У Кати от жалости сжалось сердце. Она была рада, что уговорила разрешить ей пожить вместе с Аглаей Тихоновной, чтобы не оставлять ту одну. Глашка дневала и ночевала у Ани, оказавшейся Тоней. Тело Антонины Сергеевны не отдавали из-за следствия, невозможно было назначить дату похорон, и Аня с ума сходила в своей съемной квартире, боясь остаться одна. Глашка, как могла, поддерживала подругу, в то время как Катя взяла на себя функции компаньонки при Аглае Тихоновне. Сейчас вот, к примеру, борщ варила, чтобы хоть как-то занять руки, да и голову тоже.
– Аглая Тихоновна, вы только не бойтесь, – сказала она с горячностью. – Сегодня придет мой друг, участник Открытого театра. Он следователь и обязательно что-нибудь придумает, чтобы вас защитить. И убийцу найдет непременно. Вы только все ему расскажите, ладно?
– Ну, конечно, я все расскажу, – с досадой сказала ее собеседница, отошла от окна, в которое бездумно смотрела, уселась за стол, закинула ногу на ногу, обхватила колено руками. Чуть слышно звякнули тяжелые кольца и браслеты на тонкой старческой руке. – Весь вопрос только в том, что именно рассказывать. Я не хочу показаться твоему, деточка, приятелю выжившей из ума старухой.
– Вы не можете такой показаться, – рассмеялась Катя. – Вы удивительная, Аглая Тихоновна, и это становится ясно каждому, кто подходит к вам ближе, чем на три метра.
– Ты пристрастно ко мне относишься, девочка, – пожилая дама тоже засмеялась. – Ты знаешь, это у нас в крови, вызывать полярные, но очень сильные эмоции. К примеру, мою бабушку обожали практически все, кто ее знал. Папа мой, Тихон Ильич Колокольцев, относился к ней с глубоким уважением, я бы даже сказала, почтением. И друзья его тоже. И мама, и я, и большинство моих одноклассников. А вот Иринка ее терпеть не могла.
– Та, которая умерла в Чите? Но она же была самой близкой вашей подругой.
– Да, ближе ее никого не было, ни тогда, ни потом. Она скрывала, что не любит бабушку, но я знала. И Нюрка знала.
Что именно знала Нюрка, Катя спросить не успела, потому что раздался звонок в дверь. Пришел Бекетов, и Катя, пока Аглая Тихоновна открывала дверь, вопреки всякой логике, убрала волосы за уши и взбила упавшую от супного пара челку.
– Здравствуйте, Екатерина, – он появился в кухне, тут же заполнив собой немаленькое пространство, и Катя опять же не к месту подумала, насколько «крупногабаритные» мужчины привлекательнее «мелких». – Аглая Тихоновна, вы не возражаете, если я вот здесь присяду?
Расположился он на обычном Катином месте, отчего она испытала легкую досаду и тут же внутренне одернула себя, потому что это уж было совсем глупо. Хозяйка квартиры опустилась в свое привычное кресло, оплела пальцами чашку с остывшим чаем, поинтересовалась великосветским голосом:
– Могу предложить чай или кофе, что вы предпочитаете, господин…
– Бекетов. Следователь Бекетов Владимир Николаевич. Если можно, то чаю я бы с удовольствием выпил.
Аглая Тихоновна посмотрела на Катю, та кивнула.
– Сейчас налью.
– Что ж, Аглая Тихоновна, давайте не будем откладывать в долгий ящик и сразу перейдем к делу. Итак, расскажите, пожалуйста, где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с гражданкой Демидовой Антониной Сергеевной.
– Начнем с того, что о том, что она стала Демидовой, я узнала месяц назад, – усмехнулась его собеседница. – Да и то, что она Сергеевна, мне было совершенно без надобности. Я знала ее как Антонину Селезневу, Нюру, мою школьную подругу и одноклассницу, и до недавнего времени не видела более пятидесяти лет.
Аглая Тихоновна неспешно рассказывала Бекетову все то, что Катя уже и так знала. Речь ее текла плавно, дышала она спокойно и ровно, сразу было видно, что совершенно не волновалась. Фактически она сейчас вспоминала всю свою жизнь, от рождения и до того момента, как уехала из Магадана после смерти родителей, после тяжелой и трудной дороги оказалась в Чите, простуженная, очень больная, с умирающей от пневмонии подругой на руках. Как, отправив в Магадан запаянный гроб с телом Иришки (пусть и нежаркое там было лето, но все же путешествия на перекладных тело бы не выдержало), нашла в себе силы все-таки уехать в Москву, совершенно одна.
– Значит, это было в 1969 году?
– Да, я приехала в Москву в середине июля. Фактически накануне экзаменов. Едва успела подать документы в институт. Мои родственники были уверены, что я не поступлю. После такого-то стресса, в чужом городе, при диком конкурсе. А я экзамены сдала на одни пятерки, плюс медаль у меня была золотая, это дополнительные баллы давало. В общем, я поступила. Скорее, из упрямства и желания исполнить волю своей семьи и мечту Иринки, но поступила.
– А подруге своей, Антонине, вы не писали? Почему? Ведь она осталась единственным близким вам человеком.
Аглая Тихоновна помолчала.
– Я не знаю, как вам это объяснить и поймете ли вы меня, – наконец сказала она. – Понимаете, я была семнадцатилетней девочкой, которая в одночасье все потеряла. И при этом нашла много нового. Друзей в институте, родственников бабушки, которые меня приютили, Москву, которая меня ошеломила и закружила настолько, что я могла часами просто ходить по улицам и разглядывать дома. В свой день рождения, 25 июня, существовала одна Аглая Колокольцева, а в Москву приехала уже другая. Более жесткая, более приземленная. И эта новая Аглая не хотела иметь ничего общего с прошлым, в котором было так много потерь. Поэтому я никому не писала. Не только Нюрке, вообще никому. Вспоминать прошлое было слишком больно, поэтому я не вспоминала, жила настоящим. Вы понимаете, Владимир Николаевич?
– Я понимаю, – тихо отозвалась Катя, во время разговора продолжавшая варить борщ и хранящая молчание, чтобы не отвлекать. Но сейчас ей казалось очень важным поддержать пожилую женщину. – Аглая Тихоновна, все, что вы говорите, совершенно понятно, и никто не может вас упрекать в том, что вы предпочли забыть.
– Хорошо, – покладисто сказал Бекетов. Такое чувство, что эмоциональный рассказ собеседницы ничуть его не тронул, и Катя в этот момент ненавидела его железобетонное спокойствие. Может, правда, есть ряд профессий, в которых волей-неволей приходится стать толстокожим, чтобы выжить. – Давайте примем за аксиому, что пятьдесят лет вы ничего не знали о своей школьной подруге и никак с ней не связывались. Теперь давайте перейдем к настоящему. Что случилось, когда вы узнали, что приехавшая в Москву бабушка подружки вашей внучки на самом деле Антонина Демидова?
Пожилая дама опять помолчала, видимо, подбирая слова, чтобы ответить на вопрос максимально точно.
– Я удивилась, – наконец сказала она. – Нет, правда, я ужасно удивилась такому невероятному, потрясающему совпадению. Глаша с Анечкой учились в институте пять лет, девочка часто у нас бывала, особенно в первый год. Оно и понятно, одна в большом чужом городе. Конечно, у нее папа очень достойный человек, он ей всячески помогал, но проведывать часто не мог, сами понимаете, служба. Она очень скучала по дому, по родителям, по бабушке, и этим напоминала мне меня. Потом она начала ходить к нам реже, это тоже понятно, в Москве столько соблазнов, что всегда можно найти что-то поинтереснее, чем беседы со старухой. Но нет, о том, что она Нюркина внучка, я узнала только тогда, когда та приехала в Москву.
– Неужели за пять лет учебы и два года работы в одном театре Аня ни разу в разговоре с родными не упоминала, как зовут ее ближайшую подругу?
– Получается, что нет. То есть ее родители, конечно, знали, что у нее есть подруга Глаша, а вот Нюрка нет, не знала. Как-то не заходил об этом разговор. И только когда она решила на старости лет приехать к Анечке и поселилась у нее, Глаша как-то после театра забежала к ним домой, и Аня ее представила бабке именно как Аглаю Колокольцеву. Слово за слово, выяснилось про Магадан, так Нюрка меня и идентифицировала, если можно так выразиться.
– А дальше?
– А дальше они мне позвонили, мы поговорили, условились встретиться, но тут начался этот чертов карантин, и увидеться у нас получилось лишь две недели назад, когда мы обе решили сбежать от наших внучек, истово защищающих нашу безопасность.
– Вы встретились на Цветном?
– Да, мне это было близко от дома, да и Нюрке недалеко.
– Вы сразу друг друга узнали?
Аглая Тихоновна вдруг усмехнулась покровительственно, снисходительно.
– Молодой человек, уж вы простите, что я буду вас так называть, но мне вы явно годитесь в сыновья. Конечно, люди с возрастом меняются, но мы обе изменились не так сильно, чтобы не могли друг друга узнать. Нюрка, конечно, поправилась, но, разумеется, мы узнали друг друга.
– И о чем вы разговаривали?
– Да вы знаете, самое интересное, что говорить нам оказалось практически не о чем. Пятьдесят один год – большой срок, и мы провели его вдалеке друг от друга. У каждой из нас была своя жизнь, причем большая ее часть. Мы влюблялись, выходили замуж, хоронили мужей, растили детей и внуков отдельно друг от друга, и рассказывать про это было неинтересно, и слушать тоже. Такой был очень формальный разговор. Кто был Нюркин муж, как она растила сына в одиночку, потому что муж спился и умер после того, как его за пьянку на берег списали. Она все про Аню говорила, она ее Тонечкой называла, очень гордилась, что та артистка, красивая, в Москве живет. Переживала, что своего жилья нет.
– А прошлое вы вспоминали? Общее прошлое, я имею в виду?
Катя слушала напряженно, потому что в своем рассказе Аглая Тихоновна неминуемо приближалась к тому непонятному и страшному месту в разговоре, где всплыло какое-то золото.
– Я спросила, как прошли похороны Иринки? – снова помолчав, сказала Аглая Тихоновна. – У нее, оказывается, мама умерла, когда про Иринкину смерть узнала. В одночасье, от разрыва сердца. Их в одной могиле и похоронили, вот как. А я и не знала.
Легкая тень пробежала по ее лицу и исчезла. Аглая Тихоновна смотрела своему собеседнику прямо в глаза, и Катя в очередной раз поразилась стойкости ее духа и несгибаемости характера.