— Что, все еще спят? — спросил он Кацпера, открывшего ему дверь.
— Не было приказа, так я и не будил, — вытянулся Кацпер по-солдатски.
— На чем приехали?
— Почтовыми. На перекладных, прямо из Варшавы.
— Ну, так им надо отоспаться. А мне приодеться. А! — воскликнул он с благодарностью, увидав на кровати приготовленные уже белье и костюм. Туалетный ящик стоял открытый на столе у окна, и Кацпер принимался уже разводить мыло и править бритвы.
— Ну, что там у тебя слышно? — спросил Заремба, раздеваясь.
— Буланка охромела. Велел я ее сейчас же, вечером еще, перековать. Не помогло. На счастье, заглянул утром на конюшню какой-то монах-бернардинец. Велел ей бабки мазью обмазать. К завтрему, говорит, как рукой снимет.
— Осмотри-ка там брички. В зеленой что-то спицы постукивали. Не замечал ты?
— Колеса рассохлись. Мокнут уже в пруду.
— Ну, что там еще? — Заремба накинул на себя белый «пудермантель» и уселся перед бритвенным прибором.
— Мацюсь опять напился.
— Уже успел? С кем же это он постарался?
— Да под вечер тут вертелись какие-то, будто бы кого-то спрашивали, а морды их все обнюхивали по сторонам...
— Может быть, шпики какие-нибудь?
— Один сказывался барышником, одет ничего, прилично, — рассказывал Кацпер негромко, ловко мыля лицо командира, — второй смахивал на солдата. Я их вон погнал, а Мацюсь снюхался с ними, и вместе пошли в трактир за монастырем. Напился, как скотина.
— В другой раз получит пятьдесят горячих и отправится домой. Еще спьяна нагородит чего-нибудь ненужного.
— Не приходится бояться. Такой у него характер, что как охмелеет, так уж ни мру-мру; только и знает, что смеется, — успокаивал Кацпер, брея ловко, как цирюльник.
— Славный парень, жалко вот только, что так любит выпить.
Кацпер, справившись с лицом барина, накинул на Севера вишневого цвета халат, богато протканный золотом и подшитый желтой материей, убрал со стола и, подав утренний кофе, сам стал в стороне, глядя на барина верными, преданными глазами. Парень был рослый, красивый; зеленая артиллерийская куртка, только без нашивок, плотно обхватывала его мускулистую фигуру.
— Долго будем здесь сидеть? — спросил он нерешительно, придвигая кувшинчик со сливками.
— А куда это тебе не терпится?
— Давненько своих не видал! — вздохнул тот, пощипывая подстриженные усы.
— Соскучился, вижу, по экономской плетке.
— Кто меня посмеет обижать? Солдат я, крест у меня ведь от самого князя. — Он гордо выпрямился, сознание своего достоинства блеснуло в его серых глазах.
— Я писал уже отцу, чтоб отпустил тебя на волю: только с этим еще будет много хлопот.
— Это верно, старый пан любит делать наперекор, строгий! Я могу даже выкуп дать, — не пропил я того, что мне паны офицеры под Зеленцами надавали.
— Не подумай только рассказывать об этом отцу! Я уж сам постараюсь, чтоб ты был свободен.
Кацпер наклонился к его руке, но Заремба не позволил ему поцеловать ее.
— Не оставлю тебя ни в какой нужде, можешь быть спокоен.
— А позвольте спросить, пан поручик, не было ль чего в последнем письме из дому о моей матушке либо о панне Досе?
— Так я и знал! Го-го! Панны Доси тебе хочется! Высоко хватаешь!
Кацпер в большом смущении пробормотал что-то ни к селу ни к городу.
— Не юли, как лиса, все равно след виден, — засмеялся Заремба, набивая трубку. — Давно я уж не имел вестей из дому.
— Я могу съездить узнать, что да как, — проговорил вполголоса Кацпер, подавая огонь. — Я уж рассчитал время: через недельку смогу быть назад.
С трепетом ждал он ответа.
— Мы сюда не на бал приехали. У меня к тому же для тебя есть важная работа.
— Слушаю, пан поручик.
Вытянулся в струнку, хотя сердце у него защемило.
— Где-то за Неманом имеется корчма, в которой наших солдат из распущенных бригад ловят, как баранов. Тизенгаузовская называется. Разузнай, много ли в Гродно таких бывших рядовых, где собираются и куда их гонят вербовщики. Не жалей угощенья.
— Оно известно, сухая ложка рот дерет! Сделаю вид, будто сам хочу поступить к русским на службу.
— Фортель ловкий, только как бы тебя и впрямь не цапнули да не погнали.
— Черта выкусят, сукины сыны, прежде чем меня им провести удастся.
— Ну и принимайся за это сразу!
Высокая желтая одноколка, запряженная парой английских жеребцов, затарахтела под окнами. Кацпер выбежал в переулок и вернулся с визитной карточкой.
— Новаковский. Как же, проси, проси! — воскликнул Север, ироническим взглядом окидывая карточку, на которой в рамке из красных завитушек чернела фамилия и три строки титулов.
Через минуту в комнату вбежал расфранченный субъект в остроконечной шляпе и остроконечном же кирпичного цвета фраке, звеня брелоками и цепочками; бросил шляпу на кровать, тросточку на стол, перчатки на пол к печке, широко раскинул руки и сам бросился в объятия Зарембы.
— Как поживаешь? Я едва тебя разыскал! Что случилось с тобой на балу?
— Скучно мне стало, как собаке в театре. Я и ушел пораньше.
— А я этого не догадался сделать, и весьма сожалею. Воина обыграл меня до последнего дуката. Удивительно, на редкость благоприятствовала ему Фортуна.
На остроконечном лице его заиграла такая отвратительная улыбка, что Заремба почувствовал желание вышвырнуть его за дверь. Но он заметил только с грубоватой фамильярностью:
— Не играй, Войтек, не проиграешь... порток!
— Так ты, наверное, не знаешь последней новости, о которой говорит сейчас весь Гродно?
Заремба, хотя не слишком жадный до новостей, посмотрел вопросительно.
— Пани камергерша разошлась со своим «ами»!
— С Цициановым?
Ему с трудом удалось скрыть впечатление, вызванное этой новостью.
— Да. Он устроил ей какую-то грубую сцену, за что красавица, говорят, шлепнула его по лицу веером. Несколько человек было при этом.
— Помирятся, — сказал Север вполголоса, ожидая услышать что-нибудь еще.
— Неизвестно. Для него это не бог весть какая обида, но пани любит менять «друзей»; а так как она порывиста и капризна, то делает это сразу, не откладывая в долгий ящик. Во всяком случае, временно открылась вакансия. А лакомый, можно сказать, кусочек!
— Немножко только попахивает дегтем, — заметил язвительно Север.
Новаковский рассмеялся и, отгоняя надушенным платком мух, жужжавших у него над головой, состроил важную гримасу и продолжал рассказывать многозначительным тоном:
— Бал оказался совсем неудачным. Слишком много конфликтов и неприятного осадка. Весь город долго не мог прийти в себя от сплетен. Всякие россказни вырастают до размеров скандала.
— А что случилось? Я ничего не заметил, — заявил Заремба с удивлением.
— Ну где тебе! — проговорил снисходительно Новаковский. — Во-первых, Бухгольц уехал сердитый сейчас же после ужина, ни с кем не прощаясь.
— За что же рассердилось его колбасье величество?
— Никто не провозгласил тоста за его короля. И в этом он был прав. Я сам советовал, но пан маршал опасался, что, при общей неприязни к пруссакам, кто-нибудь вдруг запротестует неприличным образом. Вот и вышла неприятная история!
— Малое горе, короткие слезы! — забавлялся Север напыщенной серьезностью приятеля.
— Но вообрази себе, что может из этого выйти!
— Новая прусская нота его величеству королю. Это еще можно выдержать!
— Легко из всего делать фарс. А я говорю, — кто не имеет достаточных сил, тот не смеет грозить даже пальцем, — заметил он сентенциозно. — Я предвижу, что после этого отношения обострятся еще больше.
— И пруссаки за такое бесчестье урвут у нас еще одно лишнее воеводство.
— Какое-нибудь удовлетворение они с нас сдерут, это уж наверняка, — возвысил голос Новаковский, точно в сейме. — В нашем положении нам надо не дразнить врагов, а привлекать к себе радушием и угождением!
При этих словах он щелкнул пальцем по золотой табакерке, взял понюшку, с торжественным церемониалом поднес ее к носу и сморщил лицо, чтобы чихнуть.
— Я мало понимаю в этих делах. Рассказывай мне лучше о бальных дрязгах.
— Хорошо. — Новаковский посмотрел на него с сожалением. — Ну, так вот, после этого граф Анквич так поспорил с Коссаковским, что оба чуть друг другу глаза не выцарапали. Епископ, наверно, поедет сегодня жаловаться Сиверсу.
— А при чем тут русский посол? — Заремба был искренне удивлен.
Новаковский не счел заслуживающим ответа такое проявление наивности и невежества и только усмехнулся с сознанием собственного превосходства.
— Не перебивай... После этого еще графиня Платер показала спину генеральше Дуниной, а пани Нарбут назвала графиню Камелли авантюристкой. Много гостей слышало это. А бой-баба, пани Дзеконская, выругала на весь зал какого-то офицерика, выкинувшего во время танцев какую-то неприличную штуку. И, словно бы этого было еще недостаточно, — у красавицы Люлли пропала драгоценная нитка жемчуга, да еще при таких обстоятельствах, что это дело тоже должно дойти до Сиверса. Сомнительно, однако, чтобы она получила ее обратно.
— Отыщется где-нибудь над Волгой, среди чьих-нибудь фамильных драгоценностей!
— И столовое серебро раскрали из беседок! Кондитер, привезший его из Варшавы, предъявляет теперь крупную претензию к маршалу. А под конец еще пьяная толпа с босняками жестоко избила казацкий патруль, из-за чего поднялся изрядный скандал. В результате: общая неразбериха, недовольство, взаимные попреки и обиды!
— Не имела баба хлопот — устроила бал! — хохотал Заремба.
— Были высшие соображения, и маршал должен был это сделать, не жалея расходов.
— Разно говорилось, кто их несет...
— Это недостойный поклеп! Кого щадят эти сплетни? — патетически вздохнул Новаковский. — Дошло до того, что такие люди, как Скаржинский, Микорский и другие их сотоварищи, публично обвиняют даже высших сановников во взяточничестве. Наглая ложь, диктуемая завистью! К счастью, королю предложен проект положить конец этому своеволию.