— Спасайся, плотва: плывут Щуки, Жабы и Карпы.
— Что-то больно много этого рыбьего племени. Ха-ха! А за ними жужжат Комары!
— Почтенье, господа: дочери кравчего Рачковского, чудо в четырех лицах! Браво!
И точно в театре, захлопали бурно, склоняя головы перед четверкой прелестных красавиц, ехавших с седой почтенной матроной.
— Коссаковские носы и бородавки! — крикнул Корсак, остальные, однако, точно онемели, заслышав громкое имя, а кто-то быстро проговорил:
— Что-то не видно наших богинь и королев...
— На посольском обеде служат десертом нунцию и епископам.
— Еловицкая! Похожа на мощи, возносимые живьем в небо.
— Целая тройка разведенных жен, с хромоногим Карвовским! Не справиться даже Геркулесу со столькими.
— Мошковская и Зелинская! Не знаю только, кто та — третья, пухленькая блондинка.
— О, это штучка первый сорт, — сменила уж трех мужей, с полсотни любовников, а дети у нее каким-то удивительным образом похожи на почтмейстеров на Варшавском тракте.
— Любит путешествовать с горнистом. Я знаю еще и такой случай, что мальчишка был не только похож на капеллана, а так и родился уж с францисканской тонзурой и в рясе.
— Новаковская в таком чудном настроении, как будто с новым «другом сердца».
— У нее постоянные: меняет только время дня и часы, — для мужней политики ей нужны из всех фракций, с офицерами соседних держав в придачу.
— Глядите, Ванькович в какой дружбе с женой старшины. Это что-то новое.
— Как же она могла остаться бесчувственной, когда он вчера выиграл несколько тысяч?
Смолкли, так как с Мостовой улицы грянул пронзительный свист трубачей и гром литавр. Толпа сразу всполошилась и стала жаться к стенам и в подворотни, экипажи съезжали в сторону: посредине улицы неслись зеленой стеной, ощетиненной сверкающими штыками, егеря, — земля дрожала под ногами лошадей. Впереди же рослый детина в пестром костюме размахивал золоченой булавой с куклой на макушке, обвешанной лентами и бубенчиками, подкидывал ее вверх и ловил, а потом вдруг грянул какую-то залихватскую песню и пустился в пляс, откалывая бешеного трепака. Ему аккомпанировал пронзительный свист, взвизги, бой в барабаны, завывания дудок, несколько солдат пустились заодно с ним вприсядку, не прерывая шествия. Поднялся дикий вой поющих голосов, напоминающий свист розг, стоны и одновременно игривый хохот и разгульное веселье.
— Идут в замок сменять караул! — прервал первый молчание Воина.
Никто, однако, не спешил заговорить. Молодежь стояла насупившись, поглядывая хмуро на проходящих солдат, как будто вместе с поднимавшейся за ними пылью в душах вздымалось мрачное облако скрытых тревог. Воина попробовал было рассмешить публику веселыми анекдотами. Но так как никто не засмеялся, то он подошел к Зарембе, которого заметил в толпе, и оба направились к замку.
— Я оставил твоему слуге круглую тысячу дукатов; столько пришлось на твою долю из выигрыша. А то, что я у тебя одолжил, я оставил на дальнейшую игру. Не возражаешь?
— Поскольку тебе не изменила Фортуна, попробуем и дальше счастья, — ответил Заремба, обрадовавшись выигрышу, и сообщил Воине сведения, услышанные от графини Камелли.
— Ей можно поверить, — заметил негромко Воина, — ей известна каждая королевская почта. Может быть, узнает от Сиверса, так как старик влюблен в нее по уши, а может быть, и от Бухгольца, с которым она тоже на дружескую ногу. Это птичка! Она порхет тут не без задней мысли и не только для того, чтобы чаровать своим обаятельным щебетом...
— Отсюда вывод, что сия дама замешана в политических интригах. Теперь я понимаю, откуда она знает все, что делается у нас, и почему так обрадовалась смерти Марата и падению Майнца! Но какой стороне она служит?
— Есть подозрение, что Зубов подослал ее для слежки за Сиверсом. Я же думаю, что она действительно служит, только за английское золото. Питт оплачивает коалицию против Франции, не спускает, однако, глаз и с любезных союзников! Ничего себе игра?
— Я знаю только одно: что падение Майнца — это наше поражение, ибо после такой победы прусский король повернется теперь всем фронтом на нас. Смерть же Марата — это удар для человечества.
— Я думаю, скорее облегчение. Это был ужасный кровопийца и демагог.
— Но вместе с тем он был единственный в революции, который дерзал!
— Поженить Людовика с мадемуазель Гильотин? Беда только — брак-то бесплодный.
— Это будет скоро видно! — проговорил Заремба с таинственной улыбкой.
Задетый этим, Воина взял его под руку и стал говорить, понизив голос, но раздраженным тоном:
— Что ж, и вы дерзайте! Мне уж надоели ваши кольца, треугольники, катехизисы и слова, открывающие конспиративные Сезамы. Пора бы ударить действием.
— Будет и это. Всякий великий план должен надевать на себя маску и иметь свой ритуал для посвященных. Ты — наш? — спросил Заремба уже без обиняков...
— Я — свой, и больше ничей, — ответил самоуверенно Воина.
Заремба смутился, пожалев о только что сказанных словах.
— На что нужен пес в костеле, когда все равно не молится, — прибавил немного погодя Воина, смеясь. — Кому охота подставлять голову, я тому не помеха. Что же касается меня, то я предпочитаю «фараон» или бутылки. Вакховым волонтером сделала меня природа, и я этому не противник.
— Ты знаешь наши условные знаки, а сам не принадлежишь к нашему союзу?! — с тревогой в голосе проговорил Заремба.
— Знаю, но даю тебе честное слово, что признался в этом тебе первому.
Они вышли на Замковую площадь, запруженную экипажами, прислугой и солдатами. Посредине, под сенью вековых деревьев, стояли пушки под зелеными чехлами, из-под которых выглядывали медные жерла, направленные на замок. Солдаты в зеленых узких мундирах и блестящих черных касках, с ружьями к ноге, запирали кордоном пролеты улиц, не пуская на площадь толпу. Часть их расположилась бивуаком у ящиков и фургонов позади пушек или стояла караулом у моста и над замковыми рвами.
— Аргументы «союзников» для недовольных, — заметил Заремба, указывая на пушки.
— Только для блага Речи Посполитой и спокойствия заседающих депутатов, — иронизировал Воина, поминутно раскланиваясь со знатными вельможами и депутатами, едущими на сейм.
Замок возвышался на высоком берегу Немана, четко рисуясь в воздухе своими стенами, башенками, крышами мезонинов, куполом часовни и статуями над главным фронтоном. Со стороны города он был окаймлен глубоким рвом, усаженным шпалерой стройных тополей; через ров был перекинут каменный широкий мост с балюстрадой по обеим сторонам, на которой красовались мраморные вазы и амуры. Каменная высокая арка, увенчанная аллегорическими группами из цветного фарфора, с изящной работы коваными железными воротами и богато позолоченными гербами вела на широкий двор, застроенный зданиями разнообразной архитектуры, недавно отремонтированными к сейму.
Большой амарантовый флаг с орлом и всадником на коне развевался над воротами в знак пребывания короля и происходящих заседаний высокого сейма.
Его величество король проживал в замке с семьей, немногочисленным двором и штатом. Лишь прикомандированные для охраны его величества части польской и литовской гвардии вместе с «ура-артиллерией», как прозвали ее шутники, помещались в полуразвалившихся флигелях, расположенных неподалеку от замка.
В замке же помещались и обе палаты сейма. Все поблизости было окружено частым кордоном егерей под командой высших офицеров, настолько предупредительных, что каждый раз, когда к мосту подъезжал какой-нибудь знатный сановник или депутат, раздавался резкий голос команды, гремели барабаны и солдаты брали на караул.
— Не скупятся на парад для них, — шепнул Заремба после шумного приема, оказанного Ожаровскому.
— Они подкупают тремя способами: золотом, обманом и лаской — и каждый из трех достигает цели.
— Неужели Новаковский тоже в числе депутатов? — удивился Заремба, завидя старого приятеля, вылезающего у моста из экипажа в новом воеводском кунтуше.
— Игельстрем его назначил, а дукаты избрали, — саркастически объяснил Воина. — Он — важная персона, усердный примиритель, незаменимый во все возможных компромиссах, а посему всегда участвует от имени сейма во всех делегациях к Бухгольцу и Сиверсу. И до того самоотвержен в служении отчизне, что не обращает даже внимания, платят ли ему рублями или талерами.
— Я знаю его уже по слухам, и знаю, какова цена его честности.
Они перешли мост и, миновав ворота, остановились у подъезда сейма перед широко раскрытым входом в широкое фойе, наполненное уже людьми и гулом голосов. У дверей, ведущих в зал заседаний сейма и кулуары, где помещались разные канцелярии, в этот день несла караулы польская гвардия, но с ружьями без штыков и пустыми патронными сумками.
— Идет ломжинский Катон, Кривоуст Скаржинский. Я вас познакомлю, пусть он тебе что-нибудь процицеронит; сам я не любитель ораторской трескотни.
Скаржинский, известный своей эрудицией в государственных делах, высоким красноречием и горячим патриотизмом, тепло поздоровался с Войной; Зарембе же напомнил о давнишнем знакомстве с его отцом; но, прежде чем он успел о чем-нибудь заговорить, его подхватили проходившие депутаты и увлекли в угол фойе, где стоял стол с холодными закусками: заседания затягивались нередко до поздней ночи. Заремба, не смущаясь этим, последовал за ними и остановился чуть-чуть в стороне.
— На кого это ты так заглядываешься? — услышал он вдруг голос Новаковского, неожиданно очутившегося рядом с ним.
Он указал глазами на стоявших вокруг Скаржинского депутатов.
— Достойная компания, — скорчил Новаковский презрительную гримасу, уводя его к окну. — Мазурская шушера. Ты не представляешь себе даже, кого видишь: ведь это те самые горячие оппозиционеры, о которых печальная молва идет уже по всей Речи Посполитой.
— Первый раз в жизни их вижу, — с живостью ответил Заремба.
— Так знай же: вот этот лысый пьяница с физиономией голодного просителя — это ливский депутат Краснодембский; рядом с ним прячется самый отчаянный брехун сейма, депутат от Вышгорода Микорский; позади него топорщится захолустный Цицерон — Шидловский из Цеханова; а вот этот барин в потертом кунтуше и пеньковой портупее у сабли — это Цемневский из Ружи, отчаянный якобинец, осмелившийся в палате прекословить самому его величеству; а вот тот, у стены, высокий с проседью, строящий из себя важную персону, — это ломжинский депутат Скаржинский, прозванный Кривоустом и словно самой природой отмеченный за клевету и высокомерие; последний, высокий черный с остренькой, как кинжал, физиономией и крючковатым носом, — Кимбар из Упицы, достойный преемник треклятой памяти Сицинского, — перечислял он с ненавистью, по временам словно душившей его, от чего на его веснушчатых щеках выступал кирпичный румянец. — Компания еще не в полном составе, но в общем все это мерзкие бунтари, сеймовые брехуны, ограниченные головы и фракционеры. Должен тебя еще посвятить: все они избраны