равда ли эти воспоминания не затмить ничем, правда ли, что на свете нет такого, ради чего с ними стоило бы жить. Если вопрос стоит так, вы же не рассчитываете всерьез, что я знаю ответ.
Он снова засмеялся. Можно я тебе совет дам? сказал он. Никогда не просись на работу к «Самаритянам».
Он так смеялся, что еле говорил.
Моя мать, сказал я, один раз позвонила «Самаритянам» и спросила, опрашивали ли они неудавшихся самоубийц, насколько счастливо те жили после попытки.
И что они?
Сказали, что не знают.
Он ухмыльнулся.
Я сказал
Сибилла говорила
Он сказал
Кто?
Я сказал Моя мать. Она говорила, им надо нанимать таких, как Оскар Уайльд, но таких, как Оскар Уайльд, не бывает. Если б таких, как Оскар Уайлд, было много, можно было бы отправить их работать к «Самаритянам», и никто бы даже не захотел кончать с собой — от смеха перестали бы. Ты бы туда позвонил, и кто-то сказал бы тебе
Вы курите?
А ты бы сказал
Да.
А тебе бы сказали Это хорошо. Человеку нужно чем-нибудь заниматься.
Моя мать однажды позвонила, а ей там всё твердили Да и Я слышу вас, что было бы утешительно, если бы она беспокоилась, не слишком ли тихо говорит.
И моя мать сказала
Вы курите?
А самаритянин сказал
Что-что?
И моя мать сказала
Вы курите?
А самаритянин сказал
Нет
И моя мать сказала
Зря. Человеку нужно чем-нибудь заниматься.
И самаритянин сказал
Что-что?
А моя мать сказала
Ничего страшного. Это же ваша жизнь. Хотите выбросить ее на помойку — ваше дело.
И тут у нее закончились десятипенсовики.
Я сказал
Это ваша жизнь, но хорошо бы дать ей шанс. Вы же знаете, как Джонатан Гловер говорил.
Он сказал
Нет, как говорил Джонатан Гловер? И кто такой Джонатан Гловер?
Я сказал
Джонатан Гловер — современный утилитарист, автор «Вызывая смерть и спасая жизнь»[143]. Он говорит, что, прежде чем совершить самоубийство, надо сменить работу, бросить жену, уехать из страны.
Я сказал
Вам поможет сменить работу, бросить жену с детьми, уехать из страны?
Он сказал
Нет. Чуток помогло бы не прикидываться все время. Но куда ни поеду, везде то же самое. Я раньше думал, хорошо бы перед смертью увидеть Гималаи. Думал, хорошо бы увидеть Огненную Землю. Южный Тихий океан — говорят, там красиво. Но куда ни попадаю, везде вижу, как ребенка забивают до смерти прикладом, а солдаты смеются. И никак этого из головы не выбросишь.
Он поглядел на свой стакан.
Он сказал
Вылечи ее.
Ты можешь исцелить болящий разум,
Из памяти с корнями вырвать скорбь,
Стереть в мозгу начертанную смуту
И сладостным каким-нибудь дурманом
Очистить грудь от пагубного груза,
Давящего на сердце?
Он сказал
Здесь больной
Лишь сам себе находит врачеванье[144].
И подпер голову рукой.
Он сказал
Красивая история.
Он сказал
Мир был бы красив, если б злодеяния терзали только тех, кто их свершил. Хочешь еще колы?
Я спросил, нельзя ли лучше апельсинового соку.
Он со стаканом подошел к холодильнику. Вернулся со стаканом и банкой колы.
Он сказал
Я не говорю, что жене не было трудно. Ей пришлось за все отвечать. Писать кучу писем людям, от которых было мало проку. Жить дальше ради детей.
Я сказал
Она хочет умереть?
Он сказал Вряд ли.
После паузы он сказал
Она сильно изменилась. Стала меньше
Он сказал
Или больше
Он сказал
Она стала
Он сказал
Она многому научилась. Организовала успешную кампанию, ну то есть кампанию, которая была успешна как кампания, широкая поддержка, куча людей давали деньги, когда она просила, ходили на марши, когда она объявляла, что будет марш, писали своим представителям в парламенте, когда она всем велела писать в парламент. Она слала письма, а газеты их публиковали и освещали марши, когда были марши, и у нее регулярно брали интервью на радио и по телевидению. Такие вещи, понимаешь ли, не случаются сами. И когда они происходят, уверяешься, что способен их устроить.
Он сказал Хочешь еще колы?
Я сказал давайте.
Он принес стакан. Сказал Извини, колы больше нет, я апельсиновый сок принес.
Он сказал
И когда я вот так сбежал, это несколько подпортило кампанию. Переговоры, оказывается, дошли до стадии, когда появилась надежда, — во всяком случае, жена считает, что положение было многообещающее, а я своим побегом мог все поставить под удар. Эта моя забубенность ее раздражает, она думает, мне просто повезло, а вот если бы кампания помогла, тогда, она считает, было бы не просто везение. Не то чтобы это сильно раздражает, так, по мелочи, но мне пришлось скрывать, как я рад снова увидеть нашу собаку. Пес едва не рехнулся, когда я вошел, и я чуть не или, кажется, даже разрыдался, хотя он ведь особо не учился выступать в газетах и в кампанию не вкладывался, ничего такого. То есть жена моя, да и все они пять лет провели, добиваясь каких-то сдвигов, преодолевая неудачи, а я пять лет просто…
Он сказал
И, понятно, когда пес умер
Он сказал
Ладно, это дело прошлое. Тебе скучно, мне скучно, тебе скучно, а если нет, станет скучно, если столько же об этом думать
Я сказал
Вы читали эту книжку Грэма Грина?
Он сказал
Какую книжку Грэма Грина?
Я сказал
Где он убивает жену из милосердия, а потом его мучают воспоминания, а потом он теряет память при взрыве[145].
Он сказал
А, эту. Ты читал Грэма Грина?
Я сказал
Только эту и еще «Путешествия с моей тетушкой». «Путешествия с тетушкой» мне больше понравились. А моя мать прочла вот эту и подумала: точно, амнезия. И она пыталась биться головой об стены, но даже вырубить себя не смогла, а потом вспомнила, что ее однажды сбила машина и она все помнила, когда пришла в себя. Тогда она прочла кучу статей про амнезию, но они не очень помогли. Тогда она подумала: Может, к гипнотизеру? Все вечно ходят к гипнотизерам и вспоминают всякое забытое из детства или из предыдущей жизни, когда они были Клеопатрой, — наверняка можно и наоборот.
Он сказал
Блеск. Приходишь к врачу развалиной в нервном истощении, уходишь Клеопатрой, царицей Египетской.
Я сказал
И она позвонила «Самаритянам».
Он сказал
А они что?
Я сказал
Сказали, что ничего не знают. Тогда она обзвонила кучу гипнотизеров, и все сказали, что это нездоровый подход + гипноз как психотерапевтический инструмент предназначен для того, чтобы люди взглянули тому и сему в лицо, + ни один порядочный гипнотизер даже не подумает, и моя мать сказала ладно, а если непорядочный? Скажем, она найдет подпольного гипнотизера, который совокупляется с бесчувственным телом клиентки, тырит ее кредитки и банкоматные карточки, спрашивает ПИН-коды, лямзит жемчуга, которые ей подарили на 18-летие, — такой гипнотизер сумеет заставить ее забыть все, что с ней случилось за последние 10 лет?
Он сказал
А они что?
Я сказал
Бросили трубку.
Он сказал
И что дальше?
Я сказал
Она попыталась покончить с собой.
Он сказал
Тяжело тебе, наверное, пришлось.
Я сказал
А, это еще до меня было. По-моему, она жалеет, когда люди говорят что-нибудь дурацкое, но теперь у нее есть я, и она считает, что безответственно… ой, простите.
Он сказал
Ничего. Все так считают. Я, знаешь ли, книжку все же написал. Написал книжку, дал кучу интервью, автографы раздавал — забавно, что люди покупают.
Он встал, прошелся туда-сюда. Подошел к окну и сказал
Какой прекрасный день!
Он сказал
Как думаешь, продажи взлетят?
Я сказал, что, во всяком случае, подорожают экземпляры с автографом. Он сказал, что да, это он сглупил, надо было сообразить, но все равно он раздал авторские главным участникам кампании.
Я все переживал, что сказал, как моя мать считает это безответственным, и собрался уже объяснить, что ситуации бывают разные, у меня же нет отца, но тут вспомнил, что сказал, будто он мой отец и есть. Тогда я подумал, что можно, пожалуй, сказать: Ну, я рос без отца, и ничего, то есть вряд ли мне было бы лучше, если б кто-то пережил десять лет ужаса, только чтобы быть рядом. И вдруг я подумал, я вдруг подумал, что вот в эту самую минуту Сибилла сидит дома и учит Маленького Принца. А вдруг в эту самую минуту она достала флакон с таблетками и сказала, что, раз нельзя быть человеком без прошлого, она лучше станет человеком без будущего, а Маленький Принц ей на это сказал Ну нормально, вперед?
Он все стоял у окна. На подоконнике четыре фиалки; он пальцем гладил мохнатый листик. И насвистывал себе под нос.
Я его плохо описал или вообще забыл. Он, в общем, был прав, со временем становилось скучно, но, с другой стороны, вообще-то, было не важно, что именно он говорит. Видно было, что он способен в человеке, видевшем в четыре года, как всех мужчин в его семье выстроили и пристрелили, а всех женщин изнасиловали и пристрелили, пробудить желание играть в шахматы. Когда ты с ним, хотелось и дальше быть с ним, что бы он ни говорил. Если ты шутил, а он смеялся, хотелось десять раз пройтись колесом. Я хотел, чтобы он был рядом десять лет или хотя бы пять, пусть он даже из тех родителей, которые ставят рамки, пусть даже трудно вообразить, как жизнь с ним допускает изучение греческого в разумном возрасте, пусть даже мальчик и девочка наверняка смотрят «Улицу Сезам», а он, наверное, считает, что это примерно их уровень. И я подумал: А вдруг он расхочет?
Потом я подумал: А вдруг Сибилла рассказала Маленькому Принцу, что же она хочет забыть? Когда я спрашивал, она всегда отвечала Да не важно или Ну, вообще-то, непонятно, на что я жалуюсь, меня же все-таки не пытали. Хоть об этом мне хватило ума не поминать. Я подумал: Я хочу, чтоб он попробовал все преодолеть, чтоб я и дальше с ним виделся. Я подумал, что хотеть такого — слабость и трусость, и слабость и трусость — хотеть, чтобы Маленький Принц сказал подожди еще немножко, а раз я слабак и трус, значит я и впрямь сын своего отца. Но я не мог сказать давай, вперед.