— Наше богатство — виноград, табак, конопля, рис. Горы риса! Чай, кукуруза, подсолнечник. Сады. А какая пшеница! Лучшая в мире! Посевы сахарной свеклы за последние годы выросли в шесть раз! — горделиво перечислял он. — В прошлом году собрали восемь миллионов тонн зерна. А в самом сытом предвоенном, сороковом, — всего три миллиона. А как у вас, в Донбассе?
На этот вопрос Иван Иванович не мог ответить. У него в голове держались совершенно иные цифры: в Донбассе пять с половиной миллионов жителей, из каждых десяти — девять горожане. А урбанизация, как известно, придает свои оттенки общей оперативной обстановке.
Открытием для Звягинцева стало и то, что в Донецке жителей в два раза больше, чем в Краснодаре. А какой промышленный потенциал!..
Звягинцев, сделав вид, будто рассердился, сказал:
— Зато у вас нет таких карасей, как у нас. Это раз. Во-вторых, в чем у вас квас? В бочках. А у нас — в дижах. И в-третьих, «наша мама отправляется в полет, потому что наша мама называется пилот».
Он был общительный человек.
В Кущевскую въехали уже затемно.
Бывают деревни, села и станицы. Кущевская напоминала поселок сельского типа. Ехали-ехали по станичным улицам, пока не уперлись в широкие ворота, венчавшие штакетный забор.
Семья сельского механизатора, потомственного казака Ивана Иванова, встречала давнего друга на пороге дома. Со Звягинцевым облобызались все, даже детишки. С таким же радушием приняли они и Орача.
— Не прогоните? — спросил улыбающийся Звягинцев. — Как Лиса Патрикеевна выговаривала себе место? Хвостик — под лавку, голову — на лавку...
— Гость в доме на праздник — к добру, — шумливо говорил хозяин.
А узнав, что они с Орачем тезки, загомонил еще веселее.
— Иваны — стержень России: ее ноги, ее руки, ее голова.
Щедра кубанская земля. Это было видно по тем простым, но обильным яствам, которые красовались на столе.
Жили Ивановы, судя по обстановке, на городской лад. Мебель современная, полированная. На стенках — ковры, как в сакле у родовитого черкеса. И все это было не напоказ, как иногда бывает, — стоит мебель в доме хозяином, а люди при ней — за прислугу, чтобы протирать, наводить лоск. Здесь же все было «рабочее», повседневное, нужное человеку.
— Пока хозяйка хлопочет, погутарим про мужские дела, — предложил Иван Иванов.
Они вышли на просторный двор, обтянутый густым шатром винограда. Сели на лавочку. Горел свет, освещая зеленый купол из молодых листьев.
— Как караси? — поинтересовался Звягинцев. — А то я разбахвалился...
— Преют в сметане. Окромя карасей, что от меня надобно? — перешел прямо к делу сельский механизатор. — Ты же звонил, намекал, что что-то проясняется насчет Лешки.
Звягинцев пояснил Орачу:
— Лешка — его племянник, участковый, тело которого выловили из реки. У них в Донбассе что-то прописывается, — кивнул он в сторону Орача.
Орач поспешил внести ясность.
— Знаете, как оно бывает? Пал вечерний туман на речную долину, вверх не поднимается, отяжелел от сырости. Со стороны глянуть — разлито молоко по низине. А луну видно. И звезды в небе. Да только над речушкой от этого холодного света не стало меньше тумана.
Хозяин все понял.
— Ты сельский, что ли? — спросил он.
— От дедов-прадедов — хлебороб. И фамилия такая: Орач, значит пахарь. А интересует меня жительница вашей станицы Лукерья Карповна Шорник. Не знаете такую?
— Ну как же не знать! Знаменитая в наших местах женщина: на сахарной свекле в свое время орден заработала, а медалей и грамот не счесть.
Эта новость заслуживала внимания.
— А как у нее со здоровьем?
— Старый корень. Макушку смахнуло, но пока при земле — все гонит соки наверх.
— Так что помирать не собирается? — спросил Орач.
— Карповна? — удивился хозяин. — Да она еще нас с вами переживет.
Орач дал хозяину телеграмму, позвавшую Тюльпанову в дорогу. Прочитал ее Иван Иванов и рассмеялся:
— Клятая баба! Наверняка слукавила, хотела, чтобы дочка приехала к ней на праздники.
Вот оно что! А Орач черт знает что было подумал.
— Кто это «тетя Лена», подписавшая телеграмму?
— Соседка. Такая же бедолашная, как и Карповна, а может, еще несчастнее. Они одногодки, но у Карповны уже родился пятый, когда Пантелеевна только замуж вышла. За бездетного вдовца. Нарожать детишек не успела, война призвала мужа. Вернулся инвалидом. Лет десять с ним мучалась — ранение в позвоночник, лежал лежнем. Похоронила, тут бы и передохнуть. Но ушли бабьи годы, так и осталась вековухой. Ну и организовали они с Карповной что-то вроде вдовьей коммуны: одна без другой — ни шагу. Кто у нас нынче держит в станице коров? Раз-два и обчелся. А жалуемся: масло в магазин редко завозят. Раньше крестьянин масло не покупал, а продавал. Нынче как? Восемь часов отволынил — и давай ему всего от пуза по полной норме. Отучили нас работать. Абы день до вечера протянуть. У Пантелеевны тоже нет коровы. У них с Карповной одна на двоих. По очереди доят и кормят.
Орачу все было ясно: две солдатские вдовы, одна другой опора в беде, в труде и в радости.
— Тезка, — обратился Орач к гостеприимному хозяину, — расскажи мне о Лукерье Карповне. Семья... Дети... Словом, все, что знаешь.
— Как не знать! Всю жизнь — через улицу. Она звеньевая на сахарной свекле, я при том звене трактористом. Муж Кузьма был знатным конюхом, специалист по рысакам. Но не повезло мужику, не вернулся с войны. Лукерья вышла замуж, считай, малолеткой, и начала рожать детишек, как попадья: что ни год, то малец. А перед самой войной взяла передышку. Станичные бабы так и говорили: «Шорничиха перестала рожать — не к добру это». А весной сорок третьего, накануне освобождения от фашиста, в хату к Шорникам угодила бомба. Здоровенная. И бомбежки, говорят, особой не было. Летел фашист проведать наших на Кубани, по дороге и освободился от лишнего груза. Карповна — баба трудолюбивая, словно пчела. Огород — как колхозное поле. Корова. Бычка каждый год выкармливает. Кабаняку держит, кур, гусей... И в колхозе — не последняя. В тот год все по хатам сидят, своих дожидаются, а она — на огороде копается, словно квочка. Попала бомба в хату — осиротела Лукерья, осталась одна младшая дочурка.
Все это Орач уже знал. Тюльпанова ничего не сочиняла, рассказывая о своей матери, о детстве.
— Ну и как же потом сложилась у нее жизнь?
— У Карповны?
— Ну и у нее... Но я имею в виду дочку.
— Стервоза. Уж и наревелась мать из-за нее. Из шестерых одна уцелела. Так Карповна в нее, как в копилку, все совала и совала. Девчонка в пятый класс ходила, а Карповна ей золотые часики. Мать на своем хозяйстве пашет, словно трактор, а эта бездельница не умела даже корову выдоить, не научилась. Зато парням глазки строила. Видели бы ее — пигалица, а парни за ней табуном, один здоровее другого. Кобель сучку чует.
— По этой части у дочери неприятностей тогда не было? — поинтересовался Орач, вспоминая исповедь Алевтины Кузьминичны.
— Не знаю... Нет, вру, однажды станичные парни накрыли ее сетью, чтоб не брыкалась, да старики им мозги вправили. Но это случилось много позже. Станичная школа в ту пору была семилетней. Карповна вырядила дочку в Краснодар. Сколько она там отвалила, никто никогда не узнает, но Анка поступила в медицинское училище. Года не прошло — привезла мужа. А у самой нет еще паспорта, не расписывают. Карповна ездила в город к адвокату. Тот сказал, можно обойти закон. Есть такая статья: для сироты-безотцовщины скидка по возрасту. Но для этого надо ехать на Украину, там разрешено раньше выходить замуж. Хотя и там нужен паспорт. Карповна готова была отдать корову, чтобы Анку расписали, только не пошли на это в сельсовете. Уехала Анка в город. Ходили слухи, будто связалась она там с дурной компанией и попала под суд. Карповна заняла у соседей несколько тысяч, продала корову, кабана, все хозяйство разорила, но выкупила дочку у закона, вымолила ей поблажку. Года два-три не появлялась Анка в станице. Затем прикатила на мотоцикле. Гоняет по улицам — кур давит. Подросла, а не поумнела. В физкультурной секции занималась, что ли. Говорили станичники, будто могла по голой стене наверх взбежать, ногой потолок проломить, а потом, как кошка, спрыгнуть на землю. Парни за ней табуном увивались. Городская, на здешних не похожая. А она прижмется к лопоухому дурачку, распалит его, а когда он забудется, нахрапом полезет, ногой ему в живот. С одним так обошлась, с другим, с пятым... Обидно им стало, пошла по станице молва: девка-малявка штаны с парня спустила и крапивой высекла. Собрались обиженные, подстерегли Анку на выпасе и заловили в сеть. Что там было, только ночка темная знает. Подала бы Анка в суд — дали бы парням срок. Пришли старики к Карповне просить за своих олухов. Анка отвечает: пусть придет каждый отдельно, у меня в ногах поваляется и прощенья на коленях попросит... Первый пришел, так его потом со двора отвезли в больницу. Вскоре перебралась на Украину. Вышла замуж. Порядочный человек попался. Карповна не нахвалится зятем. Раза два приезжал он с Анкой к теще. Карповна говорит, какой-то ученый. Умный, видать, человек, и не понятно, что он в этой бешеной бабе нашел.
Все это было известно Орачу. Разница в рассказах колхозного механизатора и Тюльпановой была в мелочах. Она утверждала, что сначала ее «обидели», а уже потом она стала учиться приемам самбо. По рассказу сельского механизатора дело выглядело несколько иначе: Анна насолила местным парням, и они ее «заловили» в старую рыбачью сеть. Такое смещение фактов вполне естественно: пострадавшая хотела выглядеть лучше, чем в действительности. Новым для Орача было то, что в неполных шестнадцать лет Анна Шорник уже имела парня, которого представила матери как мужа. И второе: в те же годы она оказалась связанной с неблагополучной группой подростков.
— А нельзя ли встретиться с Лукерьей Карповной? — поинтересовался Иван Иванович.
— Что нам мешает? Отведаем карасей, выпьем по рюмочке и пойдем поздравить человека с праздником. Станица — не город, тут особых приглашений не надо. Есть и повод: на торжественном вечере председатель колхоза зачитал приказ — Лукерье Карповне выдать денежную премию. Дело не в деньгах, главное — внимание. Карповна — тетка гостеприимная, разговорчивая. Мы прихватим бутылочку и карасей, так что она в лепешку разобьется.