— Рекс, Рексочка, родной мой, не уходи. Не покидай меня, одного…
Одного…
Может даже последнего человека Земли…
Рексу, впрочем, быстро надоедает меня облизывать и он отклоняясь, отступает вправо. А я, боясь, что он снова убежит, торопливо поднимаясь с земли, усаживаюсь на ней, протягивая руки к своему питомцу. Пес не уходит, дает возможность мне себя обнять, прижавшись к груди, слив на вымокшую его шерсть потоки горячих слез. Я целую Рекса в шерсть и мне, кажется, губы мои также горячи, как и слезы, лишь холодны ладони и стопы ног.
Я глажу пса по холке, тереблю треугольные уши, смахиваю отдельные капли прилетевшей сверху воды с морды, нежно провожу подушечками пальцев по его миндалевидным глазам, а потом медленно спускаю руку к ошейнику и отстегиваю поводок.
Понимая, что не нужно, да и нет смысла держать Рекса на привязи.
Понимая, что он сам должен решить идти ему со мной или нет… Погибнуть, как гибну я или выжить…
А я хочу, чтобы он выжил, потому отцепив поводок, бросаю его на землю.
И тотчас оглядываю место, где сижу, ощущая сильную тяжесть на спине от напрочь мокрого рюкзака и такую же боль в голове, видимо, оставшейся памятью от удара. Оказывается, я уже спустился со склона, очевидно, потому и прекратился мой съезд, замерев в нешироком углублении, метрах в десяти от дороги. Шагах в трех от меня, струится узкий родник, по проложенному в земле каменистому руслу, впитывая в себя потоки стекающие с косогора и явственно, где-то справа становясь шире, а потому там начиная ворчать более громко.
Я полностью мокрый. Мне холодно, а подошвы на кроссовках отсутствуют, остались там только колодки, все еще притянутые к ногам, покрытые слоем грязи. Я торопливо оглядываюсь, ища подошвы обуви, ощупываю ноги, такие холодные, с ощутимым настом на носках, понимая, что лишился части кроссовок уже давно, даже того не заметив. Но мне все равно. Ощущаю лишь усталость, опустошенность и полное безразличие к тому, что на мне и как я дальше пойду. Я даже не чувствую голода, он всего-навсего отзывается покалыванием внутри желудка. Решаю, все-таки, сбросить с себя лишний балласт, в виде рюкзака, потому неторопливо выуживаю из лямок руки, оставляя его позади и медленно поднимаюсь с земли. На удивление холодно только ладоням и стопам, а в целом мне жарко. Потому, когда начинаю идти, единственно чего пока боясь потерять из наблюдения Рекса, расстегиваю замок на куртке. Он такой скрипучий, не желает раскрываться, идет вниз с трудом, почасту ерзает на одном месте, а потом и вовсе замирает на середине. Я вновь останавливаюсь, тяну вниз застежку, затем дергаю ее вверх и внезапно выдираю из самого замка, тупо гляжу на ее овальные формы, да бросаю вниз на землю. Уже оставляя попытки расстегнуть куртку, потому снова схожу с места.
Рекс к тому времени уже перебрался через ручей и с той же быстротой взобрался на дорогу, я же немного медлю. С трудом воспринимаю происходящее, в каком-то тумане, точно поднимающемся от земли, воды или только плывущем в моей голове. Вероятно, поэтому, стараясь выбрать безопасный переход через ручей, промахиваюсь, и ступаю не на выглядывающий из него гладкой поверхностью камень, а прямо в воду. И опять к удивлению не чувствую холода воды, лишь ощущаю каменистое, неровное дно ручья. Бреду теперь прямо по воде, не разбирая, куда наступаю, и вновь поскальзываюсь на зеркальности камней, да резко падаю на правый бок. Вода окатывает меня всего, заливается в приоткрытый рот, и, похоже, ударяется в правый глаз. Я даже вижу ее мельчайшие пузырьки, которые наблюдаемо бурлят, сталкиваются и мгновенно разбегаются в разные стороны. Они сейчас напоминают мне футбольные мячи, брошенные тренером на зеленое, ровно подстриженное футбольное поле, от соударения частью замершие, а частью раскатившиеся, в ожидании ребят, членов моей команды. Мне, кажется, в бурлении воды слышится их веселый, полный жизни смех, а в самих пузырьках отражаются футбольные бутсы, которые обуты на них. Почему-то все коричневые… Они покрываются незначительной рябью, секундой спустя полностью исчезая или только уносясь вместе с течением вниз по ручью. И тогда я понимаю, что видел не футбольную обувь, а всего лишь отражение собственных радужек в воде, карих… коричневых, а может уже и побуревших, как опавшая на землю листва.
От ощутимого возвращения в нынешний момент я резко поднимаюсь и усаживаюсь прямо в воду. Мне не то, чтобы не холодно… Мне жарко… А от резкой боли в правом виске и легкого раскачивания головы, чувствуется кислый привкус во рту. Теперь я вспоминаю про Рекса, и торопливо вскидываю голову вверх, стараясь разглядеть его на дороге. И не вижу… Я резко вскакиваю на ноги и с той же поспешностью бросаюсь вперед, в ужасе, что забывшись воспоминанием прошлого, мог потерять единственное дорогое и живое мне сейчас. Я даже не бегу, а словно прыгаю… Делаю рывок вперед, выскакиваю из ручья и как-то сразу оказываюсь на земле. Подошвы моих ног утопают в размякшей от дождя почве, но я срыву выдираю их из нее, падаю на карачки и ползу наверх, стараясь выбраться… туда… наверх. Натыкаюсь на какой-то куст, дергаюсь в бок, потом вновь вверх, и наконец, преодолевая небольшой подъем, оказываясь на дороге. Да тотчас поднимаюсь на ноги, упираясь подошвами стоп в ее полотно, явно покрытое крупным гравием в середине заросшее невысокой травой, и покачиваясь из стороны в сторону, оглядываюсь.
Влево…
Вправо…
И вижу медленно убегающего по дороге, обнюхивающего ее поверхность любимого питомца.
— Ты помнишь, — внезапно слышу я голос папы, и прямо-таки вздрагиваю, таким он слышится явственным, — как сказал Антуан Экзюпери… Мы в ответе за тех кого приручили, — добавляет он. А я вновь озираюсь в поисках его, с тем осознавая, что это только игры моей памяти, не более того.
Впрочем, я на всякий случай напрягаю слух, затаив дыхание. И слышу, как рядом шелестят листвой деревья, покачивая ветвями, звенит ручей, тарабаня каплями о камни, и почему-то шуршит летящий с небесного купола дождь, наполняющий, и без того меня вымокшего, водой.
— Папа, — очень тихо зову я родителя. — Рекс! — теперь я довершаю свой зов криком и вижу, как пес мгновенно останавливается, поворачивает в мою сторону голову и едва помахивает хвостом, так точно видит уже надоевшую ему муху… вряд ли, что-то близкое.
Я сразу схожу с места и торопливо направляюсь в его сторону. Я боюсь его потерять, боюсь от него отстать, потому спешу, ставлю ноги, как придется, даже не ощущая болезненности в подошвах стоп, куда втыкаются камни, не всегда мелкие, порой крупные.
Мне нестерпимо жарко…
Душно…
Пожалуй, по коже лица течет даже не вода, а пот. Он собирается у меня на кончике носа большущей каплей, и во время моего хода качается вперед-назад, не желая спрыгивать вниз. На верхней губе тоже все время собирается вода, но там проще я всего только слизываю ее языком.
А кругом дороги шелестит пожелтевшей листвой лес. Деревья подбираются вплотную к рукотворной грунтовке. Они выбираются из оврага проложенного справа и спускаются с бугра подпирающего его слева, пытаясь забрать некогда отобранное у них человеком. Дорога вроде как петляет. Тянется неровно, а потом и вовсе резко берет вправо, ее так разворачивает подпирающий косогор наблюдаемо разрезающий неширокую долину, по которой бежит узкая с пенистыми завихрениями река, видимо, сбегающая с ближайшего склона. Сама грунтовка ощутимо идет вниз, спускается с более высокого места к хутору, пересекая лесной массив и мост через речку, по руслу которой едва теребится водный поток.
Дождь идет все сильней и сильней. Это уже ливень, он застилает мне глаза, а капли холодной воды соприкасаясь с моим жарким дыханием создают парящий перед глазами туман. Или этот туман создает сам дождь, серо-стальной полосой, сливающий с пепельно-почерневшего неба вниз воду. Мне так жарко, горит спина, грудь, голова, а во рту кислая горечь сменяется на кровавый привкус, потому начинают болеть зубы, нёбо и язык. Он и вовсе точно отек во рту, едва шевелится, потому я не могу позвать все время удаляющегося от меня Рекса. От усталости, жара и боли меня все время качает, а ноги одеревенели, не только в районе подошв, стоп, но и лодыжек.
На таких деревянных колдобинах я не могу идти, потому останавливаюсь, снова слизываю с верхней губы набравшуюся там от дождя воду, теперь не столько отправляя ее в рот, сколько просто смахивая вниз. А потом медленно опускаясь вниз, усаживаюсь прямо на полотно дороги, на которой запечатлелась извилистая строчка следов с широко растопыренными пальцами какого-то животного. Я не могу понять кто же тут прошел, оставив о себе память. Лишь мигом погодя, когда вновь в моем мозгу возникает воспоминание, словно напоследок понимаю, что это пробежал мой любимый Рекс.
— Мы выбирали эту кличку вместе с Максимкой, — отзывается нежный, лирический голос в моем мозгу. И в нем я моментально узнаю голос мамы. Она, кажется, не говорит, а поет… Какую-то добрую, колыбельную песню… Ее голос ласкает, убаюкивает, придает силы. Еще мгновение и я вижу всю маму… Ее фигуру, немного полноватую, наполненную жизнью, теплом. У мамы смуглая, как и у Сашки кожа, русые чуть вьющиеся волосы, и круглое лицо. С тем же мягким овалом и чертами, высокого лба, выраженными скулами, небольшим с еле заметной горбинкой носом, и алыми, мягкими губами. У нее тонкие слегка изогнутые русые брови и такого же цвета густые ресницы, опушающие крупные с приподнятыми кончиками зеленые глаза мамы.
Она такая красивая…
Самая красивая для меня, самая любимая… Даже после смерти ее образ остается таким живым. И я вижу смеющуюся, улыбающуюся и точно не подверженную смерти мамочку. Сейчас, в данный момент времени, полностью подавившей когда-то запечатлевшийся облик исхудавшей, с пожелтевшим лицом женщины, зеленые глаза которой затянулись белой дымкой болезни, а посеревшие, потрескавшиеся от мучений губы, чуть шевелись взывая к тому кто давно умер.
Мама слегка склоняется надо мной, целует в глаза, кончик носа, теребит мои волосы, гладит кожу щек. От ее рук так приятно пахнет. Сладкой корицей и выпечкой, спокойствием и уверенностью которую она даровала нам с Сашкой и создавала в папе, делая его в моих глазах доблестным воином, могшим в любой момент прийти на помощь, заслонить семью от беды, неприятности, тревоги.