— Скажи, что я сейчас приду. Пойдем! Камергер тяжело заболел, и мне нельзя оставить его одного в таком состоянии, — объяснила она довольно растерянно.
Эта неожиданная заботливость о муже резанула его безмолвной ревностью.
— А может быть, это только интрига! — продолжала она. — С ним бывало, что он вызывает меня под предлогом внезапного ухудшения; я прихожу, а он смеется, — ему только хотелось испортить мне веселое настроение. Он весь напичкан такими злыми выдумками. Ты не представляешь себе, как я из-за него страдаю, — вздохнула она, поднося платок к сухим глазам.
Они возвращались во дворец. Западная часть неба была озарена кровавым заревом. Весь парк окрасился багрянцем, и даже белые рубашки берез отливали пурпуром. Из чащи кустов доносился щебет засыпающих птиц и распространялся одуряющий аромат. Сизая пелена сумерек медленно спускалась на землю. Они шли, прижавшись друг к другу, со сплетенными руками, точно слившись друг с другом. Иза жалобно, усталым голосом жаловалась на свою горькую судьбу и на мужа.
— Всегда можно прогнать его и развестись, — перебил он ее с жаром.
— Папа уже советовался с юристами, они находят какие-то затруднения. Да к тому же камергер не хочет соглашаться. Боже мой, зачем меня заставили выйти замуж?
Он хотел было спросить о предполагаемом предложении Цицианова, но удержался и шепнул только хмуро:
— Это расплата за нарушение клятвы!
Он весь дрожал, когда говорил это.
Она покрыла его глаза поцелуями, обняла его, прижалась всем телом, слилась с ним. Охваченный новой знойной волной, он отдался на произвол ее щедрой любви, забыв обо всем и даже о самом себе.
Спугнули их звуки музыки клавесина и пение. — Не заставь меня снова ждать напрасно, — шепнула она с последним поцелуем.
Он пробовал оправдываться. Она указала на близость дворца и бросила на прощанье:
— Люблю тебя! Последнее окно в сад, помни...
На дворцовой террасе плясали дети вокруг Арлекина, восседавшего на высоком табурете, и пели. Хор серебристых голосков звенел словно радостный хор птичек, и словно рой мотыльков или разноцветных лепестков кружился в тихом, сизом от надвигавшихся сумерек воздухе. Графиня Камелли тихонько аккомпанировала, а хоровод раскрасневшихся, искрящихся глазенок и развевающихся волос и платьиц ритмически колыхался и с увлечением подпевал:
Лавкой Арлекин живет
На дворцовой лестнице,
Казачкам преподает
Музыку и пение.
А потом каждый из детей подходил к Арлекину, делал перед ним изящный реверанс с соответствующей гримаской на лице, а все остальные весело пели:
Да, м-сье По,
Да, м-сье Ли,
Да, м-сье Ши,
Да, м-сье Полишинель!
И после каждого припева заливались раскатистым смехом и бросались на него, теребя его со всех сторон.
Старшие тоже с удовольствием следили за игрой. Умиленный до слез Сиверс первый горячо аплодировал и даже подпевал в начале куплетов.
Иза незаметно покинула общество и уехала. Заремба, заслышав стук колес ее экипажа, с возрастающим нетерпением ожидал конца игры, которая ему изрядно наскучила. Он был так опьянен своим счастьем и взволнован, что довольно бесцеремонно вел себя с дамами, к явному их удовольствию.
Уже совсем смерклось, когда он, наконец, очутился на свободе и, невзирая на дядю, который хотел везти его к епископу, чтобы там подробнее обсудить дела, связанные с поездкой в Петербург, убежал от него перед самым дворцом, — так ему хотелось остаться одному со своими мечтами об Изе.
Сумерки сгущались, и, хотя на западе еще рдели багряные полосы зари, небо заволакивалось темной, иссиня-серой пеленой, время от времени поднимался ветер, раскачивал деревья, свистел в темных пустых переулках. Каменные дома и деревянные лачуги были уже погружены во тьму и наглухо замкнуты. Свет был виден только кое-где да на углах главнейших улиц, где на веревках колыхались фонари. Их водворили здесь только на время сейма, а под ними густой щетиной штыков сверкали военные караулы, бдительно следя за экипажами. Пешеходов, не имевших при себе разрешения коменданта, караулы должны были доставлять на гауптвахту. Гродно был разделен на четыре квартала и отдан под наблюдение четырех егерских батальонов, которые каждую ночь сетью частых кордонов загораживали выходы улиц, проулки и дома наиболее видных оппозиционеров. Казацкие патрули разъезжали по переулкам, ведя, в свою очередь, слежку.
При таком ревностном попечении союзников о спокойствии спящего населения Гродно уже с девяти часов вечера приобретал вид вымершего города. Лишь изредка, и то вынужденный крайней необходимостью, проходил по улице какой-нибудь человек. За ставнями окон у подъездов освещенных дворцов или у запертых снаружи для виду кафе шпионили только сыщики.
Зарембе так надоели опросы солдатских караулов, что, увидав у дворца Огинских какой-то экипаж, он пошел с намерением предложить кучеру отвезти его, но, к великому своему удивлению, узнал кучера и лакея камергера.
— Что вы тут делаете? С кем вы приехали?
Узнал от них, что камергер приехал с визитом к старухе гетманше.
— Давно вы здесь ждете? — спросил он, слабо отдавая себе отчет, для чего задал этот вопрос.
— Приехали чуть не в шестом часу.
Ушел, не сказав ни слова, и остановился в темном углу площади, словно заинтересовавшись лошадьми и прохожими.
«Странно... Тяжело болен и столько времени сидит с визитом. Что это значит? Чуть не с шестого часу! — кружились в голове его беспокойные мысли. — Чуть не с шестого часу... А было уж почти восемь, когда он вызывал ее. Здесь скрыта какая-то интрига. Правда, она жаловалась, что он устраивает ей иногда такие сюрпризы. Это похоже на него. Беспомощная трухлятина вымещает свое бессилие булавочными уколами. Какое нелепое ребячество! Ну да, несомненно, он придумал опять какую-нибудь школьническую выходку».
Пожал плечами и пошел по направлению к своему дому, снова погружаясь в воспоминания о недавно пережитом счастье. Все произошло так быстро, а главное, так неожиданно, что он не опомнился еще от угара, не мог еще собрать мыслей.
«Неужели это возможно! — спрашивал он себя, все еще не веря. — Значит, она меня любит?» — и чувствовал ответ на губах, на которых горели еще ее поцелуи, в биении взволнованного любовным порывом сердца, в звучащих еще в душе клятвах, и все же это казалось ему скорее сном, грезой, каких он знал уже так много, чем действительностью. Постучал условным стуком в дверь своей квартиры, как вдруг неожиданно всплывшая мысль заставила его содрогнуться:
«А если она выдумала, что он болен?»
Кацпер открыл ему дверь и остановился в выжидательной позе.
— Я сейчас вернусь, подожди, — проговорил Заремба чуть слышно и, прежде чем тот успел ответить, исчез, скрылся во тьме, словно подхваченный ураганом.
— Последнее окно со стороны сада, — повторял он почти бессознательно с таким чувством, как будто спешил на свидание, которого ждал целую вечность. Владел собою вполне, но в то же время душа его была полна какого-то непонятного страха, а мозг окутан туманом.
В доме камергера был еще свет в нескольких окнах. В углу подворотни, у настежь открытых ворот, при тусклом свете крошечной лампочки, дворня играла в карты с таким азартом, что никто не заметил, как он прошел. На лестнице было пусто и темно. В передней второго этажа, уткнувшись в угол, храпел какой-то солдат, который даже не пошевелился, когда он вошел.
«Похож на денщика», — пронизало его насквозь смутное, липкое подозрение.
В гостиной горела масляная лампа, в соседней комнате было темно, то же и в следующей. Только в крайней, там, где было «последнее окно со стороны сада», сквозь щелку неплотно прикрытой двери проглядывал свет.
Ковры заглушали шаги. Север шел, ни на что больше не обращая внимания, не будучи в силах ни остановиться, ни вернуться, — как солдат в атаке. Замедлял только все время шаг, словно с трудом поднимаясь на крутой откос форта, где его ждала победа или смерть.
Вдруг за дверью послышался разливающийся жемчужным каскадом смех и чей-то страстный шепот. Север вздрогнул и, бессознательно нащупав эфес сабли, толкнул дверь.
В широком низком кресле сидели Иза и Зубов, сплетенные в объятии, словно слившиеся друг с другом в жгучих поцелуях. Сверкавший сбоку на стене канделябр со всей жестокой ясностью освещал эту сцену.
Заслышав скрип двери, Иза вырвалась из объятий любовника и, встав с кресла, точно окаменела на мгновение.
— Я не мешаю, продолжай развлекаться, — бросил он, с галантным поклоном отступая за порог.
Она сделала несколько шагов ему вслед, словно желая что-то сказать.
Он медленно удалялся машинальной походкой обреченного на казнь.
В эту минуту, совершив над собой мучительнейшее усилие, он вырвал ее из своего сердца навсегда. В душе его умерла красавица, о которой он мечтал с детских лет. Он похоронил ее вместе со своими юными грезами, надвинул на могилу ее каменную плиту презрения. Та, которую он потом встречал в жизни, была ему совершенно чужда и неинтересна, — она представлялась ему только чужой любовницей, каких нетрудно было встретить на каждом шагу в тогдашнем свете. Он не старался ее избегать и, когда они встречались, был с ней вежлив, как полагалось, и с улыбкой на губах смотрел на нее незамечающим, холодным взглядом.
Какое было ему дело до того, что Зубов с того памятного вечера не показывался больше ни разу во дворце, что Цицианов снова попал в милость, что вокруг нее стал вертеться, ища ее благосклонности, близкий друг короля, на редкость красивый американец, кавалер Лайтльплэдж, особа довольно таинственная.
Он почувствовал себя далеким от этих мелких любовных огорчений, тревог и волнующих ожиданий благосклонного взгляда возлюбленной. С еще большим усердием отдался он служению долгу и напряженной работе. А ее было так много, такой богатой результатами и в то же время опасной, что, казалось, с увеличением преград рос и он сам и удесятерялись его силы и холодная, рассудительная отвага. Никому не пришло бы в голову подозревать в этом модном франте заговорщика и якобинца. Дни и ночи он был у всех на глазах; слонялся по городу, простаивал часами вместе с другими у кафе, прогуливался с дамами, бывал на балах и ассамблеях. По ночам же его видели то за «фараоном», то у Анквича на вакхических пирушках, то на попойках с союзными офицерами. Он не брезгал даже обществом отъявленных прохвостов и взяточников, отдавал дань и любовным приключениям. В свете даже пошел слух о его романе с графиней Камелли, которая слишком выделяла его своей нежностью, хотя он не гонялся за ее милостями. Словом, жил по-модному, шумно и весело, появляясь во всех видных местах. Это была, конечно, только маска с целью обмануть чересчур любопытные взоры, чтобы действовать свободнее на пользу дела. Случалось, что он в течение часа успевал показаться в десяти местах, а потом, преобразившись до неузнаваемости, отправлялся с Кацпером по корчмам и постоялым дворам, или с отцом Серафимом на многочисленные разведки и вербовку солдат, или украдкой пробирался с важными докладами к Дзялынскому, оказывал приют изгнанникам и отправлял под самыми разнообразными прикрытиями в Варшаву и южные воеводства целые транспорты оружия, фуража и людей. И, несмотря на эту неимоверно изнурительную работу, постоянную лихорадочную спешку и подстерегающие на каждом шагу опасности, он чувствовал себя прекрасно, исхудал только так, что однажды у входа в кафе Воина, подтрунивая, заметил ему: