На следующий день Анна пришла в класс раньше всех и положила кисть на стул Изабеллы. Она исправила свою ошибку. Она была уверена, что вернула бы чужое даже в том случае, если бы натюрморт затмил все ее ожидания. Она бы не смогла присвоить себе то, что ей не принадлежало. Но тем не менее стыд от содеянного не покидал ее и по прошествии пяти лет. Воспоминания были неприятны. Да, она вернула кисть, но это никак не могло исправить того, что она ее взяла. Выходит, Дали прав. Незачем стремиться исправлять ошибки. Это не приносит облегчения. А вот принятие этих ошибок облегчение приносить должно. Если ты принял и осознал – значит, в чем-то оправдал себя. А человеку, который живет в ладу с самим собой, нечего стыдиться.
– А вы не переживаете из-за своих ошибок? – спросила она художника.
– Не слишком. Я ведь не могу их исправить.
– А если бы была машина времени?
– Если бы да кабы… – Он поморщился.
– И все-таки, – Анна продолжала настаивать, – вы бы делали такую подпись на картине?
– Делал бы, не делал, – буркнул художник. – Вот мне прекрасно известна моя жизнь после того, что я сделал. И она меня вполне устраивает. И даже больше. Она мне нравится. А какой она была бы в противном случае, никто не знает.
– Она могла бы быть хуже, не напиши вы этих слов?
– Возможно.
– Но вы бы не испортили отношений с отцом и сестрой.
– Я мог бы испортить их в другой раз. Зато я понял, что мои родные не знают ничего о личности по имени Сальвадор Дали. А в противном случае я бы никогда этого не узнал.
«И действительно, – Анна задумалась, – не возьми я тогда эту злосчастную кисть, так бы и продолжала до сих пор считать, что тот, у кого лучше инструменты, имеет больше шансов проявить талант. Какая глупость!»
– Возможно, вы не пророк, но вы очень умный.
«Нужны ли Дали ее комплименты?»
Он смерил ее насмешливым взглядом: «Тоже мне, открыла Америку».
– Я всегда говорил, что особенность моей гениальности состоит в том, что она проистекает от ума. Именно от ума. И в моем Театре-музее все будет продумано до мельчайших деталей, чтобы никто не мог упрекнуть Дали в отсутствии вкуса и фантазии. У каждой вещи, каждого предмета будет свое, законное, только ей отведенное место. И каждому входящему будет понятно, что она должна находиться именно там, где находится. Посетители моего театра станут не просто зрителями, а творцами – участниками грандиозной инсталляции, вернее, перформанса в духе своеобразных древнегреческих ритуалов принесения даров во время празднеств.
Глава 7
«Я совершенно нормален. А ненормален тот, кто не понимает моей живописи, тот, кто не любит Веласкеса, тот, кому не интересно, который час на моих растекшихся циферблатах – они ведь показывают точное время».
– Пойдем! – Дали резко встал с камня и направился назад к входной арке театра. Анна последовала за ним. Художник развернулся и устремил свой взор к месту, на котором они только что сидели.
– Как ты думаешь, что должен видеть первым делом всяк сюда входящий?
– Не знаю… Ваш портрет?
Дали расхохотался:
– Поверь, дорогая, тот, кто придет к Дали, будет иметь представление о моем внешнем облике. Но в некотором роде ты права. Все, чем наполнятся эти стены, и будет мой своеобразный портрет. Только не внешний, а внутренний. Все, что меня занимало и продолжает занимать, получит тут свое пристанище. Париж был сюрреалистической колыбелью, в которой вскормили Сальвадора, а Фигерас станет его мировым оплотом и последним пристанищем. И на входе в этот храм величайшего из искусств зрителя должно встречать нечто поистине величественное, нечто сразу же поражающее воображение, западающее в душу, восхищающее мозг и ублажающее сердце. Что-то одновременно монументальное, величественное, но трогательное и находящееся в постоянном движении.
– Ваши растекающиеся часы? – обрадованно предположила Анна.
– Хм! – Дали подпер правой рукой подбородок и снова уставился на то место, где предполагал разместить нечто особенное. – За предположение пять, за догадку два. Не угадала. Часы, конечно, подходят под мое описание. Но они хороши сами по себе. Конечно, можно было бы поставить здесь в центре несколько металлических деревьев и развесить мои циферблаты по проволочным ветвям, но не думаю, что это может поразить поклонников моего таланта до глубины души. Это не ново, понимаешь? Хотите увидеть такую скульптуру – милости прошу на Монмартр. А если бы ты знала, сколько таких «постоянных» часов в моем замке в Кадакесе! Конечно, знаково. И придумывать ничего не надо. Вот вам весь Дали собственной персоной. Любите его циферблаты – значит, кое-что смыслите в искусстве. Люди, наверное, были бы рады такому незамысловатому ходу. Но, знаешь, я все-таки лучшего мнения о своей публике. Предполагаю, большая ее часть – люди мыслящие, которым нравится задавать работу своему мозгу. Они не нуждаются в подношениях на блюдечке с золотой каемочкой, не хотят, чтобы им разжевывали и объясняли идеи. Их пытливый ум жаждет до всего докопаться собственными силами, уловить суть и постичь истину без чьей-либо помощи. Моя задача дать им намек, поразить, заставить говорить нечто вроде: «Мы думали, Дали – это растекшиеся циферблаты и летающие тигры, а оказывается, Дали – это гораздо более многогранная личность».
– Достаточно просто устроить очередную выставку ваших полотен, и мир получит этому подтверждение, разве не так?
– Картины… Все ждут от Дали картин, не понимая, что спектр интересов настоящего творца не может быть ограничен одной областью. Что было бы, если бы Господь остановился в своей работе, например, на деревьях? Или создал бы несколько видов животных и на этом успокоился бы? Что получилось бы?
Он пытливо смотрел на девушку. Анна пожала плечами:
– Ничего.
– Верно! – воскликнул Дали, улыбаясь. – Когда молодость говорит со мной в унисон, я счастлив. Это значит, что я еще не слишком стар. А мне ведь уже шестьдесят шесть. Я гожусь тебе в дедушки, как это ни печально. Это очень грустно, когда зеркала и документы постоянно напоминают тебе о том, что разум отказывается принимать. Мне повезло оказаться достаточно интересным и современным, чтобы, разговаривая со мной, люди не замечали возраста. Смею надеяться, что они так и делают. Во всяком случае, Аманда никогда не относилась ко мне как к зануде-старику.
«К старику? Нет, на старика он совсем не похож. Столько энергии, столько страсти в каждом слове. Такая гамма чувств, фантазий, идей, желаний, которую редко можно встретить и у молодого человека. Старик? Никогда!
Зануда? Немножко. Бахвальство, гордыня и поклонение гению Сальвадора Дали бьет через край и может надоесть кому угодно, кроме него самого. Так что зануду я принимаю, а старика – вот уж нет, увольте».
– А что твои бабушки-дедушки? – внезапно поинтересовался художник. – Где они, кстати? Почему не рядом с твоей семьей, когда она испытывает трудности?
– Папин отец погиб во время войны, когда бабушка была беременна. Мамин вернулся с войны инвалидом и прожил недолго. Бабушка Хосефа умерла десять лет назад, а Мария жива, но живет далеко под Малагой. Папа никогда не ладил с ее вторым мужем. А трагедия, которая случилась с отцом, совершенно их не сблизила. Хотя мама надеялась, что будет иначе. Она писала бабушке несколько раз. Сначала просила денег, потом – приехать хотя бы ненадолго, чтобы помочь с Алехандро.
– И что? Ответа не получила?
– Почему же? Бабушка написала, что у мужа больное сердце и она не может оставить его даже ненадолго. Мама сказала: «Тут не на что обижаться».
– Пожалуй. В этом мире каждый должен сам решать свои проблемы.
– Это так, – согласилась Анна с утверждением художника, – но иногда так хочется, чтобы кто-то протянул тебе руку помощи.
– И что же, бабушка за два года так и не нашла времени, чтобы взглянуть на внука?
– Мама не предлагала ей. В письме было написано, что единственное, чем она может помочь нашей семье, так это советом «сдать бедного малютку в специальное учреждение».
– Могу поспорить, в ее советах твоя мать не нуждалась.
– Нет. Она не нуждалась ни в чьих советах.
– Это говорит о зрелости души и ума. Меня поражают идиоты, которые спрашивают совета у меня, а потом удивляются, почему я сам не следую этим советам. Но как я могу им следовать, если совершенно не похож на тех глупцов, которым даю эти советы?
«Ну, конечно! Мне, значит, не стоит поступать в Сан-Фернандо. Между тем как сам маэстро в Академию поступил. И все эти вопросы о содержимом музея звучат совсем не ради моих ответов, а ради ответов его. Он все давно придумал. А мне выпала честь быть первым зрителем. Если его и интересует мое мнение, то ровно настолько, насколько его может интересовать мнение его поклонников. Но на самом деле, даже если бы вся армия почитателей его таланта отвернулась бы от него, он ни на одно мгновение не усомнился бы в своей гениальности. Он может спрашивать, что ждут от него зрители. Но каким бы ни был ответ, Дали предложит им то, что намерен предложить, а вовсе не то, что от него ждут. Зрители всегда ждут картин. А на картинах Дали достаточно загадок для пытливых умов».
– Вы могли бы расположить на этом месте, – девушка показала на центр двора, куда по-прежнему был устремлен взгляд художника, – экспозицию своих новых полотен.
– И снова мимо.
К счастью, Дали не стал настаивать на продолжении личной темы разговора и с радостью вернулся к обсуждению проекта.
– Здесь будет достаточно стен, ниш и помещений, которые займут холсты. Зачем отдавать пустоту, перспективу, пространство тому, что имеет только один ракурс?
– Можно разместить несколько картин? Три или четыре. С разных сторон будут доступны разные изображения.
– Эта идея хороша только в том случае, если использовать одно изображение, которое выглядит по-разному с разных ракурсов. Потому что, если следовать твоей теории, людей с ходу должны поразить сразу три-четыре полотна, не все из которых они увидят сразу. Это невозможно, дорогая. Здесь будет инсталляция. И никаких картин! И каждый вошедший вспомнит, что Дали – это гораздо больше, чем художник.