– Конечно, имею. Я накопила деньги и купила эти часики, потому что знаю, как это важно – иметь что-то в память о детстве. Мне моя бабушка оставила камею. Я хочу оставить Глаше часики и вам, девочки, тоже, потому что так уж вышло, что я у вас была одна на троих. Иногда воспоминания – это единственное, за что остается держаться в жизни.
Торжественная часть выпускного была назначена на пять часов вечера. Получая аттестат, Глаша почти ничего не видела от слепивших ее слез. После бабушкиного подарка она точно знала, что не хочет жить воспоминаниями, не готова расстаться с самыми дорогими людьми, и никакая Москва этого не изменит.
Сквозь застилающую глаза пелену она смотрела на радостное лицо отца. Папа очень гордился ее золотой медалью, ею, Глашей. Рядом прыгала не сдерживающая радостных эмоций Иринка. Для нее золотая медаль была пропуском в другую жизнь, а Москва – единственным шансом вырваться в люди. Может Глаша предать подругу, украсть у нее мечту?
Солнце, отражающееся от золота тонкого браслета на подружкином запястье, слепило глаза. Глаша вдруг поняла, что больше не может ждать ни минуты. Подойдя к Иринке, она дернула ее за рукав недорогой кофточки.
– Ира, мне нужно с тобой поговорить.
– Что? Сейчас, что ли? Ты же знаешь, аттестаты вручат, и твой отец выступать будет. Это же неуважение – уйти.
– Мы быстро. Ира, пожалуйста, это важно.
Они вышли из актового зала школы на улицу, спрятались в кустах, в которых обычно Иринка тайком курила. Глаша подружкин секрет блюла строго, и, хотя табачного дыма не выносила, мужественно терпела, ради Иринки, конечно. Вот и сейчас подружка достала пачку сигарет, прикурила, сощурилась, выпуская дым.
– Ну, чего тебе?
Глаша набрала воздуха в легкие, как будто перед прыжком в воду. Впрочем, в воду она никогда не прыгала, а оттого не знала, каково это.
– Ира, я не поеду в Москву, – выпалила она. – Я не хотела сегодня говорить, чтобы праздник не портить, но это нечестно, ты строишь планы, готовишься, и у меня все время такое чувство, что я тебя обманываю.
– Тихон Ильич передумал? – спросила Иринка внезапно охрипшим голосом. – Что-то случилось, и он не хочет нас туда отвозить? Его что, с работы снимают?
– Да ну тебя, – в сердцах сказала Глаша. – Ниоткуда его не снимают и ничего он не передумал. Он вообще еще про это не знает. Я решила, что я им завтра скажу. Просто я не хочу уезжать, Ир. Я хочу остаться дома, с родителями и бабушкой.
– Ты что, ненормальная? – спросила Иринка. Глаза у нее странно сузились, и сейчас она была похожа на дикую кошку. Глаша видела такую на картинке в какой-то книжке. – У тебя есть шанс уехать из этой дыры. Ты понимаешь, что мы сейчас на краю света, где одна половина жителей зэки, а вторая – их конвоиры.
– Нет уже зэков, Ир, – сказала Глаша беспомощно. – Лагеря давно закрыты.
– Лагеря закрыты, а дух остался! – заорала подружка и отшвырнула сигарету. – Ты можешь уехать в Москву, у тебя там есть родственники, твой отец готов снимать тебе квартиру, ты можешь жить в столице, носить летние платья не три дня в году, а как минимум четыре месяца. Ты можешь получить образование, стать врачом, ходить в театры. Настоящие театры. И ты готова от всего этого отказаться по глупой прихоти? Только из-за того, что ты будешь скучать по родным? Нет, ты точно ненормальная.
– Я не хочу быть врачом и никогда не хотела. Это твоя мечта, а не моя, Ир. И нашего театра мне вполне хватает. И лета тоже. И да, я люблю свою семью и хочу и дальше жить рядом с ними. Сегодня бабушка сказала, что она уже немолода и может не дожить до нашей следующей встречи, а я вдруг подумала, что ведь так оно и есть. Ей шестьдесят семь лет, Ир. И я не могу уехать в Москву, зная, что, возможно, больше никогда ее не увижу.
– Моя мечта, говоришь? – теперь подруга была похожа на змею – кобру с раздутым над головой капюшоном. Она даже не говорила, а шипела. – А что ты знаешь о моей мечте, Глаша? Это у тебя всегда все было, с самого рождения. Ты – дочь партийного начальника, ты росла с золотой ложкой во рту. А я – дочка беглого зэка, которого застрелили при попытке побега. Ты знаешь, каково все эти годы маме было меня растить? Ты думаешь, я ее не люблю? Ты думаешь, я не понимаю, что, уехав отсюда, никогда больше ее не увижу? Но это мой шанс прожить жизнь не так, как прожила ее она. Не так и не там. И когда ты говоришь, что никуда не поедешь, ты убиваешь мою мечту, потому что без тебя я тоже никогда не смогу отсюда вырваться.
– Ира, послушай…
– Я не хочу ничего слушать! – теперь Иринка кричала в голос, не заботясь о том, что их кто-нибудь услышит. – Твой отец купил мне билет на самолет. Он везет в Москву не только тебя, но и меня тоже. И если ты откажешься ехать, значит, ради меня он не поедет. Это твои родственники должны пустить нас пожить на первое время. Это тебе обещали снять квартиру. Меня в Москве никто не ждет и заботиться обо мне не будет. Так что ты сейчас своими словами, своими соплями, своей нерешительностью ломаешь мою мечту, не свою. Какое ты имеешь право решать за меня, Глаша?
– Я не имею права решать за тебя, – Глаша сейчас была совершенно спокойна, как будто после того, как она приняла самое тяжелое решение в своей жизни, все ее сомнения остались в прошлом, – но и ты не можешь решать за меня. Я поговорю с отцом. Билет у тебя есть, бабушкина сестра пустит тебя пожить, как мы и договаривались, я в этом уверена. Ты сдашь экзамены, проступишь в институт, а квартира… Поживешь в общежитии. Ничего страшного. Если ты меня услышишь, то каждая из нас получит свое. Ты – Москву и институт, я – возможность остаться здесь. Нельзя строить свои планы на несчастье других, Ира.
– Ты ничего не знаешь о несчастье других, – сказала Иринка и полезла из кустов наружу. – Ты даже представления о нем не имеешь. И я не хочу с тобой разговаривать. Поняла? Мы сейчас вернемся в зал, и ты будешь вести себя с родителями и бабушкой как обычно. Они не заслуживают, чтобы ты испортила им день твоего рождения и выпускного. Ты будешь лучезарно улыбаться и делать вид, что этого разговора не было.
– Хорошо, но я не поеду в Москву, – твердо сказала Глаша.
– Твой отец тебя заставит.
– Нет, потому что он меня любит. Но я сделаю все, чтобы ты поехала. Просто без меня.
Сверкнув глазами, Иринка не пошла, а побежала к зданию школы. Тяжело вздохнув, потому что она терпеть не могла ссор и скандалов, Глаша поплелась следом.
После торжественной части сели за столы, накрытые в школьной столовой. Угощение было простым: винегрет с селедкой и пироги с яйцом и капустой, зато много. Пили морс, на котором настояли родители. Глаша, правда, видела, как мальчишки то и дело выбегали на улицу, чтобы покурить, а также хлебнуть домашнего вина из трехлитровой банки. Его принес из дома Димка Зимин, больше было некому.
Возвращались они повеселевшие, с красными щеками и суетливыми движениями, выдававшими, что, кроме вина, могла быть и другая банка – с самогоном. Мальчишки вели себя развязно, и в какой-то момент Иринке даже пришлось приструнить Зимина, зачинщика и задиру. Глаша видела, как она что-то сердито выговаривала ему в темном коридоре. Из всех людей на земле только у Иры Птицыной получалось держать Зимина в узде. Глаша была благодарна за это провидению, потому что лихого и неуправляемого Димку в глубине души побаивалась.
Ей показалось или до нее донеслось слово «рыжики», немало Глашу удивившее. Для грибов был совсем не сезон, они если и появлялись в урожайный год, то не раньше конца августа – начала сентября. Отец ходить по грибы любил и Глашу иногда брал с собой. Бабушка готовить что-то из грибов наотрез отказывалась, и к плите папа вставал сам. Подберезовики и подосиновики жарил, маслята мариновал, грузди и рыжики солил. Зимними вечерами ели их с удовольствием все, в том числе и бабушка, хотя при виде корзин она и морщила свой тонкий аристократический нос. Нет, рано пока для грибов, рано.
Часам к девяти вечера начали расходиться родители, уставшие от обилия впечатлений. К Глаше подошел папа.
– Ты с нами домой? – спросил он, скорее утверждая, чем спрашивая.
Трехлитровые банки явно не прошли мимо его внимания, и хотя Глаша, разумеется, к вину не прикладывалась, ей было немного стыдно, как будто ее поймали на чем-то нехорошем.
Она бы с удовольствием пошла с родителями домой, где можно было скинуть нарядное платье, вернуть бабушке камею, давившую на горло, распустить высокую прическу, залезть с ногами в кресло в отцовском кабинете, чтобы перед сном почитать книжку. Но Иринка… нельзя уйти, так и не помирившись с подругой, нехорошо это, неправильно.
– Нет, пап, я бы осталась ненадолго, если можно, – сказала она и завертела головой в поисках подруги. Наткнувшись на ее ищущий взгляд, Иринка тут же подошла, взяла Глашу под руку.
– Тихон Ильич, можно, Глаша останется? Мы хотели до Нагайской бухты дойти, закат посмотреть, – попросила она Глашиного отца. – Я вам обещаю, что мы ничего дурного делать не будем, и Глашку я потом до квартиры доведу.
– Хорошо, только недолго, – предупредил папа. – Так-то я все понимаю, когда еще гулять, как не в молодости. Глашенька, мы дверь не будем запирать, когда вернешься, не звони, чтобы маму и бабушку не разбудить, а ко мне загляни, я ложиться не буду, тебя дождусь. Хорошо?
– Да, папа.
Настроение у нее внезапно улучшилось. Она вернется домой, зайдет к отцу в кабинет и все ему расскажет. Глаша была уверена, что отец ее поймет, а если и нет, то действовать против воли любимой дочери не станет. А раз так, то к утру, когда проснутся мама и бабушка, у Глаши уже будет союзник. Главное – добиться, чтобы от ее решения не пострадала Иринка. Она хочет в Москву, значит, пусть едет. В том, что отец, пусть и побурчит, но поможет, Глаша даже не сомневалась.
В Нагайскую бухту отправились небольшой компанией, человек десять, не больше. Глаша, погруженная в свои мысли, шла молча, держа под руку Иринку и Нюрку. Улицы в этот поздний час были пустынны, маленькие частные домики, мимо которых пролегал их путь, не светились окнами, горожане уже спали, несмотря на то, что на улице было светло, конечно, белые ночи.