Подъем на вершину склона, который все также осаждали деревья всего только снизившие собственный рост, оказался достаточно долгим. Скорей всего, потому как я почасту останавливался, прижимая к груди ладонь, тем восстанавливал биение сердца, ставшего каким-то трепыхающимся, или поджимал бурливо-говорящий желудок, требующий еды. Рекс в такие моменты также застывал в ближайшем удалении, либо обнюхивая почву и чуть вскидывая ногу, обдавал неприметные для меня ветки струями мочи, либо едва покачивая своим перьевым хвостом и широко раскрывая пасть, тараща белые переливающиеся зубы, лениво зевал, словно надсмехаясь над моей слабостью, одиночеством и очевидной обреченностью.
Вершина склона пологим изгибом удерживала на себе точно выстроившиеся рядком буки, кое-где перемешанных с грабами, кажется, полностью выдавив вниз дубы и пихты, как с одной, так и с другой стороны косогора. Здесь на вершине тропа как-то разом закончилась, видно, все-таки, ее вытоптали нашими с братом ноги, а может она изогнулась и пошла по вершине, я это сразу не понял. А осознал лишь тогда, когда, отдышавшись на вершине, направился вниз по склону в узкое, и, словно берущее начало от продольно расположенного хребта, урочище.
На этой стороне косогора деревья стали расти менее скученно, а их кроны смотрелись более жидкими, точно прореженными, хотя стволы все пока поражали собственными размерами. Здесь, кажется, и сама листва стала какой-то нечастой, более пожухлой, что ли, а потому туманные испарения окончательно свалившись с ветвей, растаяли в воздухе или крупными каплями воды свалились на землю, там входя в лежавший опад, и, проглядывающую через него остроносую растительность. А через прорехи, дыры в кроне посыпал мелкий, холодный дождь. Он пошел таким разрозненным строем, стараясь полностью меня вымочить или только вымучить. Подошвы кроссовок, державшиеся на добром слове, скользили на опаде так сильно, что я не редкостью сваливался назад, приседая, и тем словно поторапливал Рекса. Потому пес, поджимая хвост между ног, шагал быстрее, дергал поводок все сильней и сильней, дышал хрипло и рыкающе, вроде раздражался на мою неповоротливость. Впрочем, этим своим выдыхаемым возмущением, подгонял меня, отчего я спешно поднимался, и вновь начиная спуск ставил подошвы кроссовок на сторону, слегка внедряясь в почву и тем поднимая верхний опавший слой листвы и хвои.
Пространство между деревьями тут занял ставший стеной кустарник, частью фундука, частью шиповника, поблескивающего словно отполированными красными ягодами и пугающими шипами. Пробираться через кустарник был сложнее, так как он цеплялся за рукава куртки и штанины, натягивая на них и без того ветхую материю. Однако порой кустарник помогал мне не упасть, так как в особо склизких или наклонных местах я хватался за ветви и ровно по веревке, придерживаясь за них правой рукой, спускался вниз. На этом склоне не редкостью под ногами плюхала вода, прячущаяся в небольших ямках, на которые указывали навалом лежащие ветки, покореженные стволы, да небольшие и тут какие-то изрезанные, неровные камни, порой покрытые зелеными мхами, а порой поблескивающие серыми боками.
Сейчас, когда я вот так медленно спускался вниз, стараясь не упасть, не потерять подошву кроссовка и о том все время переживая, перед моими глазами ярким лепестком проплывало далекое и туманное воспоминание. Сперва даже непонятое мной… Однако однозначно связанное с ленивым зеванием Рекса, пасмурностью дня, здесь в глубине леса и вовсе точно приглушившего всякую яркость осени. Сменив желтизну и зелень листвы, хвои на какое-то плывущее дымчатым всплеском пятно, в котором всего только проступало скуластое лицо брата с квадратной челюстью и раздвоенным на кончике подбородком. Сейчас, впрочем, без вихрастой короткой щетины, а вспять со сравнительно гладкой смуглой кожей, ровно Сашка только, что побрился или еще не приобрел того пушка. Кажется, и само лицо его наблюдалось более юным, где нежная кожа едва отдавала красноватым отблеском. Брат все также тягостно перекатывал желваки, потому и покачивался вверх-вниз острый кончик его носа. Наверно, он чем-то был взволнован или зол, еще секунда не более того и я увидел движение его тонких алых губ. И тотчас на смену относительной тишины леса, нарушаемой лишь одиночными, пронзительными трелями птиц, пришел его высокий для юноши и явно принадлежащий мальчику голос, надоедливо выводящий:
— Вот вечно вы так… Максимушка, Максимушка… Хочешь это — на… Хочешь то — получи… Собака? На тебе собаку. А как же я? Вы спросили, что я хочу себе на день рождение? Нет! Никогда! Получи, Сашка какую-нибудь дрянь…
Меня почему-то коробит эта несправедливость, лишает возможности возмутиться, а потом притупляет желание спорить, раздражаться. Может потому как запаху леса, наполненному кислой хвоей, свежестью дождя и горечи смешивающейся с землей листвы, приходит сладость чего-то печного. Ароматный запах корицы заполняет мои ноздри, сочится по мозгу, щиплет глаза и вызывает голодные спазмы в желудке.
Я останавливаюсь, слегка качнув головой, изгоняю столь приятное, сладкое воспоминание… Сладкое как оказалось позднее… Как оказалось сейчас. Сейчас, когда я остался один, не только из всей семьи, но может и всего человечества.
Так сказать, последний.
А перед моим наблюдением живописуется то самое, видимое мною сверху, узкое урочище, поросшее не менее густо деревьями и тут не сменяемыми буками, дубами, грабами да вновь мощными, высокими богатырями, прикрывающими своими кронами небосвод и тем слегка заслоняющими меня от дождя. Он теперь не сыплет, а идет плотной такой полосой, словно двигающейся вслед моего хода. Капли падают на землю сплошной стеной, приземляясь на маленькие зеленые стебельки трав, прямо на их кончики и там качнувшись вниз-вверх, мигом исчезают в густых сплетениях. Они созерцаемо ударяются о лежащие бурые листья, переламывая их в местах падения, вскидывая вверх мельчайшие частички почвы, схожие с плотными катушками. Они стучат по листам на деревьях, отдельные из них сбивая вниз, нагоняя, добивая и вновь переламывая, отсекая от них незначительные кусочки. Капли барабанят по текущей в урочище реке, не больно широкой, русло которой выложено гладкими камнями, вспенивая в ней воду.
Я немного медлю, потому как устал и хочу присесть, а то и прилечь. Но Рекс рывком дергает меня вперед, и я подвластный его желаниям торопливо ступаю вслед него. А может лишь вслед тянущего меня поводка. Пес пригибает вниз голову, обнюхивает ближайшую к нему землю, встряхивает телом, ровно в попытке вырваться, а потом все также резво и быстро перебирая ногами, шагает по камням, увитым зелеными мхами, вступает в саму реку, взбивая воду, как сливки или молоко. Я иду следом за Рексом, все время осаживая его, дергая назад, стараясь справиться с его рвением. И также поспешно, как и мой питомец, подаренный когда-то лично мне на день рождение, осматриваю саму речку стараясь выбрать приподнятые камни, чтобы не наступить в воду. Но, все-таки, оступаюсь и не раз, дабы успеть за собакой, ступаю прямо в воду. Кроссовки мои моментально хлюпают, становясь напрочь мокрыми, и тотчас начинают шлепать подошвы стоп ударяясь о их неровные, местами вздувшиеся платформы, ощутимо теперь и там вспенивая потоки воды.
Удивительно, но мне не хочется пить… Совсем… Может, я насыщаюсь той водой, что течет с неба, струится по моим щекам, наполняет одежду и просачивается мне волей-неволей в рот. Я вымок, не только снаружи, но и изнутри, потому иногда прерывисто вздрагиваю, точно меня бьет током. Я вымок, и это осознаю, но словно не чувствую. Или уставший, голодный на это просто не обращаю внимания.
Рекс значимо прибавляет шаг, рывками дергает меня вперед и я подвластный его силе, страху с ним расстаться, торопливо шагаю по воде, не разбираю пути и также резво направляюсь вверх на склон горы. Он внезапно останавливается, тяжело дышит, вываливая свой розовый язык из пасти, пуская из него потоки белой и вроде мыльной слюны, вводя меня в состоянии какого-то мгновенно замершего состояния или только обманывая, а потом стремительно срывается с места… И не просто бежит, а широко прыгая, прямо-таки, летит вперед. И я поневоле бегу вслед него. Делая это, впрочем, какими-то рывками, наклоняясь вперед, откидываясь назад, мотыляя головой и едва успевая переставлять ноги. Я с трудом разбираю саму дорогу, а вновь явившийся на склоне кустарник, кажется, одного шиповника болезненно хлещет меня по лицу, сдирает останки ткани с моих штанов, куртки, стискивает с меня шапку… И я, лишаясь ею того, пожалуй, даже не замечаю, поспевая за Рексом и боясь лишь одного, потерять еще и его… Последнего из моей семьи. Сейчас пусть и отдалившегося, но продолжающего своим присутствием напоминать мне о Сашке, папе, маме.
Еще миг…
И я неожиданно вижу лицо папы. Яркость картинки такова, что застилает и хлещущие о мое лицо ветки шиповника, и серо-стальное небо и идущий с него потоком холодный дождь. Еще секунда и папа выступает всей своей фигурой: крепкий, сильный, широкоплечий, как и Сашка, одетый в белую футболку и голубые джинсы. Его лицо с узким лбом да широкой линией челюсти и подбородка, длинным носом с большими ноздрями, всегда казалось мне таким геройским, отважным, точно папа был доблестным воином, который мог в любой момент прийти на помощь, заслонить семью от беды, неприятности, тревоги. Лично для меня воинственность в папе стала бледнеть после того как умерла мама. Не то, чтобы он потерял решительность действий, стал менее заботливым или сильным… Просто я понял, он на самом деле не доблестный воин…
Всего только человек, который не в силах заслонить от такого тривиального в жизни, как болезнь, смерть самых близких ему людей.
Крупные, раскосые, карие глаза папы, словно полуприкрытые верхними веками, после потери мамы почасту блестели. Скорей всего он хотел горевать, плакать, но того не позволял себе, всяк миг сдерживая слезы, и даже не давая им права закатиться в уголки глаз. Впрочем, сейчас глаза папы, выступившие перед моим наблюдением не блестели, а были полны жизни, той которая ушла из них, когда мы поселились в лачуге в горах. А красные, полные губы изгибались, символизируя радость, улыбку так, что я сразу понял воспоминание мое явно такое же светлое, как и светлая кожа лица папы.