местами. Всего здесь насчитывалось четырнадцать домов, но только в пяти еще жили люди, остальные стояли с заколоченными досками окнами, выбеленные дождями, готовые к скорой и неминуемой кончине. Даже черное озеро, разлившееся посреди леса, излучало одиночество.
Лив знала эти места лучше, чем саму себя. Ее ноги исходили все тропинки в лесу, она знала каждый родник, каждую россыпь морошки, каждый заброшенный колодец. Людей она тоже знала, но старалась избегать. По смеху и запахам, приносимыми ветром, она могла угадать, чья машина царапает гравий и чья бензопила разрывает тишину. Слышала лай их собак и звяканье колокольчиков их коров. Все это одновременно и давало, и отбирало жизненную энергию. Земля и люди.
Медвежья усадьба, ее родной дом, располагалась на возвышении. Кругом деревья, а из комнаты на втором этаже открывался вид на озеро в долине. Видар построил дом еще до ее рождения. Тут она и увязла, как в трясине, хотя еще в детстве поклялась, что ни за что не останется. Осталась. Да еще и Симону позволила вырасти в этом богом забытом месте. Три поколения под одной крышей, как в прежние времена, когда у людей не было другого выхода. Времена изменились. Однако некоторые все равно продолжают цепляться друг за друга и за прошлое. И чем больше проходило времени, тем сложнее было поднять глаза к небу над верхушками елей и представить себя где-то еще. Гораздо проще погрузиться в спячку вместе со всей деревней.
Видар остановил машину перед деревянным шлагбаумом и дурашливо пропел:
— Дом, милый дом.
На самом деле не дурашливо — во взгляде его светилась любовь.
Симон вылез из машины и нагнулся над замком. Со спины его практически не узнать: широкие плечи, бычья шея. Мужичок. Пропустив машину, парень снова завозился с замком.
— Он уже не ребенок, — сказала Лив, скребя ногтями шею.
— Нет, к счастью.
К счастью… Она перевела взгляд на отца и отметила, как он постарел. Исхудал, съежился, морщинистая кожа на щеках обвисла. Но жизнь все еще горела в его глазах, запалу-то надолго хватит.
Лив поежилась и устремила пустой взгляд в окно. Сумерки давно уже выдохлись, осталась одна сплошная темнота.
Лиам Лилья разглядывал себя в разбитое зеркало. Трещина бежала на уровне лица, искажая нос и скулы; казалось, что он корчит гримасу. Белые зубы блеснули среди густой темной щетины.
Он вовсе не улыбался — скалился. Глаза вызывающе смотрели на него из зеркала, словно провоцируя ссору. Хорошо, что это его собственные глаза, он бы не вынес, если б кто-то другой посмотрел на него так.
— Ты там что, красишься? — рявкнул за дверью Габриэль, брат.
— Заткнись, иду уже.
Лиам открыл кран, сунул руки под ледяную струю и брызнул в лицо. От ледяной воды заныла ссадина на щеке и нижний зуб. Но он был рад этой боли — она приводила в чувство.
Вернувшись в ярко освещенный зал магазина, он поймал на себе взгляд продавца. Лысеющий немолодой мужчина явно нервничал. Лиам тоже напрягся. Казалось, что время замедлило ход, как в кино бывает.
Габриэль бесцеремонно ткнул его в грудь пакетом чипсов.
— Держи закусон. Сигарет я тоже прикупил.
Спустя пять минут они сидели в машине и запивали чипсы холодной колой. Небо светлело, но солнце еще не показалось из-за деревьев.
— Я вчера проверил плантацию, — сообщил Габриэль. — Две лампы перегорели. Поменять надо.
Лиам скомкал пакет и завел машину.
— Это твоя забота, — сказал он. — Я в этом не участвую.
— Травка выросла — класс, — продолжил Габриэль, не слушая Лиама. — Такой у нас еще не было. Думаю задрать цену.
Лиам поглядел на соседнюю машину. Женщина на пассажирском сиденье красила губы красной помадой, рот превратился в тревожный красный круг. Интересно, чем она занимается, есть ли у нее дети? Ну, дом с садом и качелями точно есть. С заправки вернулся водитель, наверное, ее муж, и сел за руль. У него были скучные очки и зализанные волосы. Лиам поднял руку и поправил свою непослушную гриву. Как бы он ни пытался прилично выглядеть, ему не удавалось.
Оставив Арвидсяур позади, они свернули на разбитую дорогу — весь асфальт в трещинах. Озера по обе стороны краснели вместе с утренним небом. Габриэль с закрытыми глазами раскуривал косяк, заходясь время от времени кашлем. Звук был такой, словно ребра раскололись и дрязгали у него в груди. На нижней губе — шрам, отчего левый уголок рта подвисал. Ничего криминального: рыболовный крючок вонзился в губу в детстве. Но, естественно, Габриэль всем говорил, что его порезали ножом. Эта версия ему больше нравилась.
За озерами потянулся лес, настолько густой и темный, что Лиаму стало не по себе.
— Слышь, а он в курсе, что мы приедем?
Габриэль в очередной раз кашлянул, обдав его запахом нечищеных зубов и сладкого дыма.
— Да в курсе, в курсе, не трясись.
Из ниоткуда возникли заросшие рельсы и какое-то время шли параллельно дороге, пока не растворились в лесу. В зарослях кустарников — старая железнодорожная станция. Ржавые вагоны в пулевых отверстиях. Чуть подальше — разрушенная крестьянская усадьба в окружении пастбищ с некошеной травой. Глушь.
Вскоре асфальт сменился гравием. Лиам свернул, потом еще раз. В самом начале он часто пропускал нужный поворот. У него тогда еще не было водительских прав, и ездили они на угнанной тачке. Но что тогда, что сейчас дорога к дому Юхи казалась ему бесконечным лабиринтом. Может, в этом и был смысл. Чужим там не рады.
На берегу журчащего ручья среди деревьев стоял бревенчатый дом. Ни вода, ни электричество не подведены — позапрошлый век. Лиам припарковался на приличном расстоянии, и они еще немного посидели в машине, собираясь с мыслями. Из трубы шел дым. Вид был бы вполне себе мирный, если б не туши мертвых животных. С деревьев свисали две безголовые, с содранной кожей косули. Мясо влажно блестело в утренних лучах.
Открыв дверцы машины, они услышали шум елей. Лиам взял пакет с кофе и травой, стараясь не смотреть в сторону туш. На долю секунды ему показалось, что там подвешены не звери, а люди, которых подстрелил Юха.
Юха Бьёрке был одиноким волком, сторонившимся деревенских. По слухам, причиной его отшельничества стал несчастный случай на охоте в начале девяностых, когда Юха по ошибке застрелил собственного брата. Полиция дело не возбуждала, но мать Юху так и не простила, к тому же многие утверждали, что он сделал это нарочно, из зависти. Все это было еще до рождения Лиама, и наверняка он знал только, что Юха сторонится людей, а люди сторонятся его.
Из-за кустов выбежала собака, принюхалась и ощетинилась. Из пасти вырвалось сдавленное рычание, хотя гостей она уже знала.
Габриэль сплюнул в траву:
— Так бы и пристрелил эту чертову псину.
Собака бежала впереди, пока они шли до дома, но хвостом не крутила, как делают нормальные собаки.
— Иди первым, — сказал Габриэль. — Ты ему больше нравишься.
Лиам почувствовал, как напрягается тело. Визиты к Юхе, хоть и нечастые, всегда выбивали его из равновесия. Обычно он ограничивался тем, что протягивал руку с товаром и брал деньги, — нечего языком чесать. Но даже этого хватало, чтоб в животе у него все переворачивалось.
То же испытывал и Габриэль. Он притих и, следуя за Лиамом, едва волочил ноги. Они тут были на чужой территории, и если что — помощи не жди. Да и сам Юха… люди, утратившие всё, всегда внушают страх.
Лиам постучал в дверь, и череп оленя, криво прибитый к двери, затрясся. Собака сердито сопела у их ног. В доме послышалось шарканье ног по деревянному полу. Дверь приоткрылась, и сквозь образовавшуюся щель они увидели тень.
Юха высунул голову и прищурился от солнечного света. По возрасту он им в отцы годился, лет сорок — пятьдесят, но худое жилистое тело больше подошло бы подростку. Длинные волосы собраны в небрежный хвост, лицо в морщинах.
Не говоря ни слова, Юха взял пакет у Лиама и поднес к носу, чтобы удостовериться в качестве, прежде чем протянуть деньги. Одного взгляда на купюры было достаточно, чтобы понять: их слишком мало. Лиама это удивило. Юха Бьёрке был не из тех, кто мухлевал с оплатой.
— Тут только половина.
Глаза Юхи странно сверкнули.
— Что?
— Тут только половина. Где остальные?
Юха с гибкостью кошки нырнул в темноту. Одну руку он держал за спиной, словно прятал что-то. Нож? Сердце Лиама пропустило удар.
— Войдите ненадолго, — крикнул Юха из полумрака. — Поговорить надо.
Лиам сунул купюры в карман и посмотрел на Габриэля. Тот был белее полотна. Что-то новенькое, Юха никогда не приглашал их зайти. Обычно, получив желаемое, он гнал гостей прочь, будто они собаки бездомные. А не зайдешь — кто его знает, что он отчебучит.
От порога было видно, что в камине горит огонь. В отблесках пламени поблескивали охотничья ружья, развешенные на стене. На каминной полке расставлены черепушки зверей с разинутыми пастями.
— Ну чего замерли? Проходите. Я не кусаюсь, — усмехнулся Юха.
Пару секунд они постояли в тишине, которую нарушал только треск пламени в камине и ветер в елях за спиной. Юха скалился в улыбке. Наконец Лиам набрал воздуха в легкие и прошел в дом. В тесной комнатке было жарко натоплено и воняло. Глаза тщетно пытались различить предметы мебели. Ощущение было такое, словно они оказались в пещере первобытного человека.
Лив была на улице наедине с рассветом. Утренние лучи проникали между голых берез и рисовали красные раны на черном полотне леса. Повернувшись к дому спиной, она старалась на него не оглядываться. Пар изо рта поднимался завесой. Она не слышала, как зажглась лампа, не слышала, как ее позвали по имени. Только когда тощая собака вылезла из кустов и начала вертеться под ногами, Лив воткнула топор в колоду и обернулась.
Видар стоял на веранде. Вместо глаз — темные щели.
— Иди есть! — гаркнул он и исчез в доме.
Лив отряхнула куртку и, еле передвигая ноги, пошла к дому.
Мужчины, отец и сын, уже были на кухне. Пахло кофе. Пальцы Видара скрючивало за ночь, и по утрам он едва был способен поднести чашку ко рту. Симон аккуратно отрезал ему ломоть хлеба и намазал маслом.