— Предлагаю объявить их врагами человечества, изгнать из лож и покарать смертью.
— Смерть предателям! Ненависть тиранам! — раздался голос и лязг вынимаемых из ножен мечей.
— Давайте проголосуем, дорогие братья! — воскликнул Ясинский и, подойдя к столу, пронзил острием сабли бумагу, повторив: — Смерть предателям!
Вслед за ним все таким же образом голосовали за смерть. Искромсанный и продырявленный лист Дзялынский спрятал в карман, после чего обратился к присутствующим:
— Теперь, братья, забудем о предательствах и подлостях и приступим к вопросу о том, как поднять из праха нашу родину. Начальник ожидает под Краковом известий о состоянии приготовлений в Литве и на Украине. Прошу поэтому братьев делегатов от армии доложить о положении.
— Казна и армия! — воскликнул громовым басом Корсак, как делал это при случае в Великом Сейме.
— Несомненно, это краеугольный камень в войне, — присоединился Дзялынский, усаживая за перо ксендза Мейера и Павликовского, опытных в шифрованном письме, для записывания устных сообщений.
Копець и Жуковский от имени Украинской дивизии докладывали о состоянии армии, припасов, лошадей, дорог, бродов, укрепленных мест, о количестве примкнувших к заговору офицеров и солдат и о расположении неприятельских лагерей и численности их войсковых частей.
Сообщения были в общем благоприятные, количество сторонников и их преданность делу большие, но всюду чувствовался недостаток в готовой амуниции, пушках, лошадях, разном снаряжении и деньгах. Отовсюду жаловались на равнодушие офицеров высших рангов, малодушие местной шляхты и магнатов. Делегаты, указывая на трогательную преданность отчизне со стороны солдат и горячее желание померяться с врагом, требовали назначения срока восстания, так как угроза сокращения армии, которого ждали со дня на день, требовала вполне понятной поспешности действий.
— Прения по поводу сокращения мы можем еще долго тянуть в сейме, — заявил Зелинский. — И даже после решения выполнение последует не сразу, так как увольняемым нужно выплатить невыплаченное жалованье за долгое время, а войсковые кассы пусты.
Дзялынский повернулся к писцам, закончившим шифровку своего доклада, приложил печать и обратился к поручику Беганскому:
— Этот пакет вы отвезете в Краков и вручите Солтыку. Там вам скажут, что делать дальше. Заремба, выдайте расписание трактов и почтовых станций. А вы, капитан Хоментовский, повезете второй экземпляр маршалу Потоцкому в Дрезден. Однако не раньше сентября можем мы ожидать определения срока, — обратился он к остальным. — Посылаемые нами сведения будут иметь влияние на его установление.
С этими словами он покинул председательское место. Его жест снял обязательство молчания, строго соблюдаемое в масонских заседаниях, и среди присутствующих начались оживленные беседы. Офицеры волновались по поводу оттягивания восстания.
— Солдаты ждут только приказа, — заявил майор гвардии Чиж. — Малая Польша готова, тридцать тысяч конфедератов ожидают вокруг Кракова...
— Варшавский гарнизон на нашей стороне и может начать хоть завтра, — заявил и Качановский.
— Литовская дивизия тоже готова, — присоединился к ним Грабовский.
Такие же заявления поступили и от других.
— Пусть сразу поднимутся Краков, Варшава и Вильно, тогда пламя охватит всю страну.
— Армия готова. Отлично. Но где у нас казна? — вставил Корсак.
— Французская республика обещает оказать польской сестре денежную помощь для борьбы. Как-никак в лице прусского короля мы имеем общего врага. И ведь одинаково бьются сердца во имя человечества над Сеной, Вислой и Неманом. Один и тот же режим свободы, равенства и братства вдохновляет нас против тиранов! — произнес с жаром Эльяш Алоэ.
— Господи! — горячился Ясинский. — Иметь бы сто тысяч солдат, народное ополчение и вооруженных крестьян в запасе, в один день зажечь факел восстания от края до края Речи Посполитой — и ни один враг не остался бы в живых на нашей земле. Гнев оскорбленного народа, как гнев в природе, должен разражаться бурей громов, ураганом...
— Я преклоняюсь перед такими горячими чувствами, но слишком далеко и высоко уносит вас, полковник, ваша политическая фантазия! — шепнул снисходительно Капостас.
Ясинский вежливо выслушал отрезвляющее замечание, но больше интересовал его разговор, который вел рядом Павликовский в группе офицеров.
— На каком же лозунге мы основываем наше восстание? Как вы полагаете?
— Конечно, на лозунге конституции третьего мая, — ответил Копець.
— Но ведь наши «королевичи» не согласны даже и на нее, — возразил Жуковский.
— Речь Посполитая не будет клянчить разрешения у золоченых дверей магнатов.
— Правильно! Для них это слишком много, а для нас — слишком мало, — заявил Павликовский, ярый якобинец, автор многих политических листков. — Лозунг конституции третьего мая для нас недостаточен, — если мы хотим поднять весь народ, мы должны дать свободу всем сословиям. И только общество, построенное на такой основе, устоит против тиранов. Еще Сташиц писал, что без отмены крепостничества и барщины тщетны всякие реформы.
— Надо сначала спасти Речь Посполитую, а потом давать свободу.
— Только со свободными можно завоевать свободу!
— Не для рабства ведь каждый родится, а для свободы!
— ...и жизни согласно законам природы! — посыпались голоса.
— Именно эти высокие принципы человечества дают Франции торжество над тиранами.
Качановский фыркнул при этих словах, но, сдержавшись, промолвил с солдатским простодушием:
— А мы, по старинке, возлагаем надежды на солдат и на пушки.
— Нет нужды, — продолжал не смущаясь Павликовский, — чтобы шляхта лишилась своих вольностей, надо, чтобы она их распространила на остальных свободных граждан.
— А вы освободили уже своих крепостных? — спросил не без ехидства Качановский, прекрасно зная, что этот горячий защитник хлопов — коренной петроковский мещанин и, кроме своей честности, мужества и ума, не имеет никакого другого состояния.
Не дождавшись ответа, он буркнул Зарембе:
— Хорош благодетель на чужой счет! За целую милю несет от него чернилами. Наглотался французских брошюрок и строит из себя государственного мужа. Буквоед!
В это время Морский громко отвечал кому-то:
— Общество! Оно в душе несомненно сочувствует нашим планам, но одних давит железный сапог пруссаков, другим внушают почтение егерские штыки, третьих ослепляет вера в гарантии, и им кажутся излишними всякие перемены, четвертые смотрят на все глазами своих ясновельможных покровителей. Я не сомневаюсь, однако, что большинство настроено честно и, болея над упадком Речи Посполитой, склонно к самоотверженности.
— Немало и таких, — заговорил Дзялынский, — которых останавливает не боязнь пожертвовать своею кровью или имуществом, а необходимое изменение законов и якобинские принципы. Пример Франции заставляет шляхту задумываться и пугает ее, тем более что разные печатные органы и некоторые горячие головы распространяют в стране слишком якобинские взгляды. Я считал бы необходимым дать широкое осведомление об истинных наших целях. Легче будет склонить на жертвы успокоенные умы...
— Да, клянчить у ног всяких вельможных и ясновельможных, чтобы они соизволили подарить ненужный клочок своих воспоминаний погибающей отчизне! — вскипел Павликовский. — У честного гражданина нет долга выше, чем забота о всеобщем счастье. А кто этого сам не сознает, того надо заставить выполнить этот долг!
— Да, заставить, — вставил энергично ксендз Мейер, — а тех, кто противится воле общества, стереть с лица земли, как врагов человечества. Так поступают революционеры, и в результате они одержали победу совести и разума над эгоизмом, человечности над тиранией... Воля народа диктует законы. На наших знаменах должно быть написано: «Кто не с нами, тот против нас!»
— Относиться с уважением к убеждениям других должен каждый, — заметил Дзялынский, поддерживаемый более умеренными.
Но ксендз Мейер вскричал страстно:
— Вето! Протестую! В этом коренится источник анархии в Польше. Уважение к обратным мнениям других ведет к трусливому оглядыванию на них, к слюнявому потворству, к явному предательству и открытому переходу к врагам. У епископа Коссаковского тоже свои политические убеждения, которые он и высказывает. Высказывает их и король. Тарговицкие заправилы предательски отдали страну врагу во имя своих убеждений. Неужели мы должны к этим убеждениям относиться с уважением? Нет, довольно этого! В Польше нельзя относиться терпимо к иным убеждениям, кроме тех, которые ведут к спасению Речи Посполитой на основе равенства, свободы, братства и независимости.
Дзялынский, чтобы не разжигать страстей, не возражал. Он повернулся к Амилькару Косинскому, который рассказывал о Прозоре и о Полесье.
— ...и что удивительно: среди полешуков распространяются слухи, будто через несколько недель начнется большая война с Москвой. Под Овручем мужики видели якобы целую польскую армию, пробирающуюся через леса на Волынь. Указывали число пушек, телег и лошадей. Уже видят, что еще только должно свершиться...
— Простой народ ближе к истине и часто предвидит то, чего не замечают мудрецы, — проговорил тихо ксендз Ельский.
— Слухи о близкой революции распространяются и по всей Украине, — заговорил Жуковский, — а страх перед оккупацией охватывает все большие и большие массы украинского народа.
— Под новой властью мужику станет еще хуже.
— Потому-то и прежняя Запорожская Сечь хочет вести с нами переговоры...
Вбежал, запыхавшись, игумен, приглашая заговорщиков на скромный ужин.
Все охотно перешли в игуменскую келью, так как близился полдень и у многих животы давно уже наигрывали марш.
Пухлый монашек, при содействии другого, накрывал на стол, игумен же радушно приглашал закусить. Когда все уселись за стол, он проговорил нерешительно:
— Да поторапливайтесь, господа, чтобы выйти из костела вместе со всеми.
Как только закрылась за ним дверь, дрозды засвистали торжественный полонез, ничем не хуже хорошо сыгранного оркестра. Монашек суетился вокруг раскрытых клеток, тихонько насвистывая им в унисон. В костеле еще не кончилась обедня, и отдаленные глухие звуки органа вместе с отголосками молитвенных песнопений врывались в келью потоками звуков.