Всю ночь я мучилась, не зная, писать или не писать Кодруцу по поводу его конверта. В конце концов решила написать, но не в открытую, а намеком: «Конечно, сыночек, ты причинил мне много горя, я пролила море слез, но искра надежды у меня осталась. Для этого только я и живу. Я ее сохранила и берегу, ведь таково было твое последнее желание». Я убеждена, он поймет, что я имею в виду.
Двадцать пятое января тысяча девятьсот сорок шестого года. Приятно иметь дело с джентльменами! В одиннадцать часов Митфорд ожидал меня в холле гостиницы. Я передала ему письмо. Он пригласил меня на чашечку кофе, но я отказалась. При расставании он поцеловал мне руку. Господи, скорее бы пришел ответ от Кодруца! Вечером, дома я получила новую посылку с продуктами.
Двадцать третье февраля тысяча девятьсот сорок шестого года. Никогда не знаешь, откуда ждать сюрприза. Я стала скучать по господину Митфорду. Прошел месяц, и я уже с нетерпением ждала вестей от него. И тут неожиданно позвонила Норма Тейлор. Я и забыла о ее существовании. С того дня, когда из письма, доставленного господином Митфордом, я узнала, что мой сын жив, я не вспоминала о ней. Ее телефонный звонок меня удивил, тем более что я ее никогда не видела. Думаю, она знала от Кодруца, как я ее презирала. Она сообщила мне, что приехала из-за границы и что у нее для меня важная новость. Мы разговаривали по телефону часов в одиннадцать утра и условились, что она зайдет ко мне вечером.
Она была точна. Из окна я увидела, как она выходила из лимузина. Она приехала одна. Я пошла встретить ее. И на фотографии она была красива, но в жизни оказалась во много раз красивее. Я уже не испытывала к ней враждебности. Пригласила ее в столовую. Она смотрела на меня, и в глазах у нее стояли слезы. Почувствовав мою сдержанность и настороженность, она сразу перешла к делу. Больше года они живут с Кодруцем под одной крышей. Где? Этого она не имеет права говорить. Потом она передала мне весточку от Кодруца — ответ на мое письмо, отправленное с Митфордом.
У Кодруца все по-прежнему хорошо. Здоров. Прочитав мои строчки, заплакал. Что касается «надежды», то он писал: «Дорогая мама, у меня уже нет причин сохранять в силе свое «последнее желание». Или передай конверт Норме, или уничтожь его при ней. Это необходимо сделать. Сейчас у меня нет другого желания, как привезти тебя сюда, ко мне, и просить о благословении для нас с Нормой. Она скоро разведется, и тогда мы сможем вступить в брак». Норме содержание письма было известно. Она ожидала, что я стану ласковее с ней, своей будущей невесткой, но в данном случае она ошиблась. Я не такой человек, чтобы легко менять свои взгляды. Я объяснила ей, что конверт не дома, а в сейфе, в Национальном банке. Это ее позабавило. Я попросила Норму зайти ко мне завтра, во второй половине дня, и тогда мы решим, как нам поступить. Об их предстоящей женитьбе я не обмолвилась ни словом. Письмо Кодруца я хотела сохранить у себя, но она, как и господин Митфорд, сказала, что это невозможно, и сожгла его. Пообещала прийти ко мне завтра, часов в шесть.
Двадцать четвертое февраля тысяча девятьсот сорок шестого года. Я взяла из Национального банка конверт Кодруца и свои драгоценности. А зачем теперь их оставлять там? Сразу после обеда Сэфтика с Григоре ушли из дома. Я осталась одна ждать свою будущую невестку. Мною овладело нетерпение. Но она не пришла ни в шесть, ни в семь, ни в восемь. «Вероятно, с ней что-нибудь произошло, — подумала я, — но в любом случае вежливость обязывает предупредить или извиниться». В восемь часов я почувствовала, как меня охватывает страх за конверт. Я спрятала его на кухне под ящиком с картофелем.
Двадцать пятое февраля тысяча девятьсот сорок шестого года. Весь день прошел в мучительном ожидании. От Нормы никаких вестей. В голову лезли разные мысли. Несколько раз я хваталась за телефон, чтобы позвонить ей, но так и не позвонила — боялась допустить какую-нибудь оплошность. Я извлекла конверт из-под ящика с картофелем и спрятала его в старом шифоньере в кладовой.
Двадцать шестое февраля тысяча девятьсот сорок шестого года. Я весь день не выходила из дому: прислушивалась к телефону и наблюдала за улицей. Григоре вернулся с работы и принес позавчерашнюю газету «Семналул». На первой странице крупными буквами было напечатано: «Любовная драма в столице. Известный политический деятель Кристиан Панайтеску-Слэник пятью пулями застрелил жену, а затем пустил себе пулю в лоб». Читать дальше у меня не хватило сил. И Григоре я не разрешила рассказывать о подробностях. Всю ночь я простояла на коленях перед иконами, молясь за грешную душу Нормы и за здоровье Кодруца.
Седьмое июля тысяча девятьсот сорок шестого года. От Кодруца не поступало вестей. Прошло четыре месяца после визита Нормы Тейлор и два года после «похорон» Кодруца. Что предпринять? Пойти на кладбище? У меня нет больше сил… Конверт я спрятала. Может, завтра или послезавтра кто-нибудь явится от Кодруца и попросит его отдать? Я поняла, что конверт можно уничтожить только в присутствии человека, явившегося от Кодруца. Сэфтика ничего не знает. Спросила меня, в котором часу пойдем на кладбище. Я сыграла роль по всем правилам и расплакалась. Где же ты, Кодруц, сыночек мой? Почему ты мне не пишешь?» Этой записью заканчивается дневник Марии Ангелини, — сдавленным голосом сказал Лучиан.
В кабинете повисла гнетущая тишина. Взгляд полковника оставался прикованным к кончику карандаша. Фрунзэ как будто прилип к спинке стула, его руки бессильно свешивались. Пораженный странным молчанием, Лучиан не решался выпустить из рук тетрадь. Только полковник словом или знаком мог снять это оцепенение. Но он, будто зачарованный, глядел на карандаш и не спешил. Так прошло несколько нестерпимо долгих, мучительных минут.
Наконец Панаит поднял голову, и на его лбу резко обозначились две глубокие складки. Он тоже откинулся на спинку стула, опершись о край стола, и заговорил так тихо, будто его голос с трудом преодолевал плотную завесу тишины.
— В конце концов, какая связь между Тибериу Пантази и делом Кодруца Ангелини?
Слова полковника прозвучали как вопрос и в то же время как предупреждение: надо быть настороже, в этом причудливом переплетении судеб может скрываться нить, связывающая этих двоих, соединяющая прошлое и настоящее.
— Разрешите, товарищ полковник? — обратился к нему Лучиан и осторожно положил тетрадь на стол.
Полковник утвердительно кивнул.
— Я хотел бы напомнить, что завтра, в шесть часов, Павел Дюган явится к Марии Ангелини, чтобы забрать конверт. Нам остается лишь ждать. Может, после этого визита мы решим хотя бы один из многих вопросов.
Лучиан еще не уловил, как оценивает перспективу завтрашнего дня полковник, а в разговор уже вступил Фрунзэ:
— Я напомню некоторые исходные данные… — Он говорил как человек, раздраженный недальновидностью своих собеседников, не удостаивая их даже взглядом. Он не отрывал глаз от зажигалки и пачки сигарет. — Во-первых, процесс при закрытых дверях. Во-вторых, закрытый гроб. В-третьих, дело военного трибунала исчезло из архива, как и другие документы. В-четвертых, последнее желание осужденного на смертную казнь, который после приведения приговора в исполнение оказался где-то за границей…
— Что ты хочешь этим сказать? — прервал его Панаит.
— Я хочу спросить: Кодруц Ангелини жив или мертв? Из дневниковых записей Марии Ангелини можно с уверенностью сделать вывод, что процесс Кодруца Ангелини был не чем иным, как инсценировкой. — Глаза Фрунзэ горели. Будто прокурор, зачитывающий обвинительное заключение, он вытянул руку, указал на лежавшее перед полковником раскрытое дело и безапелляционным тоном закончил: — Но что-то у авторов инсценировки не получилось. Не нам, народной власти, было адресовано завещание. И вот теперь благодаря этому завещанию мы можем раскрыть план, который был задуман в далеком прошлом, чтобы стать реальностью в настоящем. Для того чтобы убедиться, что дело обстоит именно так, предлагаю потребовать проведения эксгумации. Я уверен, что мы обнаружим в гробу кирпичи! — У Фрунзэ по-прежнему было сердитое лицо. Он вспотел и шарил в карманах, отыскивая платок.
Лучиана разбирал смех, но, сознавая серьезность момента, он сдерживался.
— Ты прав, капитан Фрунзэ, все события подводят к этому, — согласился Панаит, и Фрунзэ тут же просветлел, лицо его приобрело обычное веселое выражение. — Мы запросим у прокуратуры разрешение на эксгумацию.
— Я убежден, что Ангелини жив, — настаивал Фрунзэ.
Лучиан возразил:
— Тебе не кажется, что в этом случае он дал бы о себе знать матери?
— Если бы мне были незнакомы законы разведки а контрразведки, я бы придал этому соображению первостепенное значение, — съязвил Фрунзэ. — Может статься, Кодруц Ангелини живет в Бухаресте под другим именем и законы профессии не позволяют ему переступить порог родительского дома или каким-либо образом сообщить о себе.
Панаит хлопнул в ладоши, призывая подчиненных к порядку:
— Достаточно. До предполагаемой эксгумации мы должны осуществить две операции. — Он посмотрел на часы и, довольный, продолжал: — Во-первых, сегодня же вечером вы поговорите с Чампелей и попросите его помочь нам. Он несколько суховат в общении, с капризами, но всегда готов оказать услугу нашей службе. Живет он около аэропорта Бэняса, на улице Херэстрэу, тридцать один. Во-вторых, завтра надо встретить Павла Дюгана…
— Вы считаете, что его нужно задержать?
— У вас другое мнение? — ответил Панаит вопросом на вопрос.
— М-да! Чтобы оставить его на свободе, — уступил Фрунзэ, — Мария Ангелини должна передать ему конверт. А ведь конверт вскрыт…
Панаит резко поднялся:
— Конверт? Знаете, я все время об этом думаю… Мы решим эту проблему. — Он устало улыбнулся и посмотрел на часы: — Берите вашего Василиу, и быстро: ты, Лучиан, к Чампеле, нам просто необходима его память, а ты, Фрунзэ, в аэропорт.