– Вы не испытаете боли, – заверила его хирург.
Болтовня! Так всем говорят. Мне уже больно.
При пилении с его лица не сходила гримаса. Один раз он не удержался и ойкнул.
Доктор Черниенко замерла.
– Что-то не так?
– Все хорошо, продолжайте. Четырнадцать, тринадцать.
Во имя науки.
Он сильнее стиснул челюсти. Кожа ничего не чувствовала, чего нельзя было сказать о самом черепе. Это походило на ощущения при вырывании зуба мудрости. Местная анестезия не подвела, но давление на кость отдавалось по всему телу.
Думай о другом. Медсестра. Серые глаза.
У него завибрировала голова.
Вот и настоящая боль. Думай о другом. О медсестре.
Та, понимая, что нужна пациенту, взяла его за руку.
Какая живая рука. Но отвлечься от происходящего все равно невозможно. МНЕ ВСКРЫВАЮТ ЧЕРЕП. ВОЗМОЖНО, Я СОВЕРШАЮ НЕПРОСТИТЕЛЬНУЮ ГЛУПОСТЬ. Выходит, напрасно я давал себе слово не ложиться на операцию без крайней нужды. Какая здесь нужда? До чего больно!
Руки в перчатках подвинули его голову на подушке, как будто выбирая удобный угол для пилы.
Те еще мастера.
Медсестра наклонилась к нему, и он увидел ее крупную, обтянутую халатом грудь. Взгляд различил даже белую кружевную лямку бюстгальтера, удерживавшую нежную плоть. Пила заработала со звуком бормашины.
Больно. Думать о другом. Груди медсестры. Юмор и любовь – два мощных обезболивающих. Вспомнить анекдот. Например, про кретина, который согласился, чтобы ему в голове проделали дыру для проветривания мозгов.
Сероглазая, заметив его взгляд, прикованный к ее груди, инстинктивно запахнула халат, но не застегнула пуговицу.
Продолжать считать.
– Двенадцать, одиннадцать.
Медсестра взглянула поверх ширмы, и увиденное заставило ее поморщиться.
Другим болезненным ощущением был запах горелой кости, исходивший от перегретого полотна пилы.
Запах моей вскрытой головы.
В следующую секунду он увидел облачко пыли и понял, что это опилки от его черепной коробки. В корзину падали окровавленные ватные тампоны.
– Десять, девять, восемь.
Запах костной пыли стал невыносимым, медсестра больше не могла улыбаться, так ее шокировало то, что она видела.
Должно быть, новенькая.
Скорее всего ее выбрали за красоту. Маленький русский плюс, заставляющий забыть о ветхости материальной базы. Наверное, ее присмотрели на конкурсе «Мисс Мокрый купальник». Не хватало только бренчания балалайки. Серые глаза. Автомобильный насос. Окровавленная вата. Мисс Глубокое декольте. Ощущение вскрытого черепа.
Медсестра привстала на цыпочки, и он еще лучше разглядел в вырезе ее грудь. Финчер знал, что мысли о молодой девушке приводят к выделению эндорфинов, иногда успешно заменяющих обезболивающее. Имя, вышитое кириллицей на халате, читалось, очевидно, как «Ольга».
Я покажу тебе свой мозг, Ольга. Это самое интимное, чем я обладаю и чего я еще не показывал ни одной женщине. Вот он, истинный мужской стриптиз. Учти, никакие Чип и Дейл не отваживались заходить так далеко…
– Семь-шесть-пять-четыре-три-два-один-ноль, – скороговоркой выпалил он.
Ощущение нестерпимого ожога прошло, сменившись чувством свежести.
Все, пиление позади.
Красные тампоны падали, словно снег. Новое давление на череп. Не иначе наложение зубчатых расширителей.
Ты красавица, Ольга. Что ты делаешь сегодня вечером, после операции? Ничего не имеешь против мужчин с выбритым и забинтованным черепом?
Финчеру хотелось шутить, чтобы не уступить другому желанию – орать. Видимо, по оплошности доктор Черниенко положила выпиленный из черепа кусочек кости в ванночку из нержавейки, которую он мог видеть. Это продлилось не больше секунды, потребовавшейся медсестре для того, чтобы, осознав ошибку, убрать «это» в другое место. Но он успел увидеть и весь похолодел: то был искривленный треугольник в пять сантиметров длиной и три шириной, бежевый снаружи и белый изнутри, похожий на ореховую скорлупу, но с розовыми прожилками.
Медсестра улыбнулась под маской – об этом говорили ее сузившиеся глаза. Потом она продолжила наблюдать, завороженная происходящим.
Его черепная коробка была открыта, над ней склонились незнакомые люди, прячась под хирургическими масками. Что они там увидели?
Мозги с каперсами, луком и бальзамическим уксусом поданы официантом на серебряном блюде. Исидор, покосившись на кусок влажной розовой плоти, помещенный на его тарелку, брезгливо ее отодвигает.
– Это бараньи мозги. Я подумал, что это будет очень кстати, – объясняет Жером Бержерак. – Так сказать, с целью сжиться с тематикой.
– Я вегетарианец, – уклончиво отвечает Исидор.
– Это навевает слишком много воспоминаний, – добавляет Умберто, тоже отвергая мозги.
Одна Лукреция поедает глазами изысканное блюдо.
– Прошу прощения, от всех этих эмоций у меня прорезался волчий аппетит, я ужасно голодна.
Она отрезает большой кусок и жадно на него набрасывается. Жером Бержерак разливает по хрустальным бокалам «Мутон-Ротшильд» 1989 года, поданный без охлаждения.
– Что ж, Умберто, пришло время все рассказать.
Умберто покачивает бокал с вином, с видом ценителя проверяя сочетание цвета и прозрачности.
– Как я погляжу, вы знаток? – спрашивает Жером Бержерак, приглаживая правый ус.
– Нет, я пьяница.
Лукреция возвращает его к главной теме:
– Так что же произошло?
Умберто соглашается говорить:
– Как вам известно, после несчастья с моей матерью я уволился из больницы. Потом меня, бродягу, нашел Финчер, чтобы превратить в морского таксиста. Как-то вечером, дожидаясь Финчера, чтобы доставить его после работы в Канны, я забеспокоился, что он сильно опаздывает. Я решил, что он увлекся опытами и забыл о времени. Значит, надо было за ним сходить.
Умберто напускает на себя загадочность:
– В кабинете его не оказалось, в лаборатории тоже. Там я, правда, задержался, заметив кое-какие перемены. Там стояли клетки с мышами и табличками: Юнг, Павлов, Адлер, Бернхейм, Шарко, Куэ, Бабинский и так далее. У всех зверьков торчала из черепа проволочка. Я поднес к ним руку и понял по их поведению, что они не вполне обычные. Слишком нервные. Вели себя как кокаинисты: очень живые, но при этом параноики. Походило на то, что грызуны воспринимали все преувеличенно и реагировали быстрее других. Честно говоря, я взял одну мышь и запустил ее в лабиринт с изменяющейся конфигурацией.
Обычно на его прохождение требуется несколько минут, но эта мышь в считаные секунды нашла центр и принялась дергать за рычажок. Я был сильно заинтригован. В этот момент вошел Финчер. Я знал, что он улетает на семинар в Россию. Его поведение показалось мне странным.
В зияющей дыре трепетал мозг, пульсировали вены.
– Все хорошо, доктор Финчер?
– Разве что голова побаливает… – попробовал пошутить французский нейропсихиатр.
– Ольга?
Медсестра измерила ему пульс, проверила контрольные приборы. Все как будто работало штатно.
Невыносимая дергающая боль. Как больно. Можно пожаловаться, что мне больно? Что это изменит? Не воскликнут же они: «Раз так, на сегодня все, продолжим завтра».
Расширители подкрутили, отверстие в голове значительно раздалось. Слева от него выросла уже целая горка окровавленных тампонов, медсестра не выпускала его правую руку.
Доктор Черниенко вооружилась длинным стальным стержнем, которому надлежало послужить зондом. Но вместо двух трубок, подающих ацетон, она приладила на его кончик маленькое приспособление, привезенное самим французским пациентом.
После этого она потребовала рентгеновский снимок мозга Финчера, и помощница отправилась за ним. Вернувшись через несколько минут, она дала понять жестикуляцией, что снимок не найден, хотя она всюду его искала. Последовал обмен сухими репликами по-русски на тему неразберихи в больницах, укомплектованных одними безрукими и блатными. Затем доктор Черниенко, сообразив, что не дело пререкаться на чужом для оперируемого языке, тем более что тот в сознании, прибегла к импровизации. Об отмене операции на открытом мозге не могло быть речи… Пришлось заменить знание памятью. Где нужная зона? Она как будто помнила ее точную локализацию.
Она медленно ввела зонд. Сначала она прошла мозговые оболочки – три слоя мембранозных тканей, защищающих сам мозг. Затем рассекла толстую твердую оболочку, преодолела паутинную оболочку, названную так за тонкость, как у паучьей паутины. Между двумя перепонками этого слоя содержалось 150 кубических сантиметров спинномозговой жидкости.
Немного этой жидкости попало Сэмюэлу Финчеру на лоб. Сначала он понадеялся, что эта теплая вода – пот, но нет, он узнал ее по запаху. Он знал, что при помощи нее мозг нейтрализует действие силы тяжести, она же смягчает удары.
Человеческий мозг погружен в защитную жидкость. Наша внутренняя планета окружена собственным морем.
Медсестра поспешно вытерла ему лоб.
– Спасибо, – сказал он по-русски. Других слов он не знал.
В конце концов, «спасибо» – самое полезное слово на всех языках.
Хирург продолжила погружение и добралась до самой глубокой, самой рыхлой оболочки – «мягкой». Зонд вошел в поверхность мозга уже на два миллиметра и достиг серого вещества коры.
– Все хорошо?
Он сумел произнести:
– Пока что да.
Доктор преодолела еще несколько сантиметров, прошла розовое вещество и достигла белого, соединяющего полушария. У Финчера было такое ощущение, как будто в нефтяную скважину вонзили бур.
Думать о другом. Если Земля – живое мыслящее существо, Гея, как считали древние греки, то, наверное, всякий раз, когда дырявят ее кожу, чтобы высасывать нефть, ее кровь, она испытывает это самое чувство… Мы, люди, – вампиры, сосущие кровь Земли, чтобы заливать ее в баки наших машин.