– По какому вопросу? – спрашивает обладатель синего глаза.
– Мы журналисты, – сообщает девушка.
Здоровенный сторожевой пес разражается лаем, словно ему знакомо это слово. Человек за воротами с трудом его утихомиривает.
– Здесь частный клуб. Мы не приветствуем огласку.
Исидор исправляет оплошность коллеги:
– Мы хотим записаться в ваш клуб.
Постепенно лай стихает.
Пса уводят. Шаги возвращаются. Лязгают отодвигаемые один за другим засовы.
Внутри просторно и шикарно. Много украшений, позолоты, зеркал, картин. Провансальский сельский дом оказался образцом утонченности. В прихожей мебель из дерева ценных пород. Приятная прохлада.
Впустивший их человек – худой шатен с седой бородой, обрамляющей овальное лицо.
– Прошу прощения, мы обязаны соблюдать осторожность. Мы не доверяем журналистам. О нас уже наплели кучу небылиц.
Вход сторожит огромный мраморный Эпикур в тоге до пола, на постаменте красуется его знаменитый девиз Carpe diem. Этот Эпикур имеет странное сходство с человеком, открывшим ворота. Такие же заостренный нос и длинный подбородок, те же сумрачная физиономия и борода с завитками.
Хозяин протягивает руку.
– Меня зовут Мишель. Чтобы записаться, заполните формуляр. Откуда вы знаете о нашем клубе?
– Мы дружили с Сэмюэлем Финчером, – выпаливает Лукреция.
– Друзья Сэмми! Почему вы сразу об этом не сказали? Друзья Сэмми – желанные гости в CIEL.
Мишель берет Лукрецию под руку и ведет ее в зал в глубине помещения, где накрывают столы.
– Сэмми! В субботу будет большой пир, посвященный его памяти. Его смерть стала для нас таким…
– Горем?
– Нет, откровением! Его кончина становится теперь для нас, эпикурейцев, желанной целью: умереть, как Сэмми, умереть от экстаза! Можно ли мечтать о более невероятном завершении жизни? Счастье в финале – и занавес. Чертов Сэмми, ему всегда везло… Он был счастливчиком в профессии, в личной жизни, стал чемпионом мира по шахматам, и в довершение всего смерть как апофеоз!
– Можно осмотреть ваш клуб? – прерывает его излияния Исидор.
Главный эпикуреец с подозрением смотрит на толстого журналиста.
– Месье – ваш муж?
– Он? Нет, это мой… старший брат. У нас разные фамилии, потому что я оставила фамилию первого мужа.
Исидор не осмеливается опровергать вранье партнерши. На всякий случай, чтобы не проговориться, он забрасывает в рот леденец. Президент клуба эпикурейцев облегченно переводит дух.
– Значит, вы оба… холосты. Я уточняю это потому, что, признаться, у нас много холостых членов, и они не приветствуют супружеские пары, чье поведение отличается чрезмерной… буржуазностью. Мы здесь поклоняемся свободе. L в аббревиатуре CIEL – это либертарианцы.
Болтая, он откровенно пялится на молодую журналистку.
– Потому мы и захотели вступить в клуб, месье… Мишель, – бормочет она.
– Месье Мишель! О, боги! Называйте меня Мишей. Здесь все зовут меня Мишей.
– Вы можете познакомить нас с клубом, месье… Миша? – не отстает Исидор.
Глава клуба ведет их к двери с табличкой «MIEL. Musee international de l’epicurisme et du libertinage»[3].
– Эпикурейство – это философия, либертарианство – подход, – объясняет он. – Остается сожалеть, что оба понятия приобрели столь непристойное толкование.
Он подводит их к первому экспонату музея – скульптурному изваянию человеческой клетки из прозрачной смолы.
– Прежде чем стать постоянным директором клуба, я преподавал в одном из лицеев Ниццы философию.
Лукреция и Исидор таращатся на клетку.
– У меня своя теория: конечная цель всего на свете – удовольствие. Удовольствие – жизненная необходимость. Даже самая элементарная клетка стремится к удовольствию. Для нее это – получить сахар и кислород. Ее функционирование направлено на то, чтобы организм, в состав которого она входит, непрерывно отправлял ей все больше сахара и кислорода. Все остальные удовольствия проистекают из этой первичной потребности.
Они ходят вокруг прозрачной овальной скульптуры.
– Удовольствие – единственная мотивация всех наших поступков, – продолжает Миша, обращаясь к Лукреции. – Кстати, я сейчас подсмотрел, как ваш брат тайком вынимал из кармана конфетку. Отлично, это эпикурейский поступок. Он быстро подпитывает свои клетки дополнительным сахарком, то-то они радуются! При этом он забывает о настойчивых напоминаниях дантистов: «Осторожно, кариес!»
Посетители приближаются к сцене на библейский сюжет: Адам и Ева грызут яблоко.
– Фрукты, сладкий дар Бога! Этот эпизод доказывает, что Бог задумывал нас как существ, охотящихся за удовольствиями. Еда – не автоматическое действие. Не будь в еде вкусового удовольствия, разве стали бы мы так утруждаться: лазить на верхушки деревьев за плодами, а потом гнуться в три погибели, занимаясь посевом, поливом, сбором урожая?
Миша ведет их к другим библейским скульптурам – с участием Ноя и его детей.
– Не будь в любовном акте удовольствия, разве пришло бы мужчине в голову прилагать столько усилий на соблазнение женщины, принуждение ее к раздеванию и к согласию на прикосновения? А она сама стала бы терпеть проникновение?
Скульптуры становятся все более вольными. Исидор и Лукреция проходят мимо рисунков со средневековыми сценами.
– Вопреки принятым представлениям, – комментирует Миша, – человек прошлого относился к своим удовольствиям легче, чем современный человек. На Западе раскол произошел ориентировочно в XVI веке. Религиозные войны и излишняя стыдливость при переходе христиан к протестантизму заставили людей соблюдать дистанцию. Средние века, которые мы по прихоти историка Мишле считаем мрачной эпохой, на самом деле были гораздо чувственнее Ренессанса. Вплоть до XVI века секс считался нормальной естественной потребностью.
Миша указывает на картину с изображением кормилицы.
– У некоторых кормилиц была привычка раздражать половые органы младенцев для их успокоения и убаюкивания. Прошло немало времени, прежде чем мастурбацию стали считать причиной болезней и даже безумия. Для борьбы с эрекцией в буржуазных семьях считалось хорошим тоном надевать на крайнюю плоть железное кольцо.
Он демонстрирует соответствующие приспособления. Лукреция замечает, что они снабжены направленными внутрь шипами.
– Когда-то во многих французских городах бургомистры финансировали открытие публичных домов для «уравновешивания сограждан и наставления молодежи».
На гравюрах изображены злачные места изнутри.
– Монахи не были обязаны соблюдать воздержание, им запрещался только брак, чтобы не разбазаривать церковную собственность.
Далее следуют сцены в общественных банях.
– В парилках, построенных в центре городов, мужчины и женщины мылись обнаженными. С целью дискредитации этих заведений Церкви придется объявить их рассадниками холеры и чумы. К 1530 году все они будут окончательно закрыты.
Миша указывает на одну из гравюр с изображением широкой кровати:
– Люди спали голыми, чаще всего всей семьей. Ширина кровати позволяла укладывать туда также слуг и случайных гостей. Есть подозрение, что тела соприкасались, по крайней мере для тепла. Только в XVI веке появляется первый элемент, отрицающий удовольствие, – ночная рубашка.
Он демонстрирует старинную сорочку:
– Из-за этой бесполезной одежды люди теряют привычку спать обнаженными, соприкасаться, гладить и ласкать друг друга. Герцогиня Бретонская записала, что для любви у дворянок были ночные рубашки с вырезами на уровне лобка. Вокруг этой дыры вышивали благочестивые сюжеты. Вместе с ночной рубашкой приходит целомудрие, а потом и стыд обнажать тело! Люди даже принимали ванну и мылись в рубашках. Каждый сам по себе, в собственной кровати и в ночной сорочке.
Далее вниманию экскурсантов предлагаются вилка и носовой платок:
– В те же самые времена грянули еще две антиэпикурейские катастрофы: носовой платок и вилка. Первый не давал прикасаться к собственному носу, вторая – к еде. Осязание лишалось смысла. Удовольствие превращалось в табу.
Они задерживаются перед литографией: древнеримская арена, львы рвут на части святого.
– А это противоположный лагерь. Там тоже давно не сидели сложа руки. Противоположность эпикурейству – стоицизм.
Это слово Миша произносит с неприязненной гримасой.
– Стоик извратил поиск удовольствия. Эпикуреец желает удовольствия здесь и сейчас. Стоик воображает, что боль в настоящем гарантирует гораздо больше удовольствия в будущем. Чем сильнее он страдает сейчас, тем выше его убежденность, что завтра он будет вознагражден. При всей иррациональности такова драма человеческой извращенности.
Миша подводит гостей к фотографии горы, на которой стоит мужчина, демонстрирующий отмороженные пальцы.
– Зачем, по-вашему, совершает свой подвиг альпинист, покоряющий Эверест? Ему холодно, он мучается, но терпит, потому что думает, что потом обретет горы любви. Как же я презираю героев!
– Некоторые геройствуют из романтических побуждений, – подает голос Лукреция.
– Романтизм – высший аргумент, узаконивающий антигедонизм. Невозможная любовь – это, может, и романтично, но я предпочитаю любовь реальную. Слыша от девушки «нет», я перехожу к следующей. Будь я Ромео из пьесы Шекспира, я бы заранее уловил проблемы, которые возникли бы с семейкой Джульетты, и во избежание лишних хлопот стал бы волочиться за другой.
– Вы не любите стоиков, не любите героев, не любите романтиков – короче, вам не по сердцу все, о ком слагают красивые легенды, – подытоживает Лукреция.
– Зачем страдать? Ради чего отказываться от удобств и наслаждений? Уверяю вас, борьба за удовольствие не так уж очевидна и не является заранее выигранной. Эпикур говорил: «Смысл жизни в бегстве от страдания». Но взгляните, сколько людей из сил выбиваются, приводят притянутые за уши объяснения, лишь бы погрузиться в скорбь и гордо ее переносить!
– Наверное, это тоже своего рода удовольствие – сетовать! – мрачно замечает Исидор.