— Пока я для вас Ионеску или Попеску… Называйте как хотите. А наша встреча от нас не зависит.
— Вы все время говорите «мы», «мы»…
— Да, мы, те, кто составляет группу «Про патрия»! (Пауза.) Вы удивлены, господин адвокат?
— А откуда мне знать, что вы не из госбезопасности? Что вы не пришли меня проверить?
— Успокойтесь, господин Брашовяну. Три лица знали о существовании ваших записок в сорок четвертом году: ваш секретарь, которого давно уже нет в живых, вы и я. Я полагаю, это веский аргумент, не так ли?
— Еще один вопрос: как звали чиновника секретной информационной службы, который брал у меня подписку?
— (Смех.) Значит, я вас не убедил? Пожалуйста: Григоре Петран.
— Сдаюсь… Таких подробностей не могла знать даже госбезопасность…
— Так вот, на этом наш разговор окончен… Прошу извинить меня за беспокойство… Вы хотите что-то сказать?
— Я хотел бы на прощание кое-что уточнить. Если меня будут допрашивать в госбезопасности о Кодруце Ангелини, о многом я, так или иначе, вспомнить не смогу. Я сдержу данное слово… Но я прошу передать вашим друзьям из «Про патрия», чтобы они не надеялись ни сейчас, ни позже вовлечь меня в свою организацию. Если такое предложение последует, я раскрою ваше существование. Мне много лет, и последние годы своей жизни я хотел бы прожить так же, как жил до сих пор, — в довольстве и на свободе, чтобы спокойно писать книги по юриспруденции…
— Ясно. Мы не станем перегибать палку. Спокойной ночи!
— Я прошу вас…»
Магнитофон зашипел, хозяин выключил аппарат. Наступила напряженная тишина. Маноле Брашовяну в замешательстве застыл в кресле. Казалось, теперь он по-настоящему осознал всю сложность своего положения.
Озадаченный только что услышанным и той тишиной, которая навалилась на него, словно каменная плита, Фрунзэ не поднимал глаз на собеседника. Постепенно в его душе возникло необъяснимое чувство неловкости. Этот таинственный визитер, не постеснявшийся заявить о своей принадлежности к подрывной организации, раскрыл эпизод политической карьеры адвоката, который, безусловно, порочил Брашовяну и который он желал забыть раз и навсегда. А чувство неловкости возникло, видимо, потому, что еще совсем недавно они расстались как старые друзья, а вот сейчас стало ясно, по крайней мере для Фрунзэ, что их разделяет слишком многое. Правда, сидящий перед ним человек выполнил свой гражданский долг: он немедленно вызвал Фрунзэ по телефону и рассказал обо всем, но руководил им страх. В сущности, он довольно откровенно высказал свое кредо: «…Последние годы своей жизни я хотел бы прожить так же, как жил до сих пор, — в довольстве и на свободе…» «Нельзя же требовать от каждого, — старался оправдать Брашовяну Фрунзэ, — чтобы он руководствовался высокими идеалами».
— Теперь вы меня понимаете? — нарушил молчание адвокат. — Понимаете, почему я вас потревожил в столь неподходящий час? Вы не сердитесь на меня? — Он смотрел на Фрунзэ усталыми, красными глазами.
— Господин Брашовяну, я благодарю вас за проявленную инициативу… Я уверен, что и мое начальство оценит ее должным образом. Так что ни о чем не беспокойтесь. Особенно о нашем разговоре…
На печальном лице адвоката появилась неопределенная улыбка. Он сказал:
— Лента и магнитофон, если желаете, в вашем распоряжении.
— Благодарю вас. Я хотел обратиться к вам именно с этой просьбой.
Маноле Брашовяну занялся магнитофоном. Следя за его медленными, усталыми движениями, Фрунзэ спросил равнодушным тоном:
— Незнакомец упомянул о некоторых эпизодах из вашего прошлого. Что здесь правда, а что ложь?
Адвокат оставил в покое магнитофон. Стараясь смотреть собеседнику прямо в глаза, он объяснил:
— Все правда. Только он, видимо, не знал, что при вступлении в коллегию адвокатов я не скрыл ничего из своих политических заблуждений… Вы еще очень молоды… А в прежние времена многие адвокаты строили карьеру, используя политическую борьбу. Я, кстати говоря, не застал многочисленных буржуазных партий…
— В какое время у вас жил Хория Сима?
— Я его прятал всего две ночи. Если не ошибаюсь, двадцать шестого и двадцать седьмого января тысяча девятьсот сорок первого года. В ночь на двадцать восьмое за ним приехала немецкая машина и увезла его. С тех пор у меня не было никаких контактов с легионерским движением. Все, о чем я вам рассказываю, после двадцать третьего августа сорок четвертого года я сообщил и народной власти.
Фрунзэ дал понять, что у него нет больше вопросов, и Маноле Брашовяну снова занялся магнитофоном.
— Готово! — сказал наконец довольный адвокат. — Можете забирать. — Он пододвинул магнитофон к офицеру. — На этой же ленте записаны два-три разговора с моими коллегами. Пожалуйста, не сотрите их как-нибудь ненароком…
Фрунзэ принялся с интересом разглядывать магнитофон. Это был красивый, тщательно отделанный аппарат. «У японцев золотые руки!» — подумал капитан. Прежде чем попрощаться, он обратился к адвокату с просьбой:
— Вы сможете описать того типа, который приходил к вам?
— Конечно.
Фрунзэ в поисках ручки пошарил по карманам, вынул записную книжку.
— Начнем с роста, — предложил Маноле Брашовяну, выходя из-за стола. — Он будет с меня — у меня метр семьдесят пять. Моложе меня лет на пять-шесть. Я толстоват… появляется живот… сидячая жизнь. А он сложен атлетически, плечи как у пловца. Лицо скорее круглое, чем овальное, загорелое — видно, ему приходится часто бывать на солнце… на солнце у моря. Шатен, коротко острижен, волосы зачесаны назад. Высокий лоб, нос прямой, губы тонкие. Производит впечатление человека интеллектуального труда. Костюм светло-голубого цвета, в едва заметный рубчик, такого в наших магазинах не найдешь… Современный покрой. На рукавах рубашки большие золотые запонки… Это все, что я заметил.
— Благодарю вас, — сказал Фрунзэ. — Я выйду через черный ход, как вы просили.
Маноле Брашовяну согласно кивнул. Провожая гостя до двери, он добавил:
— Прошу вас, не забывайте об угрозе этого типа. Я не хочу, чтобы они хоть на секунду заподозрили, что я нарушил слово…
— Успокойтесь, господин Брашовяну, мы позаботимся, чтобы с вами ничего не случилось. Благодарю вас. Магнитофон я вам верну, как только мы закончим дело. Доброй ночи или доброго утра, уж, ей-богу, не знаю, что вам пожелать.
Выйдя на улицу, Фрунзэ ощутил прохладное дуновение ветерка.
ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
Начало светать, когда вертолет, пилотируемый майором авиации Антоном, приземлился на аэродроме Тимишоары. В течение всего полета капитан Визиру боролся со сном и усталостью. Временами он забывался, но быстро пробуждался от шума двигателей, и пробуждение это было довольно мучительным. Из вертолета Лучиан вышел как во сне, с таким ощущением, будто двигатели только притаились и где-то в его черепной коробке все еще продолжают работать. Однако свежий предрассветный ветерок пришел к нему на помощь — взбодрил, освободил мозг от надоедливого воя… Лучиан с завистью посмотрел вслед майору Антону, который пошел отдыхать до получения нового приказа…
Около одного из зданий аэропорта капитана Визиру ждали двое мужчин в гражданском. На расстоянии Лучиан не мог различить их лиц. Однако один из мужчин сделал ему знак рукой, и капитан подошел. Нет, он их не знал. Первый протянул ему руку, отрекомендовался:
— Майор Сакеларие Ион из госбезопасности области. Добро пожаловать!
— Майор Попович, начальник отделения милиции, — представился второй.
— Так! — обрадовался Лучиан. — Значит, будем с вами работать?
Начальник отделения милиции был среднего роста, крепкого сложения. По всему было видно, что он занимается тяжелой атлетикой — накачивает мускулы.
— Нам сказали, — заговорил майор Сакеларие с сильным трансильванским акцентом, — что все надо делать очень быстро, и поэтому я не предлагаю вам отдохнуть.
— Хорошо бы выпить кофе, и покрепче.
Майор Попович весело рассмеялся:
— Кофе — наш эликсир бодрости! Поговорим в милиции, в моем кабинете, а там и кофе найдется.
— Я оставляю вас в хороших руках, товарищ капитан, — заверил не то в шутку, не то всерьез майор Сакеларие. — Нас ждет машина. Поехали!
Через полчаса Лучиан уже сидел в кабинете начальника отделения милиции с большой чашкой в руках и жадными глотками пил кофе.
— Ну как, капитан? — поинтересовался майор. Веселое настроение, как видно, никогда его не покидало.
— Пойдет! — дружелюбно улыбнулся ему Лучиан.
— С чего начнем? Описать происшествие или сами ознакомитесь с досье? Курите?
— Нет, я бросил. Мне бы хотелось сначала посмотреть досье, а потом, если потребуется, я попрошу вас дать объяснения.
— Идет!
Они говорили друг с другом так, как будто были давно знакомы. Майор Попович снял печать с несгораемого шкафа и вынул оттуда досье.
— Вроде пока тонковато, — заметил майор, — зато все ясно и убедительно. Пожалуйста! — И он положил досье рядом с чашкой кофе. — Я устроюсь вон в том кресле и чуточку посплю… Когда понадоблюсь, будите безо всякого, не стесняйтесь…
Лучиан с чувством добродушного удовлетворения глядел, как тот устраивается в единственном имеющемся в кабинете кресле.
— Знаете, я какой? — похвалялся майор, — Истинный феномен природы! Закрою глаза — и тут же засыпаю.
В самом деле, «феномен», к удивлению Лучиана, тут же, на глазах, заснул. И сон его был глубоким.
Капитан открыл досье, и первыми ему на глаза попались показания, написанные рукой, не очень привыкшей к карандашу.
Я, нижеподписавшийся Гиня Драгомир, проживающий в селе Стежэриш, область Тимиш, член сельскохозяйственного производственного кооператива имени 30 декабря[14], заявляю следующее:
Сегодня, 9 июля 1964 года, выйдя на рассвете в поле, что около шоссе, ведущего от Тимишоары к пограничному посту Стамора-Моравица, увидел вдалеке на поле что-то подозрительное. («По всему чувствуется, писать помогал участковый!» — подумал Лучиан.) Когда я подошел, то увидел нейлоновый мешок, а в мешке мертвого мужчину, который лежал лицом вверх. И мешок, и мертвец были заморожены, как это делают с битой птицей, когда везут на продажу. (У Лучиана по спине пробежали мурашки. Он посмотрел на майора — тот спал глубоким сном с выражением детского спокойствия на лице. В первый момент Лучиану захотелось спросить, в самом ли деле труп был заморожен, но он отказался от этой мысли.) Я побежал в село и оповестил об этом участкового милиционера, товарища плутоньер-мажора Войню Марина, который вместе со мной прибыл на место проис