Светится как ангел. Платье прилипло к телу, затылок вспотел и чесался. Внутри закипала слепая ярость. Ей хотелось разорвать белые скатерти, вылить горячий кофе на колени собравшихся, разбить тонкий фарфор вдребезги. А потом поднести осколок к своей шее на глазах у всех. Разговоры стихали, когда она проходила мимо, словно кто-то убавлял громкость. Она знала, что все они думают об одном, только не осмеливаются сказать ей в лицо. Это было видно по напряженным плечам, по вытянутым в ниточку губам, по всему их виду: каждый из них был уверен, что это она, Лив, убила своего отца.
ЗИМА 2002 ГОДА
Она игнорировала все признаки — набухшую грудь, обостренное обоняние. Ей теперь казалось, что все вокруг воняет: людское дыхание, бензин от мотоциклов, гоняющих по деревне, мясо забитого скота у соседей… Из-за этого она почти не выходила из дому.
Раздавшееся тело прятала под просторной одеждой. Ей было на руку, что на дворе уже стояли холода. Когда живот невозможно будет скрывать, она перестанет ходить в школу. Днями напролет лежала в своей комнате и чувствовала, как ребенок растет у нее внутри. Ворочается, как червяк, высасывая из нее всю энергию.
Когда отец заходил к ней, она прикрывалась одеялом, но он на нее не смотрел. Его взгляд был устремлен в пространство над ее головой. Три раза в день он приносил ей в комнату еду — кровяной пудинг, печеночный паштет, костный бульон — богатую железом, жирную пищу, которая должна помочь ей набраться сил к родам. Она ела, и ребенок начинал елозить в животе, словно разделял с ней трапезу.
Отец не хотел, чтобы она выходила в деревню на последних месяцах. Так что ей приходилось довольствоваться прогулкой по двору. Она вдыхала запах снега и вслушивалась в тишину, чувствуя на себе неустанный взгляд отца. Слежка раздражала, поэтому чаще, вместо прогулки, она открывала окно и слушала, как шелестит в ветвях ветер. Деревня была укутана снегом. Люди, обычная жизнь — все казалось таким далеким. Отец гнал прочь всех, кто заглядывал к ним на порог. А ей говорил, что им никто не нужен: «Не переживай, моя ягодка. Мы справимся с этим вместе».
В последние недели ребенок стал таким тяжелым, что она не могла ходить. Как-то попыталась спуститься по лестнице, остановилась перевести дыхание, и отец наорал на нее, чтоб вернулась в комнату.
Она лежала на своей детской кровати с розовым одеялом и смотрела на огромный живот. Чувствовала ножки младенца под кожей, чувствовала, как он пинает ее изнутри. Она уже знала, что это мальчик — будущий мужчина, который со временем станет чудовищем. Она страшилась дня родов, когда ей придется встретиться с этим ребенком лицом к лицу.
Лежала и думала о неоновых огнях бензозаправки, о холодных руках у нее под курткой. О холоде внутри, когда они входили в нее, и о гусиной коже и цокающих зубах после того, как все заканчивалось. Но воспоминания об Одиноком Волке грели ей душу. Иногда по ночам она высматривала его в окно. Ей казалось, что она чувствует его дикий запах поблизости. Кровь быстрее струилась в жилах. Пассажирское сиденье его машины — вот единственная свобода, вкус которой ей удалось ощутить.
Кругом толпилась смерть. Черные костюмы и платья кучковались между полками. Повсюду постные лица. На улице — низкое небо, как грязная простыня. Входившие в двери покупатели приносили с собой влагу. Видара Бьёрнлунда только что похоронили, и люди не могли говорить ни о чем другом. Стоя за кассой, Лиам жадно прислушивался к их разговорам.
— Думала, она в обморок хлопнется, бедняжка…
— Интересно, что будет с мальчиком. Вот уж кому не повезло с семейкой…
— Знаю, что о покойных плохо не говорят, но Видар сам это заслужил. С тех пор как его жена скончалась, он совсем с ума сошел…
Много шептались и о том, как произошло убийство. Какой-то короткостриженный мужик с курчавой бородкой шептал своему приятелю:
— Сперва ему прострелили башку. А потом переехали квадроциклом, так что на нем живого места не осталось. Когда его достали из колодца, он был мешком с переломанными костями.
Все были так заняты сплетнями, что никто не обратил внимания на его разбитую губу. Ниила спросил, конечно, что произошло, и Лиам наврал про хоккейную тренировку, хотя ни разу в жизни не играл в хоккей. Разве что мечтал об этом в детстве.
К перерыву он едва держался на ногах от усталости. Пришлось даже опереться на вонючий мусорный контейнер, чтобы не упасть. Содержимое пакетика, который ему вручил Габриэль, уменьшалось с каждым днем. Он не хотел принимать таблетки, но не мог удержаться: слишком были натянуты нервы. Лиам вздрагивал от малейшего шороха. Перед работой он проглотил две таблетки, но эффекта не почувствовал: всякие мысли по-прежнему носились в голове. Закурив сигарету, он постоянно оглядывался по сторонам: вдруг брат выскочит из темноты и снова втянет его в свои проблемы.
Лиам прекрасно знал, что это он, Габриэль, закинул тело в колодец, хотя брат все отрицал. Говорить с ним было все равно что со стеной. Брат еще хуже, чем отец. Он не просто врал — наркотики затуманили ему сознание, и он уже путал вымысел с реальностью. Единственное, что оставалось Лиаму, — держаться от брата подальше, не позволять ему утягивать себя за собой в эту трясину.
Он затушил сигарету, когда появилась Лив Бьёрнлунд. Черное платье висело на ней как мешок. Лицо бледное и напряженное.
— Что с тобой произошло? — спросила она.
— Неудачная хоккейная тренировка.
— Можно сигаретку?
Стараясь унять дрожь в руках, протянул ей пачку. Зажигалки у нее тоже не было. Поднося зажигалку, он отметил, какое у нее измученное лицо. Под глазами глубокие тени, но ни следа слез.
— Я сегодня похоронила отца.
— Я слышал. Мои соболезнования.
— Ниила не хочет, чтобы я работала ближайший месяц. Говорит, люди слишком любопытны, они не дадут мне покоя. Он сказал, что ты можешь взять мои смены.
— До твоего возвращения — да. А потом все будет по-прежнему.
Она вглядывалась в темноту, словно опасаясь, что кто-то их подслушивает, и делала короткие глубокие затяжки.
— Только не говори Нииле, но я, наверное, не вернусь.
— Почему?
— Меня здесь ничего не держит. Отца больше нет. У меня нет причин оставаться. Я продам дом и уеду с сыном подальше отсюда.
В ее голосе звучало волнение, глаза засверкали. Убрав волосы с лица, она посмотрела на Лиама. Тот отвел взгляд, чтобы скрыть радость. Это было лучше, чем он надеялся. Если они уедут, ничто не будет напоминать о том, что произошло, и люди скоро все забудут.
— Мне нужно идти. Ниила будет меня искать, — сказал он.
— Я слышала, у тебя есть дочь.
— Да.
— Ниила говорит, поэтому ты и работаешь здесь. Ради дочери.
Лиам опустил голову. У нее были носки разного цвета — один белый, другой черный.
— Я обещал купить ей дом.
— Неплохо.
Она затушила сигарету ботинком.
Лиам открыл дверь и придержал, пропуская Лив вперед. Она задержалась на пороге, повернулась к нему и прошептала:
— Знаешь, что важнее, чем дать дочери дом? — Что?
— Сделать так, чтобы однажды она осмелилась его покинуть.
Видара застрелили, а потом сбросили в колодец. Это кричали заголовки всех газет, и повсюду ее теперь провожали людские взгляды. Симон сидел рядом, опустив на лицо капюшон, чтобы скрыть слезы. Ей хотелось утешить его, сказать, что, по крайней мере, дед не страдал — все произошло быстро. Но слова застревали в горле. Они ехали молча, окутанные темнотой.
У ворот их поджидали незнакомцы. Мужчина и женщина. Судя по камерам и микрофону, журналисты. Лив узнала их: они кружили и у церкви как стая голодных ворон.
Симон взялся за ручку дверцы:
— Мне послать их к черту?
— Нет, мы ничего не будем им говорить.
Она вышла из машины и подняла шлагбаум, чтобы избавить сына от общения с ними.
— Как ты себя чувствуешь, Лив? — спросила журналистка. — Хочешь поговорить с нами?
Голос был мягкий, почти умоляющий, но Лив никак не отреагировала. Руки плохо слушались, однако ей удалось завести машину и проехать к дому. Войдя внутрь, она поскорее задернула все занавески, чтобы скрыться от любопытных глаз.
Только с наступлением темноты она отважилась выйти на веранду. Сидела с трубкой Видара в руках и смотрела на лес, когда раздался телефонный звонок. Звонил Хассан, сообщил, что едет к ним. Она пошла открывать шлагбаум, отметив, что журналистов, на ее счастье, уже нет.
— Можно подумать, ты теперь здесь живешь, — сказала она Хассану, выходящему из машины.
— Только не говори моей девушке. Она и так жалуется, что меня вечно нет дома.
Они сели рядом на веранде. Лив курила и поглядывала на парня, гадая, зачем он приехал. Ему она тоже предложила покурить, но Хассан отказался.
— Как ты? — спросил он.
— Бывало и лучше.
Сгорая от нетерпения, она ждала новостей.
Не будет он приезжать просто так.
Подталкивая его к разговору, она постучала пальцем по лежащей на столе местной газете.
— Тут написано, что отца убили двумя выстрелами.
Хассан тяжело вздохнул.
— Да, это так.
— Но почему я должна была прочитать об этом в газете? Что, так сложно было сообщить?
— Произошла утечка информации. Мы не хотели, чтобы газетчики разнюхали подробности. Это может повредить расследованию.
— Расследованию… Хорошо хоть, вы его ведете. У вас есть подозреваемые?
— Лив, я не вправе обсуждать это с тобой. Мы пока еще только на начальной стадии.
Вид у него был расстроенный. Лив уставилась на лес. Деревья и небо расплывались у нее перед глазами.
— Вы думаете; что это я его застрелила, да? Вы поэтому обыскивали дом? И поэтому ты мне ничего не рассказываешь?
Хассан потер лоб рукой. У него были красивые, правильные черты лица. Ему бы в кино сниматься.
— При расследовании убийства всегда тщательно изучают близкое окружение жертвы. Это обычная практика. Я не буду извиняться за то, что мы делаем свою работу. Но попрошу не воспринимать все на свой счет. Это всего лишь наша работа, Лив.