— Ты стал похож на живые мощи. Знаю, брат, твоя болезнь называется «лихорадка Камелли».
— Ты не угадал, — она называется «долг»! — ответил он прямо. — Я как раз искал тебя. Как обстоят дела с нашей компанией по игре?
— Приказала долго жить. Мне пришлось отдать еще в придачу часы моего покойного батюшки.
— Судьба изменчива. Хочешь попытать счастья вот с этим офицериком, что стоит на том углу? Его зовут Иван Иванович Иванов. Это приятель Качановского.
— Я пробую счастье с самим чертом, если только у него звенят дукаты в кармане. Но у меня так сложились дела, что сейчас я гол до нитки. Разве что сыграть в ламберт на орехи.
— Ну вот, я закладываю основание новой компании, — ткнул ему Заремба в руку тяжелый рулон.
— Что же я должен выведать у этого болвана? — понял Воина сразу его намерения.
— Количество сопровождающего их конвоя, точный срок отбытия и наверное ли сделают привал в Мерече.
— А когда тебе нужно все это знать?
— Не позднее чем во вторник утром. Согласен?
— Сказано — сделано. Больше не расспрашиваю. Твои дукаты и твоя тайна. Погоди-ка, как бы тут к нему подойти? Гм! Физия-то у него глуповатая, а глазенапы-то хитрущие, — разглядывал он внимательно офицера. — Дуть привык много и что попало, — на то солдат; любит картишки, золото и приятельскую компанию, — на то Иванов; а девчонки кажутся ему раем, — ну, это естественно, потому что молод и глуп, — раздумывал он вслух.
— Может быть, ты с ним знаком?
— Это не нужно. «Фараон» сблизит нас, как братьев. Комедия, право. Ха-ха! Видно, и я могу на что-нибудь пригодиться.
Он молчал, а через минуту опять заговорил, но на этот раз уже почти серьезно:
— Если я тебе буду нужен и в других обстоятельствах...
— Еще как! Не хочешь ли поговорить с командиром или с Ясинским?
— Нет, уж избавь, благодарствую; один — сама добродетель и сразу насядет на тебя с проповедью на плохой латыни, точно на поминках, второй сочиняет приторные рифмы. Во рту у меня от этого такой вкус, точно целую кормилицу, — тошнит. Нет, уж предпочитаю с тобой, как доброволец. Для развлечения.
— Как хочешь! Смотри-ка, толкотня на улицах, точно на ярмарке в Бердичеве.
— А что, мала ярмарка в Гродно! Каждый приволок что-нибудь на продажу. Жаль только, что Сиверс дешево платит, а Бухгольц скупится. Много будет разочарованных, — трунил он, посмеиваясь.
Действительно, Гродно в то время, в половине августа, представлял собой поразительную картину огромного сборища приехавших со всех сторон Речи Посполитой. Город был перегружен через край, и все еще подъезжали целые обозы заполненных экипажей, телег с холщовыми покрышками, прибывали верховые и пешеходы. Весь город гудом гудел от неумолчного людского гомона и грохота колес.
В уличной толпе привлекали внимание военные мундиры и задорные физиономии офицеров. Одни, говоря, что они из бригад, захваченных Москвой, присваивали себе разные чины и хлопотали об уплате им не выплаченного еще за прошлую войну жалованья. Другие просили сейм обеспечить их за выслугой лет и за полученные раны. Некоторые приезжали только для того, чтобы повеселиться, поискать приключений и попытать в чем-нибудь счастья. Были, однако, и такие, которых товарищи и солдаты отправили поразведать, не слышно ли чего-нибудь насчет восстания: вся армия стремилась к нему со всем пылом верных отчизне душ. С такими водил знакомство Заремба, обмениваясь с ними взглядами, в которых сквозило взаимное понимание, или знаками. Помимо этой шляхетской толпы, заливавшей Гродно, кишела в нем еще более многолюдная толпа простонародья: всякого рода бедноты, солдат, бежавших от плетки мужиков, прислуги без места, праздношатающихся и людей свободного сословия, искавших средств к существованию. Кой-кого из них приютили гродненские жители, кой-кто устроился в господских дворцах и конюшнях, некоторые расползлись, куда могли; большинство же рассасывалось бесследно.
Недаром каждый день трещали барабаны за Неманом, у корчмы Потоцкого лилась сивуха, звенело предательски золото и шли попойки с утра до утра, а потом ночью казаки гнали нагайками в лагерь в Лососне пьяные ватаги несчастных. Но об этом мало кто знал. Вербовали агенты и для прусского короля, только в большем секрете и с большим разбором. Англичане тоже пробовали запускать свои лапы, но без особой удачи. Вербовал и Заремба через своих людей, однако не столько, сколько мог бы и хотел, так как у него не хватало денег и угрожала двойная опасность: от своих и от врагов. Особенно от своих. Об этом и размышлял он, когда увидал в толпе отца Серафима. Монах усердно собирал подаяние у модных франтов, облепивших, как мухи, стены кафе, протискивался между ними со смиренным видом, подставляя то одному, то другому табакерку, потряхивал кружкой, но вместо медяков собирал лишь щедрую дань насмешек и язвительных замечаний.
— Что за потешная образина, — заметил первым хорошенький, как херувимчик, Нарбут, — надо подшутить над этаким красавцем мужчиной.
— Смотри только, братец, это мастер хоть куда, отделает тебя под орех, как пить дать, и только на смех подымет! — уговаривал его Воина.
Но Нарбут, воображавший много о своем остроумии, крикнул с насмешкой:
— Как это! Бернардинский монах просит подаяния, и без овечек впереди?
— Что, сударь, поделаешь, — сейчас только с баранами дело имею, — обрезал его бесстрашно монах, так что Нарбут покраснел до ушей и только прошипел сердито:
— Вижу, отче, воспитывался ты со стадом, оттого и вырос таким невежей!
— Что у кого болит, тот о том и говорит, — отрезал и на этот раз монах, смиренно склоняя голову и поднимая кружку.
Молодежь стала смеяться. Нарбут, задетый за живое, хлопнул набалдашником трости по тонзуре монаха и проговорил кисло:
— Ничего тут нет: отдается, как в пустом сарае.
— Как аукнется, так и откликнется! — проговорил тихо монах. — Впрочем, битому подобает молчать, ибо, как говорит наш игумен: «Жалко бальзама для капусты, а розового масла — чтоб смазывать сапоги».
Тут уж молодежь прыснула со смеху, хватаясь за бока, чем воспользовался монах, подошел к Зарембе и, гремя кружкой, шепнул ему:
— Кацпер не вернулся. Маркитант ждет!
И медленно пошел дальше своей дорогой, побрякивая кружкой, не обращая внимания на насмешки и чувствительные тумаки.
Заремба, несмотря на беспокойство за судьбу Кацпера, отправленного на разведку в Мереч в связи с предстоящей вылазкой Качановского, оставался еще некоторое время у кафе, разглядывая бесконечную вереницу экипажей. Час был послеобеденный, и весь «свет» выезжал за город подышать свежим воздухом и насладиться прохладой. Поминутно приходилось раскланиваться со знакомыми. Проехал кастелян с Изой и Тереней. Марцин сопровождал их рядом на горячем гнедом жеребце. Проехала княгиня Радзивилл с пани Ожаровской в экипаже, запряженном четверкой серых арабских лошадей с красными султанами между ушами. Проехал экипаж с королевским гербом, отвозивший в замок графиню Тышкевич. Проехала графиня Камелли в узкой одноколке со своим братом Мартини и на поклон Зарембы ответила такой нежной улыбкой, что Воина даже вздохнул с завистью.
— Если бы это было по моему адресу! Красивая чертовка! А та, пожалуй, еще опаснее! — прибавил он, галантно раскланиваясь с графиней Люлли, сидевшей в желтом с красными разводами экипаже в обществе кавалера Лайтльплэджа.
— Обеих бы я поставил к позорному столбу! — ответил Заремба раздраженно.
— Гм... И инфлянтский папаша выехал сегодня на прогулку, — шепнул кто-то, завидя епископа Коссаковского, ехавшего с пани Забелло и худощавым капелланом.
— Ну, как тебе нравится служба у него? — спросил вполголоса Воина Севера.
— Я прибавил бы его к тем дамам для трио, только поставил бы чуть-чуть повыше...
— Я так тебя и понимал, — так же тихо сказал Воина, как будто обрадовавшись его тону. — Говорят, он хотел платить оппозиционерам по сто дукатов за отказ от оппозиции в день ратификации трактата с Россией. Верно это?
— Верно, только не удалось ему подкупить никого. Все равно, и без них у него есть большинство.
— А если нет, так купит... Когда же ратификация?
— Кажется, в субботу, но только в понедельник может попасть на баллотировку. А может быть, удастся еще оттянуть или что-нибудь другое помешает...
— Гроб готов, и крышка должна захлопнуться, — могильщики уже ждут, — указал Воина на Цицианова, стоявшего в своем «виски», точно в триумфальной колеснице, и правившего четверкой вороных, увешанных бубенцами. Фон Блюм сидел рядом с ним.
Оба загляделись на вереницу экипажей; она извивалась во все стороны, точно змея, сверкающая всеми цветами радуги, и все время подвигалась вперед. Глаза слепли от пышности нарядов красавиц, султанов, бриллиантов, ливрейных позументов, упряжи, позолоты и дорогих лошадей. Спокойные лица, веселые взгляды, взрывы смеха и несмолкаемый гул голосов не возбуждали мысли о том, что над всеми звенят уже кандалы, что это один из последних дней свободы...
— Хвала тебе, Богатство! — вскричал вдруг Воина, низко кланяясь какому-то проезжавшему человеку с красным округлым лицом и молодецки подкрученными кверху усами. — Сам серадзский воевода, Валевский — мой крестный и опекун. Не ожидал я его встретить в Гродно. Бегу, чтобы никто не предупредил меня в услугах ему. А о твоем деле не забуду.
Заремба отправился на почтовый двор, рассчитывая там застать маркитанта, о котором шепнул ему отец Серафим. Перед доминиканским монастырем он встретил Борисевича. Мастер шел прямо с работы, забрызганный известкой, в фартуке. Он сделал знак посвященных и, свернув в костел, в боковой придел, заговорил там тревожным шепотом:
— Мой дом охраняется егерским караулом; кто ни явится, всех сейчас же тащат на Городницу. Бегаю по всему городу, чтобы предупредить наших. Пана Краснодембского не выпускают из квартиры, даже, простите за выражение, для естественных надобностей. Рассказывали в городе, будто ломжинского депутата увезли сегодня ночью...