— Ну уж ты... Сочинитель, — смутился Иван Иванович, которому укорные слова сына были приятны. По крайней мере, не противны.
— Но я видел, каким добрым теплом светятся твои глаза, когда ты смотришь утром на Марину, и сколько равнодушия в них, когда ты приходишь с работы и тебя встречает Аннушка.
— Это же естественно, — осторожно оправдывался Иван Иванович. — Утром я встаю бодрый, отдохнувший, полный надежд, а прихожу уставший, опустошенный, нередко злой.
Саня покачал головой, он с такой версией был не согласен.
— Ты не думал, как страдает от такого двойственного положения Аннушка? Она же все видит, все понимает! С того дня, как вы расписались. А та боль, которая все эти годы живет в сердце Марины! Тебя все это устраивало — чужая боль, чужая мука, чужое страдание.
— Саня! Сын! В чем ты меня обвиняешь! — взмолился отец. — В том, что я после возвращения Марины не расстался с Аннушкой?
— Ты проповедуешь — дома и на службе — идеалы добра и милосердия. А по каким канонам сам живешь? По таким ли? Нет! По чужим, которые тебе навязали другие. Может быть, и хорошие люди. Но и они сами исповедуют совсем-совсем иные каноны. «Почему?» — спросишь ты. Да потому, что любой закон отражает опыт прошлого. А человек живет будущим.
— Да ты, Александр Иванович, анархист! — вырвалось у Ивана Ивановича. — Ты отрицаешь всякую законность.
— Не законность, а догматику прописных истин! Жизнь всегда шире и многограннее буквы. Вот природа живет по объективным законам, которые не зависят от чьей-то воли. В основе человеческих отношений должны лежать объективные законы природы. Совесть, что ли. Для меня тетя Марина — идеал женщины. Встречу такую — отдам ей себя всего без остатка. Не встречу — значит, туда мне и дорога.
(Вот это признание! Как мало мы знаем своих детей!)
— А Екатерина Ильинична? — не без подколки сказал Иван Иванович сыну, который только что развенчал всю его жизнь.
Саня протестующе поднял руку:
— Это совсем другое. Екатерина Ильинична — друг, от которого нет тайн, которому можно поплакаться в жилетку. Иногда мужчине просто необходимо поплакаться и выговориться. Женщины умеют слушать. Мужчины — рассказывать, а женщины — слушать.
Иван Иванович пытался вспомнить, с чего начался у них с Саней этот трудный, видимо, давно назревший разговор.
— Слушай, сын! А какое отношение все то, в чем ты меня обвинил, имеет к Тюльпановым?
— Ты сказал, имея в виду нестандартность отношений в их семье. И Екатерину Ильиничну сюда приплел... Мол, все ненормальное становится источником беды. А я показал тебе, что ты сам вот уже более двадцати лет являешься источником ненормальной жизни близких.
— Нет, это черт знает что! — воскликнул Иван Иванович, обидевшись на Саню всерьез.
Неизвестно, чем бы закончилась их беседа, если бы в это время в кабинет не вошли Крутояров со старым учителем.
Майор был, как всегда, доволен собой. Рот — до ушей, глаза расцвели васильками. Он с чувством победителя — этак небрежно, мол, глядите! — бросил на стол перед Орачем три мокрых фотоснимка одного и того же человека (в разных позах).
— Ну как? Давайте-ка сюда «бородатых», сравним!
Тут он увидел сидящего на стуле возле стола своего начальника бородатого Саню и остолбенел. «Что? И этого уже взяли!» — прочитал Иван Иванович удивление на его поглупевшей физиономии.
— Знакомьтесь, мой сын Александр. Это его привез Лазня на своей машине к мебельному за несколько минут до ограбления. Позже вы, Олег Савельевич, зафиксируете беседу с ним протоколом. Они с Лазней работали на одном участке, были до последнего времени в хороших отношениях. Но теперь, как вы помните, Богдан Андреевич начисто отрицает это знакомство.
У Крутоярова мгновенно созрела версия (у него все версии всегда возникали «мгновенно»):
— Он что же, «прикрыл» друга на всякий случай? А вдруг тот все-таки причастен к ограблению!
— Вот вам и придется это выяснить, — пояснил Иван Иванович.
Он понимал, как тяжело отказываться самолюбивому офицеру от прежней мысли, что Лазня — прямой участник преступления. А что же теперь получается?
— Тут есть несколько моментов, — успокоил Иван Иванович поникшего было Крутоярова. — Мы с Орачем-младшим, кажется, нашли объяснение кладу, обнаруженному у Лазни.
Иван Иванович протянул руку к мокрым фотографиям, которые принес Крутояров. Нет, ошибки быть не могло! Эти злые глаза! Это сухое, вытянутое клином лицо. В нем что-то крысиное, неприятное. «Суслик! Кузьмаков!» Это же он вместе с Георгием Дорошенко, по кличке Жора-Артист, двадцать с лишним лет тому назад «благословили» ломиком демобилизованного воина на службу в милицию.
— Знакомый? — поинтересовался Крутояров.
— Близкий. Можно сказать, родственник.
Иван Иванович разложил на столе фотографии «троицы» бородатых и эту, новую, Кузьмакова. Сомнений не оставалось: злой бородач — он и есть Кузьмаков. Учитель биологии сразу опознал его.
— Он! — обрадовался старик, будто встретился с родным человеком, за которым соскучился. — Ну вот и свиделись! Я же тогда ему сказал: «Как вам не стыдно бросать огромным молотком в маленьких собачек!»
Все четверо сгрудились возле стола, где лежали фотографии. Саня взял фото безбородого Суслика. Долго к нему присматривался:
— А я его знаю. Ей-ей! Видел на шахте. Может быть, даже на четырнадцатом участке. Мельком однажды, но видел. Эти глаза... Да и вся физиономия, смахивающая на крысенка, попавшего в ловушку...
— Шахта! — обрадовался Крутояров. — Это уже адресок. Поищем! Чтобы среди трех с половиной тысяч не найти одного!
Иван Иванович тоже порадовался:
— Могу с точностью определить и второго бородача: Георгий Дорошенко. Неразлучная пара: Дорошенко и Кузьмаков. Надо запросить из архива дела обоих.
— Фото и отпечатки! — ликовал Крутояров в надежде, что в старом деле все это есть.
Начинался новый этап поиска. Старого учителя можно было отпустить. Поблагодарив сердечно за помощь, Иван Иванович проводил Новгородского до машины.
— Сережа, в полное распоряжение Арсентия Илларионовича!
Когда Иван Иванович вернулся к себе, там уже сидел бука букой Богдан Лазня. В кабинете стояла угнетающая тишина. Орач мгновенно оценил ситуацию.
Вопросы, которые мучали его: кого из бородатых привез Лазня в мебельный, отпали. Проблема богдановского «клада» общей суммой в пятнадцать тысяч не очень волновала заместителя начальника областного уголовного розыска, скорее всего, это по профилю другого отдела — ОБХСС. Но во время розыска нельзя пренебрегать никакими фактами, любая деталь, даже по первому впечатлению «нестоящая», может указать нужное направление поиска. Пятнадцать тысяч, обнаруженные у бригадира сквозной комплексной бригады проходчиков, это, кажется, результат поборов, заведенных на шахте «Три-Новая». Где-то там же, на шахте, Саня видел и Кузьмакова, одного из участников ограбления мебельного магазина. В бригаде «блатных мужичков» у Лазни каждый второй в прошлом был не в ладах с законом. Не может ли что-нибудь конкретное рассказать о Кузьмакове бригадир четырнадцатого участка?
Иван Иванович, кивнув на Саню, спросил Лазню:
— Знакомить не надо?
Тот угрюмо молчал.
— Богдан, да ты что! — воскликнул Саня, удивленный таким поведением своего бывшего бригадира.
— А черт вас знает, что вы все делали в магазине! — пробурчал тот.
Иван Иванович мгновенно сориентировался, схватил со своего стола фотографию бородатого Кузьмакова.
— «Вы все» — это кто? Он, которого ты привез, и те, кого отвозил?.. К примеру, вот этого! — и он протянул Лазне фотографию.
Видать, перехватило у Богдана Андреевича в горле. Глаза готовы из орбит выскочить. Налились кровью.
— Никого я не отвозил, чего вы мне шьете, — пробурчал тот.
— Может, и не отвозил, но видел двоих бородатых, которые выходили из магазина через главный вход. Или ты их увез, или видел, как они уехали.
— Никого я не увозил! — набычился еще больше Лазня.
— Значит, видел...
— И не видел.
Иван Иванович по опыту знал, что Лазня теперь будет твердить одно: «не увозил, не видел». Надо было предъявить ему такое обвинение, которое заставило бы Лазню уверовать в серьезность ситуации и неотвратимость наказания. Он, конечно, будет на первых порах, пока его окончательно не приперли к стенке, отнекиваться. Вот тут-то и подбросить, как бы невзначай, главный вопрос. Лазня захочет убедить собеседника в искренности своих намерений и подтвердит «малое», чтобы ему поверили и в «большом». Но «малое» и есть для следствия главное.
— Богдан Андреевич, хотите, раскрою вам тайну пятнадцати тысяч, которые были обнаружены у вас в машине и в гараже? — Не дожидаясь его согласия, Иван Иванович закончил: — По триста рублей с каждого «блатного мужичка»... Пряникову на молочишко.
Лазня вскочил со стула и в ярости ударил себя кулачищем в грудь:
— Мои! Кровные! Никакому Пряникову не отдам!
— А он их ждет.
— А вот ему! Вот! — Богдан Андреевич на каждой руке скрутил по два кукиша и ткнул все четыре куда-то в пространство.
Иван Иванович понял: отдавать начальнику участка пятнадцать тысяч Богдан Лазня не намерен. Почему? Сейчас это не имело особого значения, но веры в то, что эти деньги заработаны тяжелым горняцким трудом, у майора милиции не было. Так что же: собрал, а отдавать не хочет? Считает их своими?
«Интересно... Интересно...»
Иван Иванович протянул Лазне фотопортрет безбородого Кузьмакова:
— Напомните, как его фамилия?
Лазня мгновенно скис. То бушевал, клокотал, шипел гневом возмущения, а тут словно выключился. Сел на стул и спокойно сказал:
— Не помню. Кажется, работал, но уволился.
— Давно?
Он пожал плечами.
— Дире́ктора ушли, дела на шахте пошатнулись и многие разбежались... Как крысы с тонущего корабля.
«Придется поинтересоваться в отделе кадров», — решил Иван Иванович. А начальник отдела кадров шахты «Три-Новая» — Екатерина Ильинична Генералова.