Но все не то, чем кажется. Рэнделл не такой, как миллионы других мужчин, а секс с ним тоже сложно приравнять к банальному. И, наверное, сейчас я должна схватиться с голову и бежать прочь отсюда, благодаря Господа, что осталась жива. Именно так я и сделала, после того, как Мартин Роббинс снял с меня наручники.
Захотела бы я шагнуть в окно, если бы знала правду?
Нет.
– За что ты ненавидела меня все последние годы? – задает вопрос Рэнделл, на который я ранее так и не ответила. Поднимая левую руку, он опирается ладонью на стекло, глядя на свое отражение, поднося к губам сигарету и медленно затягиваясь. Никогда не видела его курящим. Никогда не видела его голым и расслабленным… Какую из масок я вижу сейчас? Грифон на его спине приходит в движение, и красные хищные с черными зловещими зрачками глаза впиваются в меня зорким взглядом. Я знаю, что ощущение того, что неживая птица, выбитая на спине Перриша следит за мной, готовясь к решительному удару, не исчезнет, в какую бы часть огромной, пустой и холодной спальни я не спряталась. Даже если он накинет рубашку, я буду знать, что она там есть, наблюдает, охотится, ждет удобного момента для броска.
– Причин, на самом деле, огромное множество, – отвечаю я, чувствуя себя не готовой ни морально, ни физически к еще одной выматывающей шизоидной сессии.
– Это правда, – не отрицает он. – Но самая главная – она одна.
– Я думаю, что в самом начале, если бы ты отпустил нас… Меня и Итана, то все могло сложиться иначе.
– Пустые слова, которые ничего не значат. Итан действительно любит тебя, не в абсолютном смысле этого слова, а именно так, как способен. Но ты – нет. Ты помнишь, как все началось? У вас оказалось слишком много общего, и все это, приправленное нехваткой острых ощущений в отношениях с Галлахером, привело к неверному, искаженному заблуждению о влюбленности. Тебе было просто чертовски скучно. Как и мне, Алисия. И в этом мы с тобой подходим друг другу гораздо больше. Причина твоей ненависти не в Итане, и даже не в том, что ты подверглась нападению моих людей, после чего оказалась в ловушке вместе с Хемптоном. Ты не могла мне простить Мартина Роббинса. Ты восприняла произошедшее, как предательство. Но о каком предательстве могла идти речь в нашем случае?
– Хочешь, чтобы я проговорила то, что ты и так знаешь? – я обхватываю себя руками, чувствуя ноющую боль во всех мышцах. Горло тоже немного саднит. Он же может убить меня. Почему я не чувствую ужаса, паники, желания убежать на край света от этого мужчины? Почему продолжаю смотреть на него и вспоминать не тот момент, когда на грани оргазма шелковая петля затянулась на моей шее, отправив с бессознательное путешествие на волнах больного удовольствия, а совсем другой – когда жадные властные губы касались моих, когда его пальцы с бесстыдной настойчивостью доводили меня до ошеломительных ощущений.
– Ты сам уже все сказал. Ты бы смог остановиться, а я нет. И, возможно, поэтому я выбрала Итана, потому что думала, что у нас есть шанс, а не потому что мои чувства были сильными. Он казался понятным, живым, искренним. В отличии от тебя. Я не понимаю, о чем мы говорим сейчас, Рэнделл. Как, впрочем, и всегда. Я хочу знать, зачем ты стащил меня с подоконника, чтобы отправить потом в руки человека, семью которого считаешь паталогически-опасной. Ты обещал, что…
– Я действительно хотел отпустить тебя, Алисия, – отвечает он, прежде чем я успеваю договорить, легко угадывая ход моих мыслей. Его мать не была сумасшедшей. Я верю, что она обладала особым даром, и Рэн унаследовал какую-то его часть, как и психологические недуги. Но разве он мог вырасти другим, учитывая то, каким было его детство?
– Когда понял, что ты действительно готова прыгнуть, я решил, что сверну задание. Но ты и сама помнишь, что произошло. Линди убили, а я оказался под подозрением в камере. Я плохо переношу замкнутые пространства, и какое-то время пребывал в спутанном состоянии сознания, а когда мне удалось связаться с Мак, то было уже поздно. Я не стал вмешиваться. Зачем? Твоя биография, если бы ты сама не распустила язык, была абсолютно чистой. Тебе ничто не угрожало. Чего нельзя сказать о настоящем времени.
– Мне по-прежнему ничто бы не угрожало, если бы ты не появился, чтобы использовать припрятанный в рукаве козырь против человека, которого ненавидишь, – ожесточенно произношу, и злость, с которой я жила последние месяцы, возвращается ко мне с лихвой. Перриш продолжает невозмутимо курить, кажется, уже вторую сигарету, наблюдая за мной и иногда за собой в отражении окна. Мой взгляд опускается на кожаную папку, которая по-прежнему валяется на полу. Если она так важна для него, то какого хрена, спрашивается? Какого хрена она до сих пор лежит, как ненужный мусор под его ногами?
– Ты не хочешь узнать, что внутри? – я встаю, оборачивая вокруг себя простынь, и пройдя несколько шагов, наклоняюсь, чтобы поднять документы.
– Я и так знаю, Лиса, – спокойно произносит Перриш, поднимая голову вверх и выпуская струйку сизого дыма, задумчиво наблюдая, как он растворяется.
– Если знаешь, то для чего я пошла на такой риск? Я могу потерять все, включая дочь. Ты подумал обо мне? Или тебе абсолютно безразлично, что со мной сделают Бэллы если узнают, что я передала тебе документы? Или думать о других – это слишком для тебя? – с горечью спрашиваю я, размахивая предметом, ради которого так рисковала. Рэн бесстрастно наблюдает за мной в отражении. Несмотря на визуальную прозрачность стен и потолка, создающую впечатление их отсутствия и слияния с окружающим миром, я как никогда ощущаю себя скованной, запечатанной в ограниченное пространство.
– Подумал, Лиса. Я всегда думаю прежде, чем что-то сделать. Пара дней у тебя есть. Ты должна вести себя естественно, чтобы не вызвать подозрений.
– О чем ты?
– Тебе придется уехать из Кливленда. Из Штата.
– Нет! – кричу я, обхожу со спины и встаю рядом. Лицо к лицу. Ему придется посмотреть на меня. – Я никуда не поеду без дочери.
– Разве я сказал, что ты поедешь одна? – невозмутимо интересуется Рэн, нисколько не смущаясь того, что стоит передо мной абсолютно голый. И, черт, я тоже не испытываю никакой неловкости. Его взгляд быстро скользит по моему лицу, задерживаясь на пальцах, сжимающих край простыни на груди. Но хуже всего не это… Мое сердце пронзает боль от осознания того, что мне абсолютно безразличен тот факт, что я предала мужа, человека, который любил меня пять лет, любил и делал счастливой. Обеспечивал меня, окружал вниманием и заботой. Черт, да он готов был простить мне мое прошлое, по-крайней мере, пытался это сделать. Но теперь я не могу не понимать, что Нейтон любил не меня. А та женщина, которая испытывала ощущение счастья, тоже была не я. Настоящей была только Эсми. Моя дочь. Если она останется со мной – все остальное неважно.
Что я делаю сейчас? Здесь, в стеклянной спальне Перриша, одетая только в простыню, на которой мы несколько минут назад занимались извращенным сексом. И вместо ужаса и отвращения я испытываю невероятное желание прикоснуться к нему снова.
– Скажи мне что там, Рэн? – спрашиваю я, и протягиваю ему папку. – Ради чего я разрушила свою семью? – Перриш снова окидывает меня быстрым взглядом, демонстрируя типичное ассоциальное поведение. Социопатам невыносимо смотреть в глаза другим людям. Об этом мне рассказал Дэрек Томпсон, психолог Эсми… Сердце внезапно заходится от боли, в глазах простирается розоватая дымка, ноги подкашиваются. Но я продолжаю стоять на месте, глядя на него, пока он пытается смотреть куда угодно, лишь бы не мне в глаза.
– Гарольд Бэлл… он твой отец? Да? В этом все дело? – шепотом спрашиваю я, озвучив свою догадку, которая появилась в том момент, когда я увидела оранжерею. Подобные вещи не могут быть простыми совпадениями. Гарольд держал свой секрет в Розариуме. А Рэнделл Перриш создал свой Розариум, который собирал и хранил чужие секреты до определенного момента.
Моя ладонь ложится на его плечо, и, нахмурившись, Рэнделл опускает взгляд на мои пальцы, пытаясь понять, что означает этот жест.
– Ты думаешь, что это достаточная причина, чтобы ненавидеть его? – спрашивает Перриш, глядя мне в глаза ледяным, пронзительным взглядом. Сейчас узнаю того, кто столько раз проводил собрания в Розариуме, стоя к нам спиной. В этом человеке нет ни жалости, ни сочувствия ни милосердия. – Достаточная причина, чтобы убить мою мать и жену? Ты думаешь, что секрет о рожденном ублюдке стоит таких жертв?
– Почему ты так уверен, что Гарольд убил Корнелию и Линди? Ты демонизируешь его, потому что считаешь виновным в том, что был лишен детства в то время, как его законные дети, рожденные в браке, получили все, о чем мечтали. Большой дом. Внимание отца, образование, блестящее будущее, которое ждет и Нейтона, и Эрика в то время, как тебе приходится всего добиваться самому. Ты хочешь доказать ему, что достоин его гордости? В этом все дело? – мое сердце заходится от боли и сочувствия, и, несмотря на недоумевающий, непроницаемый взгляд Рэнделла, гуляющий по моему лицу, я чувствую, что близка к истине. – Но ты прав, Рэн. Эти люди не такие, как мы. И даже спустя пять лет брака с Нейтоном, Гарольд так и не стал смотреть на меня, как на человека. Друзей и любимых для жизни они выбирают, как породистую лошадь для скачек. Одна незначительная деталь, которая не вписывается в их систему ценностей, и тебя списывают.
– Лиса, – вдохнув, Рэнделл гладит меня по щеке с неожиданной нежностью, и папка в очередной раз падает на пол. Господи, какого черта я, вообще, ее принесла? – Ты такая милая, красивая, невероятно-сексуальная. Но ты… такая дура, Лиса.
И, одернув руку, он резко отворачивается от меня, глядя на алеющий горизонт, в очередной раз ввергая меня в состояние полного шока.
– Что? – выдыхаю я, часто моргая и открыв рот, чувствуя себя полной идиоткой.
– Не считай это недостатком, – небрежно произносит он, когда я набираю воздуха, чтобы высказать ему все, что думаю о нем. – Женщинам опасно много думать. У вас иначе работает мышление. Вы всему ищете объяснения и оправдания, выводите почти мелодраматический подтекст из любой мерзости, которая случается в вашей жизни. Жажда драмы, трагедии, возможности стать героиней печального жанра, склонность к романтизированию любого подонка, который встречается вам на пути. У отдельных категорий дур еще хватает ума пытаться спасти этого никчемного человека, наставить на путь истинный или сгинуть вместе с ним, за компанию, чтобы не бросать одного. Не гуманно же? Но, знаешь, Лиса, меня не надо оправдывать или искать причины, почему я живу так или иначе, понимать, сочувствовать. Все это не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к происходящему. Ты права только в одном. Гарольд Бэлл – действительно мой отец, и узнал я об этом незадолго до смерти Корнелии. Однако, двигает мной вовсе не подсознательная детская обида или желание что-то ему доказать. Ты, правда, думаешь, что узы, кровные узы что-то значат? Пр