После визита Рахэу я поняла, что кое-кто проявляет повышенный интерес к переданному мне конверту и хочет непременно узнать, каково последнее желание Кодруца, что конверт представляет для кого-то неоспоримую ценность. В тот день я решила как следует спрятать конверт, переданный мне от Кодруца…»
— Стоп! — приказал Панаит. Потом, внимательно оглядев подчиненных, спросил: — Вас ничто не удивляет? Этот случай с Рахэу не кажется вам из ряда вон выходящим?
Фрунзэ попросил разъяснений.
— Вы имеете в виду интерес секретной информационной службы к завещанию Кодруца Ангелини? Если речь идет об этом, я считаю такой интерес оправданным.
Панаит взглядом попросил Лучиана высказать свое мнение.
— Мне тоже кое-что кажется странным в этом деле, — проговорил тот, — но не могу четко сформулировать, что именно. Что-то от меня ускользает.
— Секретная информационная служба могла другими путями узнать о содержании послания Ангелини?
Лучиан понял, куда клонит полковник, задавая этот вопрос:
— Конечно, могла. Даже до того, как конверт попал к Марии Ангелини.
— Тогда почему же они допустили, чтобы конверт был передан семье? Вот это меня и удивляет.
Фрунзэ попытался дать объяснения:
— Возможно, в отделе очень поздно узнали о существовании конверта. Или из-за строгости юридической процедуры они не сумели перехватить его?
— Не исключено, что Рахэу посетил Марию Ангелини не по поручению секретной информационной службы, — вмешался Лучиан.
Панаит выпрямился и, по привычке разглядывая кончик хорошо заточенного карандаша, проговорил раздельно, нажимая на каждое слово:
— Сейчас мы находимся в выгодном положении, поскольку знаем о содержании послания Кодруца Ангелини. Мы знаем, о чем он просит нас из сорок четвертого года; Меня удивляет тот факт, что секретная информационная служба пыталась заполучить у матери текст, который легко могла перехватить… Поэтому я склонен считать, что не отдел был заинтересован узнать о содержании послания, а кто-то из сотрудников отдела.
— Мирча Рахэу?! — воскликнул Фрунзэ.
— Не следует забывать о том, — обратил внимание подчиненных полковник Панаит, — что агент П-41, то есть Кодруц Ангелини, работал в секретной информационной службе и в то же время был членом группы «Про патрия», о которой нам пока ничего не известно. Возможно, в эту группу входили и другие агенты этого отдела. Не исключено, что именно эта группа по не известным нам причинам была заинтересована в получении послания Кодруца Ангелини. — Панаит замолчал, переводя взгляд с одного офицера на другого. — Посмотрим, однако, какие еще сюрпризы таит в себе этот уникальный дневник.
Держа тетрадь, словно открытую книгу, Лучиан возобновил чтение:
— «Потом я стала бояться, как бы у меня не украли конверт. Я начала выискивать всякого рода укромные места, обдумывала разные предлоги, которые выдвигали те, кто хотел заполучить конверт. Предвидя, что не сегодня завтра могут появиться и другие посетители, которые будут стремиться узнать о последнем желании Кодруца, я решила отвечать им так: «Он просил не винить никого в его смерти, простить за ту неутихающую боль, которую он причинил мне, и ухаживать за его могилой…»
Сегодня я перечитала дневник и заметила, что почти ничего не написала об аресте Кодруца. Это произошло третьего июня тысяча девятьсот сорок четвертого года. Немцы арестовали его и держали у себя два дня. Мне удалось лишь узнать, что случилось это на немецкой военной базе в Отопене. Как он туда попал, что ему там было нужно, выяснить не удалось. После того как немцы передали его нашим властям, им занимались военные инстанции. Две недели и в полной тайне. Я как потерянная ходила от одного начальника к другому, но так ничего и не сумела сделать. Добивалась приема у шефа секретной службы господина Эуджена Кристеску, но он не захотел принять меня. Через одну даму из патронажного совета пыталась добраться до госпожи Марии Антонеску, но безуспешно.
Ах! Чуть было не забыла… Это случилось во время следствия по делу Кодруца. Как-то вечером я стояла перед иконами и молилась. Зазвонил телефон. Сказали, что меня спрашивает какой-то господин. Вначале господин хотел во что бы то ни стало убедиться, что у телефона Мария Ангелини, а не кто-то другой. Я дала ему всяческие заверения. «Госпожа Ангелини, — сказал он мне тогда, — у меня для вас весточка от Кодруца». Я не поверила своим ушам, спросила, кто он. «Не имеет значения, — ответил мужчина. — Ионеску ли, Попеску ли — все равно вы не сможете проверить, кто я…» Потом он мне сказал: «Кодруц просит вас верить ему, что бы ни случилось». Я недоумевала: что же еще может случиться? Он ответил прямо, без всякой жалости ко мне: «Его могут приговорить к смерти и расстрелять». Я закричала: «За что?! За что?!» — и разрыдалась. «Госпожа Ангелини, — сказал незнакомец, — предупреждая вас об этом, я лишь выполняю свой долг. Дай вам бог сил выдержать испытания, которые предстоят!»
Потом был суд. Он длился всего один день — двадцатого июня. Казнь состоялась седьмого июля, похороны — тремя днями позже, десятого июля».
Впервые за все время чтения лицо Фрунзэ вдруг просветлело. Он счел себя вправе прервать Лучиана:
— Вроде что-то начинает проясняться.
Панаит, заинтересованный, спросил:
— Проясняться? Что именно?
— Личное дело Кодруца Ангелини, — ответил Фрунзэ, просматривая свои заметки. — Вот! Старательный молодой человек, стипендиат Кембриджа за счет королевского фонда, возвращается в Румынию. Морузоф тут же приглашает его в секретный отдел. Эта деталь навела меня на мысль, что в действительности Ангелини послали в Англию на стажировку в Интеллидженс сервис.
— Значит, ты считаешь его двойным агентом? — удивился и Лучиан.
— Ты еще спрашиваешь! Раз немцы, то есть абвер, арестовали его на немецкой базе…
Панаит подал карандашом Фрунзэ знак остановиться и не развивать дальше свои предположения.
— Ты все время забываешь о группе, громко именовавшей себя «Про патрия».
— Нет, не забываю, — защищался Фрунзэ, — но пока у нас нет ни одного достоверного документа о деятельности этой группы, я не могу учитывать ее при анализе тогдашней обстановки.
Панаит признал, что Фрунзэ прав. Он поднялся, прошелся по кабинету и сказал со вздохом:
— Посмотрим, чем нам смогут помочь архивы. Перерыв десять минут — на курение, мятные леденцы и прочее.
Когда они вернулись и снова расселись вокруг стола, полковник Панаит хмуро проинформировал:
— Несколько минут назад из архива мне сообщили, что у них нет ни одного документа, в котором упоминалось бы о деятельности группы «Про патрия» и о процессе Кодруца Ангелини. И чтобы поставить все точки над «и»: в картотеке секретной информационной службы не фигурируют фамилии Ангелини и Рахэу.
— Я был уверен в этом, — сказал Фрунзэ, совсем не радуясь, что его предположения подтвердились.
— Практически, — с горечью констатировал Лучиан, — пока мы располагаем двумя основными документами: посланием Кодруца Ангелини и дневником его матери.
Полковник выхватил из стакана черный карандаш («Ого! — подумал Фрунзэ. — Шеф становится пессимистом».) и, повертев его, сказал:
— Есть еще один источник… О нем мне сообщили работники архива. В Бухаресте, теперь уже в качестве пенсионера нашего министерства, проживает бывший заведующий архивом секретной информационной службы майор запаса Санду Чампеля. Он работал в архиве до пятьдесят второго года. Мне порекомендовали поговорить с ним. Он не раз с готовностью оказывал помощь тем, кто к нему обращался… — Полковник замолчал, и в кабинете на некоторое время воцарилась тишина.
— Надо попытаться, — нарушил молчание Лучиан.
— Будто у нас есть другой выход! — вставил Фрунзэ.
Полковник постучал карандашом по дневнику Марии Ангелини:
— Читай дальше, капитан. Посмотрим, какие сюрпризы нас еще ожидают.
— «Одиннадцатое сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года. До этого вечера меня никто не беспокоил в связи с конвертом Кодруца. И вот сегодня, в половине восьмого, пришел хорошо одетый господин, с виду очень интеллигентный. Он отрекомендовался Даном Ницулеску и добавил, что его имя, по-видимому, ничего мне не говорит. «Госпожа Ангелини, я тот самый незнакомец, который звонил вам в июне, когда велось следствие по делу Кодруца». Вспомнив, я расплакалась, хотя, считаю, что слезы в таких обстоятельствах неуместны: мать должна держаться стойко. Я взяла себя в руки и успокоилась. «Госпожа Ангелини, тогда по не зависящим от меня причинам я никак не мог лично явиться к вам или назвать себя по телефону. Это было категорически запрещено… Гибель вашего сына, поверьте, глубоко опечалила меня: ведь мы были хорошими друзьями».
Услышав, что он работал и продолжает работать в том же отделе, я попыталась узнать еще что-нибудь о процессе и об обвинениях, выдвинутых против Кодруца. Он знал не очень много. «Вы что-то передавали мне тогда от имени Кодруца. Значит, вы видели его как раз в те дни?» — напомнила я. «Нет, госпожа Ангелини. Я мог бы сказать вам неправду, но память о Кодруце не позволяет мне поступить так. Просьбу связаться с вами он передал через секретаря трибунала, имя которого я не могу назвать». Но кое-что в связи с обвинениями против Кодруца он все же сообщил.
Недалеко от Отопени есть местечко Лагервальд, где немцы соорудили крупную базу и установили секретную аппаратуру для обнаружения на большом расстоянии американских и русских самолетов. Поскольку Антонеску был союзником немцев, Кодруцу разрешалось посещать базу в любое время… Утверждали, что Кодруц выкрал оттуда что-то, но что именно, господин Дан Ницулеску не знал. Кодруцу не повезло, и немцы схватили его. Сообщение Дана Ницулеску заставило меня задуматься; я никак не могла понять, зачем Кодруцу понадобилось шпионить за немцами, если они были союзниками Антонеску.
Дан Ницулеску обещал мне, что, если теперь, когда война приближается к концу, ему удастся узнать подробности о процессе, он удовлетворит мое материнское любопытство. Когда я меньше всего того ожидала, он заговорил о конверте: «Госпожа Ангелини, я знаю, что в письмо, оставленное для вас Кодруцем, был вложен другой конверт. Я знаю также, что в нем Кодруц изложил свою последнюю просьбу — через двадцать лет передать конверт властям. Но в июле Кодруц никоим образом не мог предвидеть, что произойдет двадцать третьего августа, что на арену выйдут новые социальные силы». Я объяснила гостю, что не разбираюсь в политике, что не вижу никакой связи между событиями в стране и конвертом, который должен попасть по назначению лишь через двадцать лет… «Госпожа Ангелини, вы — монархистка?» — спросил он. «Я выросла в духе любви к стране, богу и королю». — «Тогда или отдайте конверт мне, или уничтожьте его сейчас, на моих глазах!» — «Почему?» — «Госпожа Ангелини, не исключено, что власть в стране перейдет к коммунистам, а если они придут к власти — монархии конец!» Я долго слушала его, пока не устала. На конверте Кодруц ясно написал: передать властям в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году. Он не уточнил, будут ли у власти коммунисты или либералы, будет ли страна монархией или республикой. Да я и не думаю, что мой Кодруц разбирался в политике. И поскольку господин Ницулеску доказал, что он знает, к кому обращался Кодруц, я тоже была откровенной: я категорически заявила, что не намерена уничтожать конверт, что бы ни случилось, и сделаю все, чтобы выполнить последнюю волю моего дорогого сына. Мой ответ рассердил господина Ницулеску, но он все-таки сказал, что восхищается мной, что узнает в моем упорстве упорство Кодруца и надеется, что я, несомненно, поразмыслю над нашей беседой и рано или поздно изменю свое решение. Уходя, он оставил мне свою визитную карточку и номер телефона. Нет, зря он надеется: я не изменю своего решения…»