— Будут вести. Война кончится, и всем придут хорошие вести. Зачем о плохом прежде думать? Тогда, если плохое, так одно, доченька, два раза на сердце камнем ляжет: когда думаешь и когда сделается. А ты думай хорошее. Оно по-хорошему и выйдет. Поняла?
Нет, не все поняла Наташа. Что с того, что в будущем году подходило время идти в школу? Была-то она еще маленькой. И знала одно: кончится война и папа приедет. Слова же «пропал без вести» не могла взять в толк. И может быть, потому не разбиралась до конца в этих словах, что не хотела понимать их страшного смысла.
В это раннее утро и она и Володя проснулись от артиллерийского залпа.
— Мама! — крикнул Володя. — Который час?
Галина Фёдоровна отворила дверь.
— Дети, — сказала она, — ночью сообщили, что кончилась война. По радио объявили.
Вслед за этим грохнул и тонко зазвенел стеклом в раме артиллерийский залп. Яркий свет вспыхнул за окном.
Володя вскочил с кровати и выглянул на улицу.
Ребята и взрослые бежали по тротуару и по мостовой, подбрасывая вверх кепки и шляпы.
Черная тарелка репродуктора в комнате Ратиковых, та самая, что сообщила: «Война!», теперь рокотала, передавая выстрелы салюта и эхо этих радостных выстрелов. Ведь это были такие же, по сути дела, холостые и мирные выстрелы, как тот последний выстрел батареи лейтенанта Шарова снарядом Володи Ратикова.
Володя видел, как за окном незнакомые люди обнимали и целовали друг друга, а военных поднимали на руки, качали. Сквозь закрытые рамы и сюда, в комнату, доносились радостные возгласы, смех, песни, приветственные крики — все то, что можно назвать одним словом — счастье.
А у Володи чувство радости и тяжкого горя было как-то одновременно.
Вот у самого окна высоко взлетал, хохоча и вскрикивая, невысокий человек в защитного цвета гимнастерке с сержантскими погонами.
Мокрая прядь волос свисала на глаза, медали на гимнастерке болтались туда-сюда, позвякивая друг о друга. Смотреть страшно было. Но когда прядь волос сержанта откидывалась назад, Володя видел его озорные, радостные глаза. Совсем не трудно было понять, что человек этот счастлив, и все те, кто с озорством качали его, тоже были весело-радостно счастливы. Они кричали «ура!», и сержант, задыхаясь, кричал «ура!».
Чем-то сержант напомнил Володе отца. А жив ли отец? Вот и мама запретила Нате достать из тумбочки его комнатные туфли. Значит, не верит, что жив, не надеется…
Этот день был днем отдыха.
Володя долго мылся над раковиной в кухне, тер щеткой шершавые пальцы. Отец увидит эту его руку с мозолями и грубой кожей… А вернется ли отец?
Неизвестность была мучительной. Но Володя не хотел думать о плохом. Он бы разрешил Натке положить комнатные туфли отца перед кроватью. Он верил в хорошее. «Это будет так, — думал Володя. — Откроется дверь, и совсем неожиданно войдет отец и скажет: „Вот, значит, и я. Во как!“»
А мама, Володя и Ната ничего сказать не смогут, они онемеют от неожиданности. И мама от радости заплачет. Натка бросится к отцу, обнимет его колени. Володя кинется за ней и спросит: «Что же было с тобой?» — а отец скажет: «На войне как на войне, сынок. Там всяко бывает. Во как!»
Володя умел мечтать, и это иногда помогало ему жить и переносить трудности. И сейчас он мечтал и верил, что расскажет отцу, как тяжело было начинать работу, а теперь над его станком красный флажок: «Токарь-отличник В. М. Ратиков».
Да, Володя часто мысленно разговаривал с отцом. Он рассказывал ему о Мише: как тот дал ему кусок хлеба в первый, самый трудный Володин день на заводе. И еще рассказывал, каким Миша стал красивым, широкоплечим — совсем взрослым.
Мишу забыть Володя не мог. Время не стирало память о друге, а, казалось, только больше бередило воспоминания.
И о своем напарнике в токарном цеху Володя мысленно рассказывал отцу. Радость была — ну как не поделиться с папой!
«Ты знаешь, папа, какой у меня сменщик?»
«Нет, не знаю».
«Он худой, и зовут его ребята Семафором. Ходит вразвалочку. Ну такой вроде бы медлительный, безразличный. А за станком — зверь. Когда прихожу ему на смену, медлит, а то прямо говорит: „Погоди“. И знаешь, папа, Семафор этот ни одной стружки не оставит неприбранной, резцы проверит, эмульсию, колпачок от лампочки оботрет. Сдает смену так, что станок на парад везти можно…»
Володя все это говорил отцу, когда сидел в заиндевевшем вагоне трамвая, вложив руки в рукава, как в муфту, прислонившись к белой от изморози стенке вагона. Он говорил так, будто отец сидел тут же с ним, говорил беззвучно. Но это не беда. Папа слышал его, потому что Володя знал, о чем спросит отец.
«А ты, Вова, как сдаешь смену этому твоему Семафору?»
«Так же стараюсь, папа. Но у меня не всегда получается так хорошо, как у него».
Много раз вот так разговаривал Володя с отцом в этом трамвайном вагоне. И не только зимой, и не только в первые годы войны, но и в последний год, в теплые дни. Тогда в воздухе чувствовалась не только весна и солнечное за ней лето, но и победа.
Володя не хотел думать, что отец погиб. Вот и совсем недавно, совсем незадолго до того, как кончилась война, он разговаривал так же в трамвайном вагоне с отцом, рассказывал, насколько легче стало ему работать: теперь все дается за станком без натуги, без напряжения.
«Все хорошо — одного только хочется: увидеть тебя, папа».
Он как бы звал отца, и ему даже казалось, что вагон бросает из стороны в сторону и мчится он так стремительно потому, что это дорога к долгожданной встрече…
В тот день был первый весенний дождь. Удары грома сливались с грохотом вагона, с шуршанием дождевых струй по крыше.
«Еду, еду, еду», — стучало у Володи в голове, и сердце замирало от счастья, лицо то и дело освещала молния, а черные стекла вагона затоплял сплошной поток. И от всего этого или от того, что Володя верил в такую встречу впереди, а может быть, от свежего запаха дождевой воды было так хорошо, так радостно, что надежды и мечты превращались в уверенность.
Ночью светло как днем
В эту ночь в Москве было светло как днем. Ракеты освещали город, на площадях играли оркестры и танцевал народ.
В московском небе той ночью расцвел такой небывалый фейерверк, перед которым меркли все салюты, отгремевшие в честь взятых нашими войсками городов. Ведь это был салют не в честь взятия одного города, а в честь самой Победы.
С самого дня своего рождения такого праздника не видела Москва.
Но ведь и горе у Москвы было большое. Давно ли в темном, настороженном городе слышны были только уханья зениток, взрывы и строгий оклик ночного патруля?.. Слепые окна домов, закрытые досками памятники и фонтаны и темнота по ночам такая, что с открытыми глазами или закрытыми — все равно ничего не видно.
А теперь прозревшие дома заливали улицы золотыми лучами света из каждого дома. Ведь окон этих в Москве миллионы. И все люди вышли на улицы. В ту ночь Победы никому не сиделось дома.
А как чудесно было утром! Бледнели звезды и луна, но зато далекое небо окрашивалось золотом и пурпуром восхода — каким-то особенным розовым огнем. Так было в свежий и легкий утренний час, когда люди еще не проснулись, но просыпается небо и земля. А ведь к тому утру многие люди и не ложились спать. Они встретили восход солнца песнями, музыкой, они хлопали в ладоши и танцевали. Раздобыв какой-нибудь красный флаг, вывешенный у ворот дома, поднимали его высоко над головой и шли шумно-радостно, не в ногу, вразброд, потому что кто-то в этой шеренге приплясывал, кто-то шел в обнимку, а кто-то кружился в вальсе.
Выше поднялось солнце, и золотисто-розовое небо стало шелковисто-голубым: утро утвердилось в своих правах. Теперь во всех парках и скверах города замелькали пестрые, праздничные платья.
Московские улицы заполнились военными грузовиками. Это тысячи детей катались по городу на больших военных машинах, размахивая цветными флажками, распевая песни. Среди этих детей была и Наташа Ратикова.
Песок, который берегли для тушения зажигательных бомб, а проще сказать «зажигалок», теперь увозили на детские площадки. Из огромных шаров воздушного заграждения выпустили газ, и девушки-солдаты пронесли по улицам в последний путь серо-зеленую оболочку «воздушных слонов».
Над Кремлем полыхало Красное знамя. Ночью его освещали сотни прожекторов, днем — лучи солнца. И наше знамя плыло по небу, переливаясь на свету.
Парад
В тот день с утра накрапывал дождик. Но это никак не могло омрачить праздник.
Да, это было необычайное лето, совсем не похожее на все другие. Хотя ведь всегда удивителен расцвет деревьев, появление цветов, смена белоснежной простыни зимы на яркость и пестроту лета.
А в ту незабываемую весну сорок пятого года Володя по-особому ощущал праздник природы. Как-то утром, посмотрев в окно, поразился обилию почек на дереве, ставших видимыми за одну только ночь.
Накануне прошумел теплый дождик. А следующим утром дерево будто задымилось зеленоватой дымкой. И пошли, пошли светлые клейкие листочки. Казалось, природа радовалась и салютовала Победе. Весна переходила в лето, как всегда, то теплыми днями, то холодными. Но радостными были все дни, ибо это были дни года Победы.
А в день парада даже дождь казался радостным и веселым: сквозь струи пробивался вдруг солнечный луч, и дождь становился блестящим, искрящимся, сверкающим, праздничным. Ната прыгала на одной ножке и повторяла:
Дождик, дождик,
Тра-ля-ля,
Дождик, дождик
Не беда.
Володя при этом подумал: «Надо же, Натку охватила такая радость, что она уже сочиняет стихи».
В эти дни Наташа играла в войну, но совсем не так, как прежде. Девчонка, а поди ж ты, потребовала, чтобы кукле сшили белый передник с красным крестом, и была она уже не Машка, а санинструктор. Слово-то такое, что у Натки получалось сплошное «шу-шу-шу», а все равно требовала, чтобы Машку называли санинструктором. И медвежонка Мишку аттестовала. Был он теперь старшиной.