Между прочим, после такого успеха «Допустим, синий = синий» художник послал одну маленькую работу Лодочнику. Окунул большой палец в синюю краску и оставил отпечаток на грубой бумаге. Потом шприцем для анализов взял из вены 50 кубиков крови, окунул в нее перо и написал внизу: «Допустим, синий = синий». Приложил к этому открытку, а в открытке написал Вы поторопились меня поднять. Работа была маленькая, но совершенно уникальная. Лодочнику она нравилась меньше, чем Пикассо «голубого периода», и он продал ее за £ 100 000, а на них купил себе небольшую яхту, а потом и батисферу и спускался в карман синевы когда в голову взбредет.
Художник больше никогда не видел синего.
Сибилла брала меня на «Допустим, коричневый = красный» в галерею «Саутбэнк», но я был слишком мал и не оценил по достоинству. Потом, когда мне было лет восемь, в 1995-м, мы сходили на «Допустим, синий = синий» в «Серпентайн». Сибилла считала, что «Допустим, коричневый = красный» и «Допустим, синий = синий» должны стать Рождеством и Распятием следующей половины столетия и что позднейшие художники поймут их лучше. Тогда я уже мог оценить по достоинству, но все равно это не самый любимый мой художник.
Однако теперь я вспомнил, как он что-то послал Лодочнику, и отдельно вспомнил, как он настаивал, чтобы Лодочник посмотрел сам, и вспомнил, как он на многие мили ушел в белый. Я подумал, если попросить у него денег на переход через Анды на муле, дело, может, и выгорит.
У художника была студия в старом пакгаузе на пристани Батлер-Уорф за Тауэрским мостом. Потом квартал перестроили — это было еще до того, как художник стал заколачивать миллионы фунтов на смерти цвета. И он переехал на старую фабрику неподалеку от Коммершл-роуд, в контейнере для строительного мусора нашел ванну, притащил на фабрику и сам подключил к водопроводу. Потом, когда вышла «Допустим, коричневый = красный», рынок недвижимости рухнул, а когда вышла «Допустим, синий = синий», съемщиков уже сплошь и рядом выселяли за неуплату. И художник выкупил целый пакгауз на участке неподалеку от Брик-лейн, который застройщик планировал застроить. Здесь художник останавливался, приезжая в Лондон, хотя обычно жил в Нью-Йорке. Иногда он летал в Южную Африку или Полинезию, но это, видимо, не помогало.
Я читал, что он приехал в Лондон на свою ретроспективу в Уайтчепелской художественной галерее.
Я доехал по Кольцевой до «Ливерпуль-стрит» и поднялся на улицу.
Сначала на всякий пожарный я сходил на выставку. Вход туда был платный — вот какой он стал фигурой, и вот как быстро все менялось в мире искусства. В Сент-Мартине и после учебы, в двадцать с хвостом, он считался любопытным и многообещающим художником, но если бы в 27 лет не создал «Допустим, коричневый = красный», все бы разочаровались и забыли, а поскольку он создал, ему уже проводили ретроспективу и сравнивали его с Ивом Кляйном[128].
Посмотрев выставку, я подошел к стойке и сказал: А где мистер Уоткинс?
Девушка за стойкой мне улыбнулась.
Она сказала: По-моему, его тут нет. Он, конечно, приходил на открытие, но не каждый день появляется.
Я сказал: Но у меня записка ему от мистера Креймера. Я думал, он здесь, я его везде ищу. Вы не знаете, где он?
Она сказала: Если хочешь, оставь записку мне, я передам.
Я сказал: Но это срочно. Мистер Креймер велел лично в руки передать. У него же студия тут по соседству?
Она сказала: Я все-таки не могу дать тебе такую информацию.
Я сказал: Ну, позвоните в офис мистера Креймера, а они скажут мне.
Она набрала номер, но там было занято. Она еще несколько раз набрала, но там было занято. Кто-то подошел, попросил им помочь. Она помогла, набрала номер, но там было занято.
Я сказал: Слушайте, я понимаю, у вас работа такая. Но что тут страшного? Либо меня послал мистер Креймер, и от мистера Уоткинса уплывает сделка на миллион долларов. Либо он меня не посылал, и паренек с прибабахом попросит у мистера Уоткинса автограф. Это что, конец света? На миллион долларов конец света?
Она засмеялась.
Сам ты конец света, сказала она.
Написала что-то на бумажке и дала мне.
Ладно, сказала она. Скажи уж правду. Тебя мистер Креймер посылал?
Я сказал: Ну еще бы не посылал.
И выудил из кармана конверт.
Вот, видите? Так что я побегу.
Она сказала: Нет, погоди, и дала мне другую бумажку.
Я выбежал за дверь.
Фабрика стояла за большими ржавеющими воротами, в которые пролезет грузовик, а в одной створке была дверца. Дверца была заперта. Я пару раз позвонил, постучал в ворота, но никто не пришел.
Я свернул в переулок, потом направо и опять направо, на улицу на задах. Тут тоже все выкупил застройщик, и теперь ленточные дома отгораживал деревянный забор. На заборе значилось название охранной фирмы, но в заборе были дырки, оторванные доски; в дырки пробивались кусты. Я залез. На месте дома была яма, а дома по бокам подперты железными лесами. Я пошел насквозь. И уперся в заднюю стену фабрики со стеклом поверху.
В конце бывшего сада росла старая яблоня. Я лез, пока не удалось заглянуть через стену.
Я увидел забетонированный двор — в трещинах росли одуванчики и трава. На задней стене пакгауза висела железная пожарная лестница, куча окон перебита.
Земля за стеной была ниже, чем с моей стороны, — если прыгать, выйдет футов 20. Но стена была из очень старых кирпичей, и раствор везде крошился.
Я лез по ветке, пока она не свесилась за стену, повис на руках и поискал на стене, где поставить ногу. Поставил одну, поставил другую, нашел, где зацепиться руками. Слез, кирпич за кирпичом. И пошел к пакгаузу.
Проникнуть внутрь оказалось несложно. Я по водосточной трубе добрался до пожарной лестницы, поднялся на пролет и залез в разбитое окно.
Я уже сомневался, что пришел куда надо. Может, девушка в Уайтчепеле меня все-таки провела. Я очутился в комнате с бетонным полом и грудой битого кирпича в углу. Я переходил из комнаты в комнату — везде то же самое.
Я спустился по лестнице. Зашел в темную комнату без окон. Свет только из двери, и я двинулся туда ощупью. Оказался в очередной комнате с битыми окнами — опять крошащийся бетон и битый кирпич в холодном сером свете. Вдоль стены почти до потолка груда досок, истрескавшихся и покоробленных, а рядом на полу кучки какой-то пыли. Я пригляделся, и они оказались горками крошечных хлопьев краски.
Тут я что-то услышал. Мерный металлический стук — как будто инструмент по камню. Я пошел на звук за дверь в следующую комнату, потом в следующую, потом в следующую, но видел только новые горы досок, новые наносы краски. Потом я вошел в очередную дверь, и у дальней стены на ящике из-под молока сидел человек в черной вязаной шапке и выцветшем черном комбинезоне. В руке у него была стамеска или, может, просто отвертка, и он отковыривал краску со стен. Стены футов на пять от пола были выкрашены какой-то блестящей чернотой, только перед человеком пятно голого бетона, и рядом еще одна голая бетонная стена, и длинный курганчик хлопьев краски, точно кротовый след.
Я сказал
Извините, не подскажете, где найти мистера Уоткинса?
Он сказал
Что видишь — все твое.
Я не знал, что сказать. Я сказал
Это была ягнячья кровь?
Он засмеялся.
Вообще-то, да. А ты как додумался?
Я сказал
Ты очистился от греха, ты к Иисусу пришел?
Дочиста ли ты омыт кровию Агнца?
Веришь ли ты, что Он милосерден, если ты веру обрел?
Дочиста ли ты омыт кровию Агнца?
Кровию ты омыт,
Дочиста ли ты омыт кровию Агнца?
В чистых ли ты одеждах? Убелил ли ты их?
Дочиста ли ты омыт кровию Агнца?
Он сказал
Я не знал слова, но да.
Я сказал
Это не всё. Там еще два куплета. Дальше так:
Каждый ли день ты со Спасителем об руку ходишь?
Дочиста ли ты омыт кровию Агнца?
Каждый ли миг свой подарить распятому хочешь?
Дочиста ли ты омыт кровию Агнца?
Так отложи одежды, замаранные грехом,
И омойся дочиста кровию Агнца
Если душа грязна, омойся в источнике сем,
О, омойся дочиста кровию Агнца![129]
Кровию ты омыт, Дочиста ли ты омыт кровью Агнца — это припев.
Он сказал
Как ни странно, раньше никто и не думал спрашивать. Странно, да? Ты бы видел его лицо, когда я попросил.
Он сказал
Такое устроить — работенка не дай боже. Они мелкие твари, в них немного — где-то пара пинт, их штук 50 понадобилось.
Он сказал
Я хотел посмотреть, как знание о средстве повлияет на смысл. Потом решил, что это банально. Ну, думаю, и черт с ним, Рембрандт начал жену Лота, а потом превратил ее в «Вирсавию и старцев», я взял и передумал, делов-то.
Я сказал
Сусанну.
Он сказал
Что?
Я сказал
«Сусанна и старцы». Вирсавия — это жена Урии Хеттеянина, которого царь Давид послал на войну, чтобы крутить роман с его женой.
Он сказал
Да не важно. Главное, я тогда подумал, что это чересчур. Ну то есть мне правда на религию положить с прибором. Мне цвет был важен. Мне важен был тот медведь, честно. Я бы прикончил этого идиота, который его убил. Если по правде, мне бы вряд ли понравилось, чтоб меня задрали, но если идиот хотел услужить, пристрелил бы меня и оставил медведю. Все больше пользы. Медведю сытный обед, а я бы остался. Там все такое белое. Белый летает, замерзает, под кожу пробирается.
Он опустил отвертку и вытащил сигаретную пачку.
Он сказал
Куришь?
Я сказал
Нет.
Он закурил и сказал
Воспитание у меня так себе, но всему есть предел. Человек два дня за мной тащился, жизнь мне спас, и меня, конечно, будем честны, слегка потряхивало, я собирался замерзнуть до смерти, как-то я не смог настоять и там остаться. И я уехал из этой белизны, а когда вернулся в Англию, в голове все путалось. Я понимал, что надо переходить к красному, но в голове путалось, и мысли запутались в клише, и я их не распутал, и в таком вот рехнутом состоянии поехал на скотобойню, обо всем договорился, и скотобойня дала мне кровь 50 ягнят.