– Время катится к четырем. Слишком долго продолжалась эта дурацкая беготня. Кстати, по твоей милости я так и не насладился чуррос. То есть я их, конечно, съел, но должного удовольствия не получил.
«Много сладкого есть вредно. Так вам и надо», – мысленно огрызнулась Анна, продолжая молчать. Художник же говорил не умолкая.
– Впрочем, если поторопимся, все успеем. Мне теперь торопиться некуда. Гала стало намного лучше. Теперь она ждет друга с визитом, воодушевлена чрезвычайно и, скорее всего, вовсе не захочет, чтобы я беспокоил ее в Пуболе… Возможно, мне придется ехать в Кадакес, как думаешь? Ведь друзья – это святое.
Анна таких друзей нажить себе не успела, из сказанного мастером не поняла и половины, но все же ей показалось (наверно, только показалось), что в голосе художника сквозила затаенная боль и грусть. Но вот уже совершенно иной тон: уверенный, лихой, бодрый:
– Вернемся на площадь и зайдем в мой театр с парадного входа. И, бога ради, не несись так! Личности моего масштаба ходить в таком темпе просто неприлично. Да-да, вот так – прогулочный неспешный шаг, неторопливый разговор двух довольных друг другом людей. Давай, расскажи мне немного о своей семье.
Анна смутилась. Еще час назад ее возмущала зацикленность художника на своей персоне, а теперь казался невероятным его интерес к ее жизни. Разве должен он снисходить до простых смертных? Разве пристало ему интересоваться мелкими заботами и чаяниями? Ведь он совсем другой. И дело не в известности, не в славе и не в богатстве. Он думает по-другому, живет по-другому, чувствует по-другому. Все знают, что он любит жену совершенно невероятной, неземной, по-собачьи преданной любовью. Как ему понять другие отношения? Как оценить отношение родителей к детям, если своих у него нет, а сам он, по собственному признанию, сыном был весьма посредственным. Кстати, возможно, именно поэтому он отказался от идеи иметь своих. Или причина другая?
Они неспешно шли по улицам Фигераса обратно к церкви Святого Петра. Город, отдохнувший после сиесты, проснулся и наполнился звоном, шумом и гомоном. В сквере гоняли мяч ребятишки, на лавочках чинно восседали любопытные старушки, почтальон на велосипеде лихо крутил педали, направляясь по очередному адресу. Возможно, кто-то и узнавал в неспешно идущем мужчине великого художника, но здесь, а не в четырех вокзальных стенах, это узнавание было мимолетным и ничего не значащим. «Наш Сальвадор», – вот и все, что могли с удовольствием думать жители Фигераса о художнике, который родился и вырос в этом небольшом испанском городке и прославил его.
– …Расскажи мне немного о живописи. – Отец присел на кроватку Анны, не отрывая взгляда от мольберта, на котором стояла едва начатая картина. Девочка стояла около нее в задумчивости, держа в руках палитру и прикусив кисть зубами, словно раздумывала, какой цвет добавить на холст. Вопрос отца застал ее врасплох. Он никогда особо не проявлял интерес к искусству. Мать тоже никак нельзя было записать в знатоки, но она по крайней мере регулярно интересовалась делами Анны, выражала восхищение работами, и наверняка фамилии Пикассо, Рембрандта или Ван Гога были ей хорошо известны.
– Что рассказать? – Анна отложила палитру и повернулась к отцу. Тот пожал плечами:
– Не знаю. Ну, например, расскажи, что ты рисуешь? – Он кивком указал на картину.
– Пишу, – поправила девочка. – Это городской пейзаж. Церковь Святого Петра в Фигерасе. Нас возили туда на пленэр, и я сделала наброски.
– Подожди, подожди, – отец засмеялся, – не так скоро! Городской пейзаж, пленэр… Что это за непонятные слова?
– Городской пейзаж – картина из жизни города, а не природы. Они особенно удавались импрессионистам: Моне, Писсарро, Ван Гогу. Пленэр означает свежий воздух. Когда выезжаешь на местность и пишешь с натуры.
Отец встал рядом с Анной и обнял ее осторожно и ласково:
– Как же ты выросла, девочка. И какая умница стала! Хорошо, что я не позволил маме забрать тебя из художественной школы. А кто твой любимый художник?
– Их много. Из современных – Дали. А из французов люблю Ренуара и Гогена. У них есть свой ярко выраженный стиль.
– Правда? – Отец смотрел на нее с выражением восторга, смешанного с удивлением. – Я слышал, Дали немного странный.
– Очень странный. – Анна засмеялась. – Но таких, как он, больше нет. Хочешь, я принесу из школы альбом и покажу тебе его картины?
– Конечно! Почему нет?
– Я завтра же принесу!
Отец еще раз обнял ее и вышел из комнаты. В ту ночь Анна долго не могла уснуть. Она была счастлива. Она больше не чувствовала себя одинокой. Счастье возвращалось в их дом. Завтра она принесет альбом и расскажет отцу о самом чудесном художнике на свете. А потом попросит отвезти ее в Фигерас, чтобы закончить картину. Он наверняка согласится, когда узнает, что этот город – родина Сальвадора. Всегда приятно ощущать себя причастным к чему-то великому. Хотя для этого необязательно куда-то ехать. Дали – каталонец, и мы тоже. Завтра она принесет альбом. Возможно, даже учительница позволит не возвращать его подольше. Ну или даст еще раз, когда братишка родится и немного подрастет, чтобы Анна могла показывать ему картинки и рассказывать, рассказывать, рассказывать об искусстве. Как же это будет здорово! Как же хорошо! Завтра. Уже завтра.
На следующий день родился малыш Алехандро. Анна вернулась домой и застала отца плачущим за кухонным столом.
– Что случилось? – прошептала испуганная девушка сдавленным шепотом. – Мамочка?
– Твой братик родился очень больным, Анна. Он не проживет долго.
Девушка уронила на пол тяжелый портфель, в котором так и остался лежать уже никому не нужный альбом.
– С этого дня началась моя третья жизнь, – грустно заключила девушка, неторопливо шагая в ногу с художником. – Даже не с этого, а чуть позже, когда отец получил травму и перестал работать. Я вышла на завод и забыла про живопись.
– Чушь! – коротко и громко бросил Дали. – Если бы ты забыла о живописи, тебя бы здесь сейчас не было. И не придумывай ничего о третьей жизни. И даже о второй. Мы – католики, а не индуисты. Жизнь одна. А говорить о переменах ты можешь только тогда, когда меняешься сама, развиваешься. Ты приобрела годы и опыт, но что приобрела твоя живопись? Ничего! Ты несколько лет сидишь с одной картиной и говоришь о чем-то новом. Чушь! – Он даже остановился на секунду и стукнул тростью по асфальту, выражая возмущение.
– Разве новое может случаться только в профессии? – Анна чувствовала в себе силы спорить и спрашивать. Теперь, когда художник неожиданно обнаружил некоторый интерес к ее судьбе, она ощущала себя практически равной собеседнику.
– Случаться, Анна, оно может где угодно, а вот целенаправленно достичь этого нового можно только в работе. Остальное мишура.
«Надо же! Он назвал меня Анной. Не милочка, не дорогуша, а Анна».
– Кстати, – художник снова пошел вперед, – откуда эти две «н» в твоем имени?
– Кажется, мама когда-то начинала читать один русский роман, в котором была героиня с таким именем. Роман она не дочитала – слишком сложный, а имя запомнила.
– Русский роман? Жаль, что твоя мама его не дочитала. Анна там плохо кончила: бросилась под поезд.
– О!
– И никаких новых жизней, никакого развития, сплошной упадок.
– А как же этого избежать?
– Искать новые формы выражения. Не зацикливаться на одной своей сущности. Быть многогранным. Я – каталонец до мозга костей, но я никогда не преуменьшал той роли, что сыграли в моей судьбе Соединенные Штаты. Если Испания и Франция открыли и признали во мне художника, то Америка разглядела во мне целый сонм талантов и не оставила без внимания ни один из них. Я начал с постановки балета «Лабиринт». Ты знаешь легенду о Минотавре?
Анна кивнула.
– Так вот. Я придумал либретто к этому действу в исполнении артистов русской труппы «Монте-Карло». Я создал декорации и костюмы. Шоу получило невероятный успех и позволило провести выставку моих работ не где-нибудь, а в Музее современного искусства. Выставка прошла еще в восьми городах, и обо мне заговорили как о художнике, который обладает уникальным талантом воплощения на холсте темных сторон человеческого существования. Я стал интересен американцам. Особенно усердствовал один журналист из «Нью-Йорк таймс». Буквально ходил по пятам, выпрашивая интервью. Сначала я думал: «Парень хочет сделать себе имя за мой счет». О, я вдоволь над ним поиздевался, предполагая, что тот не выдержит и сбежит: назначал точное время и заставлял ждать по четыре часа в приемной, разговаривал, ежесекундно чихая и кашляя, рассказывал об особенностях своего пищеварения. Но он оказался настырным и весьма, весьма неглупым. А главное, он настаивал на том, что мои интервью станут хитами его ежедневника. И я подумал, что раз мир хочет не только видеть, но и слышать Дали, я просто обязан предоставить миру такую возможность. К тому времени уже вышла в свет моя «Тайная жизнь…»[24], и, вдохновленный ее успехом, я приступил к написанию романа «Скрытые лица». Кроме того, меня донимали заказами на иллюстрации книг, журналов и рекламных кампаний. Честно говоря, мне даже перестало хватать времени на живопись. Я занимался постоянным поиском новых граней своего таланта. Я поставил балет-паранойю «Безумный Тристан», работал вместе с Хичкоком над фильмом «Завороженный». В сорок шестом я отправился в Калифорнию. Мы с Диснеем задумали сделать короткометражку «Судьба» о любви балерины и игрока в бейсбол. Но бюджета едва хватило на пятнадцать секунд. Когда-нибудь мир пожалеет, что не позволил Дали создать мультфильм. Люди будут приходить в мой Театр-музей хотя бы ради этих нескольких кадров. Мультфильм обязательно будут крутить там. Постоянно. Я тебе еще не говорил об этом?
Анна покачал головой.
– Теперь ты знаешь. Кинематограф всегда меня завораживал. Там, в Америке, моя картина «Искушение Святого Антония» победила в конкурсе к фильму «Частная жизнь Bel Ami». В этой работе я впервые после «Сна…»