереработки, но это что, конец света? Если попаду в беду, можно к нему и не ходить. А в остальное время он, наверное, покатает меня на вертолете и научит лазать по веревочной лестнице, или мы слетаем через Ла-Манш, или он объяснит мне всякие трудные вещи, которые хорошо бы объяснить. Не все в нем видно глазу, но сколько всего не видно? И насколько это важно?
По-моему, жизнь была попроще, когда я переживал из-за одного только Вэла Питерса. У него есть свои недостатки. Путает ДНК и РНК. Слегка увлечен секс-туризмом. И не только. Но за такого отца никто не упрекнул бы меня — он сам такой получился. А вот тут…
Я сказал: О чем речь?
Сорабджи это ошеломило. Он сказал: Любопытство сгубило кошку.
А потом улыбнулся и пожал плечами. Сказал: Всякая управленческая бодяга. Кое-кому на хвост наступили.
Я понимал, что не смогу. Я подумал: Но зачем непременно ему говорить?
Я хотел сказать, что пошлю заявку, а потом просто не посылать. Легче легкого, потому что, когда я уйду, он меня ни за что не найдет. Если поговорит с этой женщиной — узнает, что она не рожала. Если не поговорит — никогда не узнает.
Я понимал, что скажу ему. Решил, что лучше сразу, пока нервы не сдали.
Я сказал: Вы, может, и не захотите писать мне рекомендацию
Он сказал: Это почему еще? Кто-нибудь заподозрит? Да они и глазом не моргнут. Мне попадается блестящий мальчик, самоучка: я стараюсь свести его с нужными людьми — что может быть естественнее? Сходство есть, конечно, но многие мальчики стригутся короче — если пострижешься, вряд ли кто заметит.
Я сказал: Вы, может, и не захотите писать мне рекомендацию, потому что на самом деле я вам не сын.
Он сказал: Что?
Я сказал: На самом деле я вам не сын.
Он нахмурился — мол, Что?
Я сказал: Я это выдумал.
Он сказал: Ты… Он сказал: Не мели ерунды. Я понимаю твою обиду, но нельзя всю жизнь ее на транспаранте таскать. Ты же вылитый я.
Я сказал: Моя мать говорит, что вы вылитый Роберт Донат. Он вам родня?
Он вытаращился. Он сказал: Так ты… Он сказал: Позволь спросить зачем.
Я объяснил про «Семь самураев».
Не знаю, чего он ждал. Он сказал: Это какой-то бред. В этом нет смысла.
Мне представляется, сказал я, что смысл в этом есть.
Он поглядел на листки с преобразованием Фурье, раздвинул их по столу. А потом вдруг смял и выбросил в корзину. Он сказал: То есть сына у меня нет.
Он сказал: Ну конечно, она не могла, надо было сразу сообразить.
Он посмотрел на меня.
Я сказал: Простите.
Он сказал: Подойди сюда.
Я не подошел. Я сказал: Я пытался вам объяснить.
Он сказал: Это же глупо, если ты хотел это выдумать, какой смысл мне говорить?
Я сказал: А это по-прежнему естественно — свести меня С нужными людьми?
Он смотрел на меня. Он молчал. Лицо холодное и бесстрастное, будто он что-то высчитывает внутри.
Наконец он бесстрастно сказал: Ты получил сведения, которых у тебя быть не должно. Возможно, ты считаешь, что эти сведения для меня опасны.
Он сказал: Я бы рекомендовал тебе следить за языком. Если попытаешься использовать эти сведения, полагаю, ты поймешь, что это крайне опасно для тебя.
Я сказал, что не собирался их использовать и пытался его остановить. Я подумал: Наверняка что-то можно ему сказать. Он так радовался этому преобразованию Фурье — я не понимал, какая разница, если человек, решивший эти задачи, не делит с ним 50 % генов. Пожалуй, решил я, для такого замечания момент неудачен. Я сказал, что просто хотел… Я сказал, что мой отец склонен путать частную и общую теорию относительности.
Сорабджи смотрел на меня, и все.
Я сказал, что на самом деле отца не знаю, это просто генетическая связь, и я подумал…
Он смотрел на меня, и все. Я решил, что он, скорее всего, даже не слушает; думает, наверное, что ничем не в силах помочь.
Я сказал: Вы же не знаете, что было бы. Может, вы правильно поступили. А вдруг бы она сошла с ума? Может, вы ей жизнь спасли. Даже если вы сказали не то, это не значит, что вы ошибались про…
Я даже не заметил, как он взмахнул рукой. Он ладонью заехал мне по щеке, я пролетел через полкомнаты и упал. Перекатился и вскочил, но он меня уже настиг. Ударил по другой щеке, и я снова упал. На сей раз он меня настиг, не успел я вскочить, но я сделал ему подсечку, и он тяжело упал. В основном на меня.
Я не мог шевельнуться, потому что он меня придавил. Тикали часы — я их раньше не замечал. Они себе тикали и тикали. Все застыло. Он задыхался, будто ему в бою досталось больше моего: он блестел глазами. Я не знал, как он поступит дальше.
В дверь постучали, и его жена сказала: Джордж?
Он сказал: Две секунды, дорогая.
Я услышал, как ее шаги удаляются по коридору. Сообразил, что можно было крикнуть. Он все блестел глазами…
Тикали часы.
Он вдруг отпустил меня и легко вскочил на ноги. Я на четвереньках убежал в угол, но он за мной не погнался. Стоял у стола, сунув руки в карманы. Улыбнулся мне и сказал любезно, как бы между прочим:
Прости, это было ни в какие ворота. Я сожалею, что сорвался. Такое бывает — я вспылю, но зла никогда не держу.
У меня в голове еще звенело.
Волосы упали ему на лицо; глаза его сверкали. Он походил на Роберта Доната в «39 ступенях»; он был как прежде, когда рассказывал про атом и преобразование Фурье.
Он сказал: Разумеется, тебя надо свести с нужными людьми.
Я сказал: То есть я все равно могу заняться астрономией?
Он засмеялся. Он сказал: Я расстроюсь, если тебя отвадил!
Он воздел бровь, эдак загадочно, с самоиронией. Глаза его весело сверкали, будто он ничего не высчитывал внутри.
Я только надеялся, что не будет фингала.
Я сказал: И мне все равно поступать в Уинчестер? Вы все равно хотите дать мне рекомендацию?
Он по-прежнему улыбался. Он сказал: Да, тебе обязательно надо поступать.
Он улыбнулся и сказал: Непременно сошлись на меня.
3Настоящий самурай отразит удар
В четверг в 21:00 Роберт Донат опять выступал по телевизору. Сиб завороженно смотрела. Я читал «Сайентифик Американ».
Там была статья про человека, который исследовал Антарктиду и снова собирался в экспедицию. Там была статья про человека, который новаторски подошел к проблеме солнечных нейтрино. Я прочитывал абзац-другой и перелистывал страницу.
Порой я вспоминал девочек, которые мне не сестры, а порой доктора Миллера, но в основном я вспоминал нобелевского лауреата, двойника Роберта Доната, как он перебирает листки с преобразованием Фурье, глядит на меня, сверкая глазами, и говорит, что я блестящ и он в мои годы был один в один как я. Из статей в «Сайентифик Америкэн» было неясно, считают ли авторы, что «Улица Сезам» — не тот уровень; неясно, склонны ли они в неподходящий момент заговаривать о побочных продуктах нефтепереработки; но не требовалось даже дочитывать абзац, чтобы понять: таких, как Сорабджи, я больше не найду.
Я отложил «Сайентифик Америкэн» и взял книжку по аэродинамике. Иногда мне казалось, что я понимаю, а иногда было трудно вникнуть, и когда вникнуть было трудно, не поймешь, как выпутываться; я бы выпутался, если б поспрашивать человека, который не списывает потребную математику со счетов, потому что место ей веке в XVIII–XIX-м. Выучить язык может любой дурак, надо только не отступать, и рано или поздно все прояснится, а в математике надо понять одно, чтобы понять другое, и не всегда очевидно, что надо понять первым делом. И даже когда очевидно, ты либо разобрался, либо нет. Тратишь уйму времени, соображая, что надо знать, а потом еще уйму, пока разбираешься.
Если б я ничего не сказал Сорабджи, больше не пришлось бы так бессмысленно разбазаривать время. Во-первых, я бы в 12 лет пошел в Уинчестер, а во-вторых, если б у меня возникали вопросы, я бы спрашивал человека, который не просто знает ответы, но готов перевернуть мир ради давно потерянного сына. А если бы я пришел к Сорабджи в другой вечер — если б я еще день потратил на периодическую таблицу, — я бы не увидел доктора Миллера, и не услышал бы телефонных разговоров, и не знал бы, есть ли что увидеть и услышать. Я бы прекратил бессмысленно разбазаривать время и стал бы самым молодым нобелевским лауреатом. А так приходится все делать самому.
Я снова посмотрел на теорему Кутты — Жуковского. Не то чтобы я был намертво уверен, что хочу нобелевку. Но если ты все равно не собираешься получать нобелевку, можно и заняться чем-нибудь толковым, скажем поплыть по Амазонке или перевалить через Анды. Если же ты все равно не переваливаешь через Анды, можно и заняться чем-нибудь толковым, скажем нобелевку получить. А вот это все — какие-то глупости.
Я отложил книжку по аэродинамике.
Сорабджи сверкал глазами с экрана.
Я вдруг понял, что сентиментальничать глупо.
Поклоняться надо не герою, а деньгам.
Будь у нас деньги, мы бы отправились куда угодно. Дайте нам денег, а героями мы станем сами.
С утра я собрался в библиотеку. Наступивший день все равно особо не повлияет на мои шансы получить нобелевку или спуститься по Амазонке. Мои шансы вскорости раздобыть кучу денег стремятся к нулю. Я решил для забавы перечитать когда-то любимую книжку.
«Навстречу опасности!» оказалась на руках, и я взял «На глубине полмили».
Я взял ее почитать на Кольцевой, но сначала открыл не на первой странице, а на первой сцене спуска в батисфере.
То была неописуемая полупрозрачная синева, какой я никогда не встречал наверху, она раздражала наши зрительные нервы и немало сбивала с толку. Мы сочли и назвали ее блистающей снова и снова я брал книгу, вглядывался в шрифт и не видел разницы между пустой страницей и цветной иллюстрацией. Я призвал на помощь логику, выкинул из головы наше волнующее положение в глубинах вод, постарался здраво рассуждать об относительности цвета, но ничто не помогало. Я включил прожектор, желтее которого я, кажется, в жизни ничего ж встречал, и подождал, пока он пропитает мое зрение, но, едва выключил, словно давным-давно скрылось солнце — как будто и не было его никогда, — и синева синевы, снаружи и внутри батисферы, словно физически вошла в нас через глаза. Все это очень ненаучно; любой оптик или физик высмеет меня, и однако же так все и было… Мне представляется, что мы оба пережили опыт некоего нового ментального восприятия цвета.