– Всю жизнь ей сломал, – прошептала как-то Вера Дмитриевна. – Сначала спас, и ее, и меня спас, а потом жизнь сломал. Оставил одну с ребенком, жену врага народа, погрузил в пучину отчаяния и боли. Она же ни на минуту не переставала верить, что он жив, и когда нашелся, все бросила, меня, Москву, друзей. Все бросила и уехала на эту проклятую Колыму, и девочку с собой потащила, Оленьку, цветочек ясный. Отдала замуж за энкавэдэшника, уж ты прости, Глашенька, что я так про отца твоего говорю.
– Папа был хороший человек, – сказала Глаша упрямо. – Бабушка говорила, что он деду жизнь спас. Тот, конечно, через несколько лет все равно умер, но мог и не дожить до бабушкиного приезда.
– Лучше бы и не дожил, – в сердцах сказала Вера Дмитриевна, – тогда бы все совсем по-другому сложилось и у Аглаи, и у Оли. Хотя ты бы тогда и на свет не появилась, так что, кто знает, может, все и к лучшему. Я уверена, что Аглая тебя ужасно любила.
– Любила, да, – призналась Глаша. – Скажите, Вера Дмитриевна, а у вас нет каких-нибудь наших фотографий? Бабушка вам не присылала?
Пожилая женщина тяжело вздохнула.
– Она мне и не писала почти. Тогда уехать на Колыму – это все равно что отправиться в дорогу в один конец. Мой муж в Госоркестре играл, заграничные гастроли, такие родственники ему могли крест на карьере поставить. Нет, ты не подумай, девочка, я бы от сестры ни за что не отказалась, и Борик мой был не такой, царствие ему небесное, но Аглая сама все понимала и очень себя блюла, чтобы, не дай бог, нам жизнь не испортить. Писала раз в год большое письмо с подробным рассказом о вашей жизни, я отправляла такое же в ответ. И все. Никаких фотографий.
– Жалко, – тихо сказала Глаша, – все наши фотографии в пожаре погибли, у меня ничего не осталось, совсем. Вот я и спросила, думала, вдруг…
– Бедная девочка, – Вера Дмитриевна порывисто вскочила, подбежала к Глаше и впервые с момента ее появления в квартире на Брюсовом позволила себе проявить эмоцию, прижала к себе и поцеловала в макушку, – как же тебе, наверное, больно все это вспоминать.
– Иногда воспоминания – это единственное, за что остается держаться в жизни, – сказала Аглая и улыбнулась. Сквозь стекло светило нещедрое сентябрьское солнце, отражалось в ее глазах, отчего они выглядели темными, загадочными.
В институт она поступила без труда и училась тоже легко, как будто пританцовывая. Ей нравилось изучать медицину, и будущая профессия нравилась тоже, и уже на первом курсе Аглая решила для себя, что обязательно будет хирургом.
– Неженская профессия, – сказал ей Борька, с которым она как-то поделилась своими планами.
– А какая женская? – огрызнулась Глаша. – Концертмейстером, как твоя мама?
– Или модельером, как твоя, – спокойно ответил он. – Бабушка любит повторять, что для того, чтобы быть настоящей женщиной, нужно смотреть на красивое. А что красивого увидишь, стоя у операционного стола?
Борька незадолго до этого перенес аппендицит, поэтому свои познания в медицине считал всеобъемлющими, а главное, основанными на личном опыте.
– Балда, – сказала Глаша и щелкнула троюродного брата по кончику носа, ласково и необидно. – В свободное от работы время мне никто не мешает смотреть на красивое. Буду, к примеру, на твои концерты ходить после сложных операций. Разве ж это не красиво – утром спасти человеку жизнь, а вечером надеть нарядное платье, прийти в зал консерватории и слушать классическую музыку в компании дам в вечерних нарядах и мужчин в костюмах. А, Борька?
– Может, ты и права, – задумчиво согласился брат. – Бабушка, вон, вообще очень рада, что в семье будет свой дипломированный врач. Говорит, что мы все сплошь творческие люди, от нас пользы никакой, если заболеешь. А ты будешь нас всех лечить. Будешь ведь, Глаш?
– Буду-буду, куда ж я денусь, – засмеялась Глаша.
Несмотря на то, что в семье Лондонов к ней относились хорошо и куском не попрекали, совсем садиться на шею родственникам Глаша считала для себя неприличным, а потому со второго курса устроилась на работу. Денег на продукты с нее не брали, конечно, зато теперь она могла спокойно покупать себе платья и туфли, в том числе и у спекулянтов. К концу второго года московской жизни выглядела она как картинка, испытывая легкое удовлетворение оттого, что вслед ей то и дело поворачиваются мужские головы.
Пожалуй, не было бы преувеличением сказать, что за ней бегала половина института, мужская половина, разумеется, но романов Глаша не заводила, потому что будущую свою жизнь видела ясно и четко, словно была она нарисована на бумаге. В этой жизни не было места ни случайным влюбленностям, ни глупым страстям, только холодный расчет, который должен был привести к жизненному комфорту и прочим благам – их Глаша Колокольцева считала необходимым условием счастливой жизни.
Ей нужна была такая же квартира в старом центре Москвы, импортная мебель, дорогая одежда, возможность ездить за границу, а все это было возможно только при наличии правильного мужа. И Аглая выбирала, не торопясь и холодно оценивая все варианты.
Нужный, как водится, подвернулся случайно, и обязана им Глаша была тоже своему троюродному брату, Борьке Лондону, к тому моменту выросшему из пухлого неповоротливого школьника в студента училища имени Гнесиных. Глаша уже окончила институт и проходила интернатуру в одном из крупных хирургических центров, потому что подавала большие надежды. Ей было двадцать три года, Борьке девятнадцать, и как-то он случайно затащил ее в свою компанию, собравшуюся на квартире одного из его одногруппников.
Потом Глаша с усмешкой вспоминала, что тащиться к молокососам ей ужасно не хотелось. Она была с ночного дежурства, уставшая и невыспавшаяся, но Борька нудел над ухом, как надоедливая муха. По прошествии лет Аглая даже не помнила, почему ему было так надо, чтобы она с ним пошла, но, в конце концов, она сдалась, потому что обещали, что на вечеринку придет сам Высоцкий, и встречу с ним Глаша пропустить никак не могла.
В квартире, в которой они оказались, было много антикварной мебели, хрусталя, высокие потолки и сигаретный дым, висящий в воздухе так плотно, что, пожалуй, мог выдержать пресловутый топор. Никакого Высоцкого, разумеется, не было, только магнитофонная бобина с его голосом и песнями, и рассерженная Глаша хотела уйти, но силы внезапно кончились, и она, взяв бокал с шампанским, уселась в укромном месте, забившись в угол дивана, и прикрыла глаза, уносясь под «Привередливых коней» куда-то далеко-далеко, в неожиданно тяжелые думы.
«Хоть немного еще постою на краю», – неслось по комнате, и Глаша вспоминала холодный и чужой вокзал в Чите, на котором она осталась одна. Совсем одна. Что ж, надо признать, что в итоге вышло все гораздо лучше, чем она себе представляла.
– Можно присесть? – она подняла голову и увидела мужчину, который казался гораздо старше всех присутствующих на вечеринке юнцов. На вид ему было лет тридцать, может, даже больше. У него были кудрявые, зачесанные назад густые волосы с ранней сединой, крупный покатый лоб, красивые глаза, синие-синие. Никогда до этого Аглая Колокольцева не видела таких синих глаз.
Она молча подвинулась, освобождая место рядом с собой. Посмотрела вопросительно в ожидании, что мужчина представится. Несмотря на всю его привлекательность, становиться легкой добычей она не собиралась.
– Владимир Каплевский, – ответил он на ее невысказанный вопрос. – Старший брат вон того высокого олуха, который пригласил друзей на эту вечеринку в квартиру наших родителей. Они на даче и разрешили ему устроить здесь этот содом и гоморру, но при условии, что я пригляжу за молодняком.
– Так вы выполняете роль дуэньи? Или надзирателя? – усмехнулась Глаша.
– Нет, просто готовлюсь вмешаться, если вдруг их потянет на глупости. Хотя, надо признать, пока что на глупости тянет только меня.
– На какие именно? – чуть надменно спросила Глаша. Сердце у нее сладко замирало в ожидании ответа.
– Например, похитить вас с этого дивана и покатать на пароходике по Москве-реке. Если вы согласитесь, то я обещаю взять с собой шампанское и еще поиграть вам на скрипке.
– А вы уверены, что хорошо это делаете? – усмехнулась Глаша. – Дело в том, что мой брат, с которым я сюда пришла, скрипач, и его отец, мой дядя, – тоже, так что вам не повезло, я довольно неплохо в этом разбираюсь.
– Кто ваш брат? – ее собеседник обвел глазами комнату и веселящуюся вокруг молодежь. – Если Борька Лондон, то он не скрипач, а ремесленник. А его отец, конечно, крепкий профессионал, но не более, а я войду в историю, и если вы действительно разбираетесь в музыке, то у вас есть шанс проверить, что я говорю правду.
– Кажется, вы сказали, что вас зовут Владимир Каплевский, а не Давид Ойстрах, – сощурилась Глаша. – Или я плохо расслышала?
– Меня зовут Владимир Каплевский, и я – один из любимейших учеников Давида Федоровича, – сообщил ее собеседник безмятежно. – Ну что, будете проверять? Если да, то я пошел добывать непочатую бутылку шампанского.
Спустя два месяца Аглая Колокольцева вышла замуж. Лондоны, немного встревоженные поспешностью ее брака, тем не менее, выбором своей молодой родственницы гордились. Владимир Каплевский действительно подавал большие надежды, много гастролировал за рубежом, и было видно, что свою молодую жену он любит до беспамятства. Выйдя замуж и переехав к мужу в его большую квартиру на Цветном бульваре, она настояла на том, чтобы остаться Аглаей Колокольцевой, наотрез отказавшись менять фамилию.
– Это – память о прошлом, – сказала она мужу, и тот не стал настаивать, отметив только, что их дети будут носить его фамилию. И точка.
Против этого Аглая возражать не стала. Родившуюся в 1976 году дочку она, по семейной традиции, назвала в честь бабушки, своей мамы. Наблюдая за Оленькой Каплевской, смешно ковыляющей по бульвару на крепеньких толстеньких ножках, Аглая иногда поднимала глаза, чтобы посмотреть на пробивающуюся через кружевную зелень синеву неба, невольно вспоминала оставшийся далеко-далеко в прошлом Магадан, все свое детство, сейчас скрытое пеленой лет, не менее кружевной, чем сплетение листвы над головой, и улыбалась, радуясь тому, что когда-то так верно все рассчитала.