Вот и зеленый.
Вспышка. Оказывается, человека занесло правее. Свет его ослепил. Так она выигрывает несколько бесценных секунд. Но он понял происхождение вспышек и кидается к ней. Она успевает снова спрятаться.
Они сторожат друг друга в потемках.
В темноте я беспомощна. Прочь отсюда!
Дверь заперта. Она дергает ручку. Человек набрасывается на нее и валит на пол. Давя коленом на горло, он заносит острый скальпель.
От прилива адреналина кровь вскипает, наполняет конечности, разогревает мышцы. Она пытается вырваться.
Уже привыкнув к темноте, она видит тонкое лезвие.
Страх. Кровь приливает к мышцам рук, которые толкают душащее ее колено.
Оба вздрагивают от грохота. Дверь не выдержала богатырского удара плечом. Луч фонаря слепит глаза. Нападающий неуверенно отшатывается.
Лукреция сдавленно хрипит:
– Не упустите его, Исидор!
Толстяк загораживает собой дверь. Но неизвестный проворнее Исидора, он отпихивает его и бежит, по-прежнему сжимая в кулаке скальпель. Лукреция постепенно восстанавливает дыхание.
Исидор внимательно разглядывает шею судмедэксперта:
– Ни малейших повреждений. Ее не касался скальпель. Жиордано умер от страха, просто увидев его.
Исидор продолжает ощупывать мертвеца:
– Удивительно. Он постоянно жил вблизи чужих смертей и полностью отключился, лишь только возникла угроза для него самого!
– Не корчите из себя всезнайку! «Надо было слушать меня» – вот только без этого.
– Молчу.
Он находит силовой шкаф с пробками, и комнату озаряет свет. Молодая женщина, поморгав, достает блокнот.
– У Жиордано, должно быть, имелась фобия, – замечает она. – Болезненный страх смерти. При виде скальпеля его мозг предпочел самоуничтожиться.
Она обессиленно садится и от досады грызет ногти.
– Теперь я поняла: убийца тем или иным способом узнает о фобиях своих жертв.
– Когда страдаешь фобией, реальная опасность вырастает до масштабов панического страха, который может повлечь смерть. Я читал про матроса, случайно запертого в контейнере-холодильнике и умершего там от убежденности, что ему холодно. Он описывал свою агонию, царапая стену осколком стекла. Он чувствовал, как у него коченеют конечности. Однако при обнаружении трупа оказалось, что холодильная система не была включена. Матрос верил, что ему холодно, это его и убило.
– Мммм… Сила мысли, способность к самовнушению.
Лукреция перечитала свои записи.
– Найдем фобию Финчера – и узнаем, как его убили.
Исидор присматривается к подбородку Жиордано.
– Сходства очень много, есть только одно различие…
– Какое, Шерлок Холмс?
– Лицо. На лице Жиордано осталось выражение абсолютного ужаса, а Финчер испытал… абсолютный экстаз.
Каждая секунда приносила дополнительную боль.
После ночи, полной кошмаров, Жан-Луи Мартена бесцеремонно разбудили те самые санитары. Старший приподнял ему веко и посветил в глаз фонариком, проверяя реакцию зрачка.
– Надеюсь, этот овощ поместят в холодильник, – пробормотал он.
– Что еще за холодильник? – спросил младший.
– Особое помещение, где складывают таких, как он, чтобы гнили, не мешая другим, – был ответ. – Только сначала он должен еще сильнее испортиться, чтобы его посчитали совсем увядшим.
Глаз Жан-Луи Мартена округлился от ужаса. Он решил, что санитары отключат его от жизнеобеспечения.
– Тебе не наскучила темнота?
С этими словами старший санитар поменял обычную лампочку на 100-ваттную.
Потолок сделался ослепительным. От такого яркого света пятно исчезло. Мощная лампа сушила Жан-Луи Мартену роговицу. Веко уже не было достаточной защитой от столь грубого фотонного вторжения. Глаз усиленно истекал слезами, пытаясь увлажниться.
От жжения в глазу раскалывалась от боли голова. Глубокой ночью два санитара снова к нему заглянули.
– Ну как, овощ, начинаешь кумекать, кто тут главный? Отвечай! Моргнешь разок – да, два раза – нет.
Два раза.
– Ишь ты! Месье храбрится. Тем хуже. Наказание сработало только наполовину. У тебя осталось только два живых органа: глаз и… ухо. Почему бы уху тоже не пострадать?
Он нахлобучил ему на голову наушники и врубил на полную мощь последнюю песню Гретты Лав «Чтобы ты меня любил».
Жан-Луи Мартен испытал приступ лютой ненависти. Причем впервые не к себе самому, а к другому. Он задыхался от злобы. Ему хотелось совершить убийство. Причем не одно: первыми падут санитары, а потом он доберется до Гретты Лав.
Назавтра его глаз и ухо горели огнем. Жан-Луи Мартен силился понять, напрягая остаток разума, не замутненного гневом, почему эти двое, совершенно с ним незнакомые, так настойчиво пытались его извести. Он решил, что это сидит в натуре человека – не любить ближнего и получать удовольствие от причинения страданий. В этот момент он превозмог ненависть и испытал желание исправить все человечество.
Еще спустя день неуклюжие санитары-палачи уронили Жан-Луи Мартена на линолеум, да так, что упали и разбились капельницы, трубки от которых вливали в него жизнь. Пришлось снова его укладывать.
– Ну, ты и сволочь! – сказал напарнику молодой санитар.
– Я-то что, это все система. По мне, так всех их стоило бы подвергнуть эвтаназии. Овощи дорого обходятся обществу, занимают койко-места, так нужные другим больным. Смекаешь? Раньше таким давали умереть, но теперь же прогресс, как они это называют, вот и поддерживают их жизнь. Между прочим, против их воли. Уверен, если бы этот бедняга получил способность высказаться, он попросил бы его убить. Ты что предпочитаешь, дорогой овощ, варку или тушение?
Санитар дернул его за волосок на ухе.
– Думаешь, он кому-то нужен? Даже близкие перестали его навещать. Он всем в тягость. Но мы живем в системе всеобщей трусости, где скорее сохранят паразитам жизнь, чем наберутся смелости от них избавиться.
Он снова допустил неловкость, и Жан-Луи Мартен с тупым звуком упал лицом вниз.
Дверь открылась, и вошел доктор Сэмюэль Финчер – редкий случай, когда он заявился раньше времени. Тут же поняв, что происходит, он сухо бросил:
– Оба уволены!
Повернувшись к пациенту, он сказал, поправляя ему подушку:
– Кажется, нам есть о чем поговорить.
Спасибо, доктор. Не знаю, благодарить ли вас за то, что спасли меня сейчас, или проклинать за то, что не спасли раньше. Что до разговора…
– Будете отвечать «да» или «нет», просто моргая раз или два.
Наконец-то врач задавал правильные вопросы. При помощи своих «да» и «нет» Мартен поведал обо всех этапах недавних страданий.
– Что служило мотивацией для моего брата Сэмми? Хороший вопрос.
Говоря, гипнотизер из «Веселой совы» сует морковку белому кролику. Кролик хочет ее схватить, но человек раз за разом ее отодвигает.
– То же, что мотивирует всех остальных: реализоваться в своей страсти. Любой обладает каким-то талантом, надо только его опознать и старательно его развивать. Так рождается увлечение. Оно ведет нас, позволяет все вытерпеть, придает жизни смысл. Секс, деньги – эфемерные подмены, не более того.
Лукреция хватает блокнот и в воодушевлении записывает: «9: личное увлечение».
– Сэмми говорил, что депрессию чаще всего вызывает отсутствие такого увлечения, пристрастия. Те, кто сходит с ума по покеру, бриджу, шахматам, не говоря о музыке, танцам, чтению, пускай даже плетению корзин, макраме, филателии, гольфу, боксу или гончарному делу, незнакомы с депрессией.
Говоря, гипнотизер не прекращает манипуляций с морковкой и кроликом, который все сильнее огорчается из-за недосягаемости вознаграждения.
– Зачем вы навязываете кролику эту игру? – спрашивает молодая рыжая журналистка.
Артист посылает кролику воздушный поцелуй.
– Ради того, чтобы порадоваться его счастью, когда он получит наконец морковку. Вот оно, счастье – осуществление чрезмерного желания. Сначала я создаю неудовлетворенность, потом желание, поддерживаю его, усиливаю – и осуществляю. Мне хочется усовершенствовать номер с белым кроликом. Я буду прятать его в шляпе. Представьте, сколько самоотречения требуется кролику или голубю, чтобы тихонько, без писка ждать конца номера? Эти животные живут в тесноте в коробке или в кармане. Но кто станет говорить об одиночестве кролика? Такое терпение достигается дрессировкой. Он должен меня полюбить за то, что я осуществляю его желания. Я должен стать его богом. Он забудет, что я же служил причиной его мучений, и будет помнить только мою способность их прекратить.
Паскаль Финчер все сует и сует кролику морковку, раз за разом не позволяя тому зацепить ее лапкой и удерживая его за шейку.
– Правда, его я не могу загипнотизировать словом, поэтому программирую у него автоматическую реакцию на определенное стимулирование. Когда он в следующий раз увидит морковку, у него будет одно желание: повиноваться мне.
– Вы готовите его терпеть кошмар.
– Не более чем наше общество готовит нас терпеть крайнюю скученность в метро в час пик. Разница только в том, что мы вместо морковки получаем зарплату. Вы, парижане, знаете это лучше меня.
Белый кролик вконец измучен вожделением. С прижатыми ушками, с дрожащими усиками, он все более выразителен в проявлении своего желания. Он даже поглядывает на Исидора и Лукрецию, как будто умоляя их вмешаться и позволить ему полакомиться наконец морковкой.
– У всех нас развивают условные рефлексы, и все мы легко их приобретаем…
– Если нас застают врасплох, – уточняет Лукреция. – Исидор меня провел, вы тоже, но теперь я настороже, и вам больше меня не обмануть.
– Вы так считаете? Ну-ка, повторите десять раз «пилка».
Она подчиняется с недоверчивым видом.
– Чем едят суп?
– Вилкой, – четко артикулирует она, давая понять, что не скажет «пилкой».
Поняв свой промах, она пытается оправдаться:
– Я, конечно, хотела сказать «ложкой»… Черт, опять вы меня надули.