анами. Вода, зелень, улитки и музыка. Все так, как в центральном «Дождливом такси». И окна, конечно, окна. Их тоже необходимо оформить.
Анна огляделась вокруг. Какие окна? На них не было даже намека.
– Знаю, о чем ты думаешь. Этот сумасшедший художник не ведает, что несет. Но я уже неоднократно говорил о том, что «разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший». Да, мы с тобой в открытом пространстве, да, здесь нет ни окон, ни дверей, ни даже намека на их необходимость. Но они понадобятся. Над внутренним двором, если помнишь, будет купол, а стекла окон между внутренним двором и коридорами музея будут как нельзя лучше перекликаться с конструкцией купола. Так вот, ниши окон займут холодные, бесстрастные манекены. Это будет вызывающий контраст с общим оформлением пространства и еще одно доказательство избранности, нетривиальности, необычности и, наконец, совершенно особой особенности Дали.
Он закончил и снова медленно начал обходить свои владения, будто проверял свои слова и оценивал, насколько удачно подойдет всем задуманным предметам то или иное место.
Девушка прикрыла глаза. Она еще слышала голос художника, будто он намеренно проник в ее сознание и повторял свою лекцию, чтобы она не забыла ни малейшей детали. Но в этом не было необходимости. Нарисованная им картина полностью захватила ее воображение. Анна, как ни странно, не чувствовала ни усталости, ни беспокойства. Лишь легкое волнение от осознания величия момента. Она разомкнула веки и ахнула почти в полный голос. Высокие отреставрированные стены партера были увиты плющом. Холодные золотые манекены почтительно приветствовали ее, лодка Гала покачивалась, возвышаясь над такси, плывущим в чарующей музыке Вагнера. По саду неторопливо гуляли посетители. Кто-то заглядывал в окна машины, кто-то пристально рассматривал «Венеру Велата», кто-то расслабленно сидел на скамейке, прикрыв глаза и представляя, как эти бесчисленные идеи из головы художника перетекали в реальность.
Она вышла из оцепенения. Да, скамейки не помешали бы и сейчас. Ноги затекли, спина ныла. Она была готова нарушить категорический запрет матери сидеть на камне, но художник неожиданно очутился рядом с ней с куском какой-то фанеры в руках.
– Вот. – Он протянул ей доску. – Пока здесь нет скамеек – всё, что могу предложить. Очевидно, не мне первому пришла в голову идея использовать это место в своих целях, иначе откуда тут взяться фанере? Ну, как бы то ни было, никаких странных досок здесь больше не будет. Удобные скамьи – своеобразный пункт наблюдения за жизнью внутреннего двора. Тебе нравится Гауди? – вдруг спросил он.
Ни один уважающий себя каталонец не мог бы ответить на этот вопрос иначе, чем это сделала Анна. Со всей искренностью, восторгом и поклонением:
– О да!
Ей было пять, когда родители впервые показали ей парк Гуэль, и он произвел на девочку ошеломляющее впечатление. Раньше она видела такое буйство цвета только в книжках с картинками. И вдруг яркие мозаичные оттенки предстали наяву во всей красе. Их можно было трогать, на них можно было стоять, сидеть, топать ногами и даже приплясывать, повизгивая от восторга до тех пор, пока мать, смеясь, не заметила:
– Пойдем уже! Плитка ведь холодная.
Анна слезла со скамейки и недоверчиво осмотрела длинную округлую скамью, на которой только что скакала: «Вот это невообразимое чудо называется таким простым словом – плитка? Не может быть! Ведь это так красиво и необычно!»
Ее увели из парка, соблазняя поющими фонтанами, мороженым на бульваре и памятником Колумбу.
– Анна, этот великий человек прославил Испанию. Его имя надо запомнить.
Анна запомнила. Но другое имя – Антонио Гауди, которое она услышала от проходящего в парке экскурсовода с группой туристов, она повторяла про себя гораздо чаще. Где она, эта Америка? Что ей от этого открытия? Возможно, она никогда в жизни не увидит тех берегов. А вот мозаичная сказка совсем рядом, всего в часе езды. И к ней можно прикасаться сколько угодно и ощущать себя частью поразительного искусства архитектуры. Конечно, в пятилетнем возрасте она была слишком мала, чтобы так рассуждать, но та заложенная природой особенность, что существует во всех художниках, особенность видеть, чувствовать, угадывать прекрасное в совершенно простых, элементарных формах, заставляла ее то и дело мысленно возвращаться в замечательный парк и прогуливаться вдоль дивных скамеек.
К сожалению, возможности слишком часто ездить в Барселону у родителей не было. Отец, случалось, работал и по выходным, а мать не решалась одна отправляться с ребенком в такое «дальнее» путешествие. Однако примерно раз в год Анне удавалось уговорить родителей отвезти ее в парк Гуэль.
– Не понимаю, – пожимала плечами мать, – что она в нем нашла? Ни игровых площадок, ни животных – ничего особенного.
– Ну, по поводу «ничего особенного» ты преувеличиваешь, – возражал отец.
– Да, но что она может понимать в ее возрасте?
– Может, она и не понимает, но чувствует. Ты же видела картины!
– Видела. (Альбом для рисования дочери пестрел цветными скамейками и изображениями фонтана в виде красного дракона.) Я думаю, осенью, когда можно будет поступать в художественную школу, мы как раз покажем там эти работы.
Так и случилось. Анна помнила этот день в мельчайших подробностях. Стоило прикрыть глаза, и она ощущала на зубах привкус детской зубной пасты с ароматом абрикоса, которой почистила зубы тем знаменательным утром. К этому первому походу в художественную школу она готовилась все лето. Каждый день брала папку с рисунками, придирчиво осматривала и досаждала матери вопросами:
– Может быть, собака получилась выразительнее кошки?
– Они обе замечательные, Анна!
– Но взять надо только одну.
– Если ты возьмешь оба рисунка, ничего страшного не случится.
– Но в объявлении сказано не более десяти работ.
– Анна, оценить способности ребенка можно и по одной картине, не переживай!
Но Анна переживала. А вдруг не возьмут? Вдруг решат, что все ее творчество – никому не интересная мазня. Надо непременно поразить, выбрать самые лучшие рисунки. Ну что такое эти собаки и кошки? Все дети такое рисуют. Наверняка педагоги разочаруются в ней, как только такое увидят. Так все-таки собаку или кошку взять?
Эти вопросы она задавала себе по несколько раз в день, перебирая рисунки, то вынимая какой-то из папки, то снова возвращая. Даже ночью накануне того памятного дня она вскочила и заменила один пейзаж другим, а утром снова все вернула на прежние места.
Когда прозвенел родительский будильник, Анна, умытая, одетая и причесанная, уже сидела на кухоньке в ожидании обязательной каши.
– Зачем же оделась? – всплеснула руками мать. – Еще заляпаешься!
– Нет, – очень серьезно ответила Анна. И было в этой серьезности столько достоинства и решимости, что не возникало ни малейшего сомнения: сегодня платье девочки останется чистым.
Они позавтракали и пошли. Если бы Анна не боялась упасть и испачкаться, она бы бежала. Пятнадцать минут ходьбы показались ей вечностью. Она никак не могла понять, почему мама сохраняет такое удивительное спокойствие, не боится опоздать или свернуть не туда, или может себе позволить остановиться и перекинуться парой фраз с соседкой и так спокойно, между делом, сообщить, что Анна будет теперь учиться в художественной школе. Как будто ее уже взяли. Но ведь могут и не взять.
Потом уже Анна узнала, что детей, желающих рисовать, в Жироне было не так уж и много, а потому в художественную школу, находящуюся на государственном обеспечении и получающую финансирование согласно количеству обучающихся в ней душ, брали всех. Но в тот день она буквально дрожала, когда стояла у стола педагогов и следила за тем, как они рассматривают ее работы, передавая друг другу и что-то тихо комментируя. Как она ни старалась, слов разобрать не могла. Ей определенно мешал стук собственных зубов.
– Необычный рисунок, – наконец обратилась к ней одна из учителей – маленькая худенькая женщина с аккуратным пучком и толстыми стеклами очков, донья Мария, впоследствии преподававшая графику.
Анна вытянула шею, увидела, что женщина держит в руках, и покраснела. Им не понравилось? Ее не примут? А ведь скамейка парка Гуэль никогда не покидала папки. В этом рисунке девочка была уверена, как ни в каком другом. Ведь если ее так восхищает это место, то уж людей, связавших свою жизнь с искусством, оно точно не может оставить равнодушными.
– Простая скамейка, – пролепетала она непослушными губами.
– Простая? – Тонкая бровь вылезла из-под очков.
Анна стушевалась.
– Простая скамейка в непростом парке, – подсказала учитель, – верно?
Девочка понуро кивнула. Почему-то хотелось заплакать и убежать в коридор в спасительные объятия матери. Но ее еще никто не отпускал. Педагоги передавали друг другу «скамейку», шептались и кивали, как вдруг показалось Анне, одобрительно.
– Ты рисовала с натуры? – наконец они снова вспомнили о юном даровании.
– Нет, по памяти.
– Ты часто бывала там?
– Три раза.
Анна опустила глаза. Все пропало. Она что-то напутала, переврала, написала совершенно другую скамейку, а не ту, что создал Гауди.
– Всего три? – ахнула маленькая женщина.
– Я, мы, – девочка почти шептала, – не слишком часто выезжаем.
Ее шепот утонул в гуле учительских голосов. Теперь они говорили громко, не сдерживая эмоций. Анна слушала и в хоре голосов разбирала удивительные фразы:
– Отличная память!
– Большая художественная выразительность.
– Собственный почерк.
– Сочность красок.
Это что? Это о ней? О ее работах? Не может быть! Или все-таки может?
– Тебе нравится Гауди? – снова спросила малютка с пучком. Знала бы она, кто задаст Анне этот вопрос спустя десятилетие.
– Да, – кивнула Анна гораздо увереннее, чем пять минут назад. – Парк Гуэль чудесен.
– А Дом Мила? А собор Святого Семейства?
Девочка растерялась: