– Вот и я думаю, что война должна случиться! – с героическим запалом произнес и.о.
– Вам в ней нечего будет делать. Боевые действия продлятся всего три минуты.
– Ха-ха! В современных условиях трех минут будет достаточно, чтобы уничтожить половину планеты! Я-то знаю, я – военный врач!
– В войне погибнут три человека. Так что успокойтесь!
– С чьей стороны будут потери?
– С обеих. Погибнут двое русских.
– Значит, мы войну проиграем… – медик задумался. – Как вам удается перерабатывать земельные соки? Ведь вы же человек!
– Это неподконтрольно мне, – ответил Семен. Видно, что вопрос был ему не совсем приятен.
– Значит, есть то, что вам не удается контролировать?
– Мне многое недоступно.
– Это радует, что вы столь критичны по отношению к себе. – Бывший и.о. потер ладони, словно они у него замерзли. – А кто, простите великодушно, позволил вам говорить людям то, в чем никто не может быть уверен?! Вы программируете людей! И не удивительно, если с ними случится то, что вы беретесь предсказывать! Я буду непременно ходатайствовать, чтобы вам запретили эту практику!
– Я – не практикую!
Семена позабавил такой напор незнакомого человека и странная злоба, черпающаяся неизвестно из каких сокровищниц организма. А потому он сказал, чтобы умерить ее:
– Вы же в сущности добрый человек! Если бы ваша мать, когда вам было двенадцать лет, не дала вам пощечину во дворе на глазах друзей и девочки, которая вам нравилась, то, вероятно, вы бы выросли в прекрасного человека. А медик вы и так превосходный! Так что, когда выйдете из сада, то посмотрите на небо, вдохните поглубже воздуха и улыбнитесь всему миру! И произойдет чудо! Вы зацветете заново!.. И сходите на могилу к нянечке Петровне, ведь она столько лет проработала в вашем госпитале!
– А что, разве она умерла? – вздернулся и.о.
– Несколько дней назад.
Бывший и.о. вдруг сел на землю, взял в руки свою голову и заплакал. Он заплакал так горько, что Михалыч, дежуривший неподалеку, удивился глубине такого переживания. Еще садовник подумал, что так плакать могут только от чужого горя, совсем не от сообщения о близкой смерти самого плакальщика – в таких случаях обычно льют слезки тихо и обреченно. Этот же рыдал в голос, открыв рот настежь, словно ворота!
А слезы-то как брызжут! – подивился Михалыч. – Как из шланга дырявого!
Семен не мешал и.о., пока тот выплачется. Он даже не охнул, когда на плечах треснула рубаха, показывая в прорехе образование из коры.
Наконец, всхлипывания медика прекратились. Он встал на ноги, посмотрел по сторонам, как будто пьяный, и пошел неровно прочь.
– Чего это он? – полюбопытствовал Михалыч. – Как баба какая!
– Нарыв прорвался, – объяснил Семен. – Зрел, зрел всю жизнь, а теперь вот прорвался. А мог и не прорваться вовсе!
– Ты всяк нарыв прорвешь! – полизоблюдствовал садовник. – Водички подлить? – Он услужливо поднял тяжелую лейку и приблизился к человеку-дереву.
– Знаешь, Михалыч, как бывает интересно! – вдруг сказал Семен.
– Нет, не знаю, – ответствовал старик, обильно поливая говорящее дерево.
– Ишь, сакуру задушил совсем!..
– Ты помнишь Ольгу?
– Какую Ольгу? – удивился Михалыч и задрал голову на Семена.
– Олечку? Ну помнишь, которая с тобой жила, когда вам было по двадцать? Ты еще сбежал от нее, когда она на третьем месяце беременности была.
Михалыч сел прямо на землю.
– А ты откуда знаешь?
– Не в том дело! Умерла она несколько дней назад, твоя Олечка! А все звали ее Петровна. Нянечкой в военном госпитале она работала, отца моего выхаживала. А вот этот, – Семен кивнул головой в сторону ушедшего и.о., – этот выгнал ее с работы, оттого она и умерла.
Михалыч продолжал сидеть на земле. Воспоминания всколыхнулись в нем, и в душе стало мокро, как будто он себя из леечки полил. Милое Олечкино лицо всплыло солнечной радостью, большими серыми глазами и вздернутым носом, и садовник задышал быстро-быстро, затем было представил Олечку старой, но у него ничего не получилось, попытался вообразить ее мертвой, но от этой затеи у него заскулило в животе голодным псом. Еще Михалыч оглядел свою жизнь, в которой были и Катеньки, и Леночки, и всякий другой разномастный женский род, только вот ребеночка так и не случилось в его жизни и предстояло умереть в одиночестве.
Старик хлопал сухими глазами и смотрел на человека-дерево, во взгляде которого воцарилось обычное спокойствие и безразличие.
– Во как! – крякнул Михалыч. – А родила она тогда?
– Кто? – не понял Семен, отвлекшись мыслью на что-то другое.
– Да Ольга же! – раздражился садовник.
– Мальчика… Впрочем, он умер малолетним.
– Ах! – вскрикнул Михалыч, и было родившаяся в нем надежда на обретение родной плоти скончалась в мгновение бабочкой-однодневкой, оставив лишь привкус чего-то сладкого, но до конца не распробованного. – Ах!..
– Давай следующего!
А следующими оказались Володя Синичкин и жена его Анна Карловна. Представ перед человеком-деревом, они сначала не узнали сына и стояли скромно, словно чужие.
– Здравствуйте, папа и мама! – поприветствовал Семен.
Супруги встрепенулись и пристально посмотрели на «нового русского пророка».
– Ты?!! – вскричал участковый.
– Я, папа.
– Что ж ты даже не позвонил! – посетовал капитан и толкнул супругу в бок.
– Погорячилась я, – призналась Анна Карловна. – Затмение на меня нашло. Простишь, сынок?
– Да нет у меня зла на вас! Вы же родители мои!
– Позвонить все-таки мог! – не унимался Володя.
– С места не могу сойти, – оправдался Семен. – Врос, понимаешь ли!
– Предназначение свое выполняешь?
– Да.
– Деревом становишься?
Семен вскрикнул. Кора подошла к самой шее, мешая человеку дышать. Кадык ходил взад-вперед, больно ранясь о крепкую древесину.
Сердобольная Анна Карловна было бросилась с надушенным платочком подтирать кровавую юшку, но Михалыч цыкнул на нее так, что она осеклась на полпути и чуть было не упала.
– Ты, говорят, сынок, мудрые пророческие вещи народу говоришь? – обратился к Семену Синичкин.
– По мере возможностей своих.
Володя зачем-то открыл кобуру, а потом опять ее за-крыл.
– Вот, мать твоя вопрос имеет. Дурацкий, конечно!
– Говори, мама.
Анна Карловна поправила прическу и спросила:
– Сынок! У меня родятся дети?
– Нет, мама, – ответил человек-дерево.
– Я так и знала! – Анна Карловна приложила надушенный платочек к глазам.
– Мы всегда это знали! – с еле заметным раздражением напомнил Синичкин.
– Есть такой Детский дом номер пятнадцать. Пойдите туда и возьмите себе на воспитание девочку или мальчика, вырастите, и тогда вы умрете, благословленные их любовью и благодарностью!
Семен опять вскрикнул. Кора перекрыла ему кадык, и он стал задыхаться.
– Идите, – прохрипел человек-дерево. – Мне совсем немного осталось! И послушайте меня, возьмите ребенка!
– Да что же это происходит! – взвыла Анна Карловна, наблюдая за агонией своего мальчика.
Синичкину тоже было не по себе, и он опять открыл кобуру, а потом закрыл.
– Идите, идите!
Михалыч подтолкнул родителей к выходу.
– Я сам о нем побеспокоюсь! Идите, идите!..
Приговаривая так, он довел супругов до выхода, объ-явил, что прием закончился, и запер дверь.
– Как ты? – спросил старик.
– Умираю, – ответил человек-дерево. – Кора душит…
– Может, ее топориком? – предложил Михалыч.
– Это плоть моя, а ты – топориком!..
– Давай-ка стамесочкой оттяну.
Садовник проворно подбежал к человеку-дереву и просунул железное жало между кадыком Семена и куском толстой коры. «Пророк» задышал лучше.
– Ты кто? – спросил Михалыч, со всем серьезом за-глядывая в затухающий взор дерева. – Божий человек, или как?
– Не знаю, – ответил Семен и закашлялся. – Надеюсь, что Божий!..
– Ну-ну… Полить водичкой?
Человек-дерево не ответил.
– Ну скажи, – неожиданно взмолился садовник. – Сколько мне еще жить?!!
Семен открыл глаза, моргая ими, чтобы не мешал соленый пот, и посмотрел на старика. И было в его взгляде столько неподдельной тоски, столько трагедии, что Михалыч невольно отвел свои бесцветные глаза и почти раскаялся в вопросе, заданном умирающему.
– Когда я умру, – прошептал Семен, – когда я умру, на моих ветках вырастут хлебные плоды. Ты их сорви и раздай по кусочку кому сможешь. Только не жадничай, пожалуйста!
– Как скажешь, родимый! – пообещал старик. – Как только за сакуру отчитываться?..
Далее Михалыч наблюдал, как древесная кора наконец перекрыла кадык, который, дернувшись в последний раз птичкой, угомонился навеки. Глаза еще вращались, но не было уже в них осмысленности, не было глубины. Они обмелели, будто после засухи.
Вслед за кадыком кора обняла щеки «нового русского пророка», затем добралась до носа, а в конце замкнулась крепкими объятиями на затылке человека-дерева. Человека больше не было, осталось одно дерево. Затем Михалыч с большим удивлением увидел, как на дереве распустились почки, зазеленел, словно в убыстренной съемке, лист, ловко сформировался плод и в считанные минуты созрели настоящие хлебы.
– Надо же! – развел руками Михалыч.
Старик выудил из походного чемоданчика секатор и в несколько движений срезал плоды. Булки пахли так вкусно, что садовник не удержался и куснул от одной. Через минуту он был вынужден схватиться за пах, так как впервые за последние пятнадцать лет испытал прилив мужской силы.
– Вот это хлебушек! – радовался он.
Впрочем, мужская сила нарастала, мутя сознание, и Михалыч, дабы не случился конфуз, достал из штанов мужской орган и обильно пролился семенем под сухую сакуру.
– Ух ты! – оценил старик, утирая с лица пот.
Облегчившись, он оборотил свой взор на хлебное дерево, которое стояло сухим, с облетевшей листвой. Ни-что не напоминало, что когда-то это умершее растение было человеком, и Михалыч даже на мгновение прикинул, не было ли все происшедшее продуктом массовой галлюцинации.