После смерти Симона вождём крестового похода по предложению легата был провозглашён его старший сын Амори. Французские сеньоры пообещали защищать и оберегать земли, которыми владел его отец. Кастеляны и бароны принесли Амори присягу, а папа благословил его.
Но если всякий из присутствовавших понимал, что со смертью Симона половина дела уже проиграна, то были в католическом мире люди, которые шли дальше и полагали, что всё дело Рима посрамлено. Рассказывали, что святой Доминик за несколько дней до смерти Монфора видел во сне, как роскошное дерево, покрывавшее землю своими ветвями, усыпанное поющими птицами, пало вдруг от одного удара и разбило всё, что укрывалось под его тенью.
В день Святого Иакова лагерь крестоносцев стал быстро сниматься. Несостоявшиеся завоеватели потянулись от стен Тулузы. Напоследок они подожгли Нарбоннский замок, но это уже не имело значения. Амори, отступив в Каркассон и похоронив там отца, позволил Раймунду-младшему шаг за шагом отвоевать все свои домены. Не помогли ни призывы папы, ни вмешательство французского короля. Монфор младший, бледная и жалкая тень старшего, один за другим сдавал города и замки, и, в конце концов, остался в один несчастливый для него день без солдат и без денег на обратную дорогу. Таким образом, Амори был принуждён передать все права на Лангедок королю Франции.
Глава 29
Тулуза праздновала долгожданную и заслуженную победу, а я ходил мрачный и подавленный – сердце моё было неспокойно. Наконец епископ заметил это и поинтересовался, что стряслось, и почему я на фоне всеобщего ликования хожу мрачнее тучи. Уж не тайный католик ли я? Де Кастр, конечно, шутил, а вот мне было не до смеха. Но после его вопроса отмалчиваться было бессмысленно, и я рассказал всё.
Епископ долго молчал, расхаживая по комнате из угла в угол и теребя мочку уха (появилась у него такая привычка).
– Вот оно, значит, как… – наконец пробормотал он. – Теперь всё понятно, мозаика сложилась.
– Что понятно?
– Я был весьма удивлён тем, что Книга никак не проявила себя в часы смертельной опасности для Тулузы, – пояснил де Кастр. – Временами я даже склонялся к тому, что мы с тобой ошибались, и появление части великой Триады – просто случайность, хотя сердце говорило обратное. А выходит, что это Книга подарила нам победу и свободу!
– Отче, мне страшно и тоскливо, ведь использовать Евангелие как оружие – грех. Ибо сказано, что
Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём.[207]
– Подумай сам, Павел. Если бы Господь не хотел поразить Монфора, разве он внял бы твоим мольбам? Нет, ибо
судьбы людские вершатся по определению Совершающего всё по изволению воли Своей.[208]
Вспомни, что сказал Иов Господу:
Знаю, что Ты всё можешь, и что намерение Твоё не может быть остановлено.[209]
Епископ ещё долго убеждал меня в своей правоте, но вдруг прервал импровизированную проповедь и спросил:
– По-моему, ты совсем не слушаешь меня, Павел. Скажи, о чём твои мысли?
– Я думаю о том, что делать дальше. Книгу мы нашли, но ведь это только часть дела. Я должен вернуть её константинопольской общине
Де Кастр нахмурился, его тонкие бледные губы сжались в нить.
– Ты не можешь увезти Книгу!
– Не могу? Почему?
– Да разве ты не понимаешь? Книга – часть Триады, она хранит нашу общину, а вместе с ней и весь Лангедок. Это же совершенно ясно! Святая Книга явила свою волю, уничтожив Монфора. Если бы не она, Тулуза была бы захвачена, и неисчислимые бедствия обрушились на страну.
– Пусть так. Но теперь-то Монфор мёртв, а крестоносцы отступили от Тулузы, опасность миновала.
– Кто знает, кто знает… Вряд ли французы так просто откажутся от лакомого куска. Гибель Монфора дарует нам передышку, но не избавляет от опасности. Без Книги нам не выстоять. А если к ней прибавится и Копьё, олицетворение силы, зло будет уничтожено навсегда.
Слова де Кастра не понравились мне. Во-первых, потому что никакое зло нельзя изжить окончательно, а, во-вторых, потому что предвидение Никиты оправдалось. Получив в руки величайшее сокровище, епископ общины Лангедока не желал расставаться с ним.
– Но почему вы считаете, отец мой, что Евангелие будет всё время помогать нам? – спросил я. – Святая Книга – не меч, которым можно разить врагов по своему выбору. К ней можно взывать и надеяться, что она услышит, не более того.
– Если Книга покинет Лангедок, взывать вообще будет не к чему, – живо возразил епископ.
– Пусть так но ведь мы взываем не к Книге, а к её святому создателю. Он может услышать молитву любого человека, лишь бы она была искренней, разве нет?
Де Кастр не нашёл, что ответить, и промолчал. В тот день мы больше не говорили о судьбе Книги, но между нами пролегла тень, а вскоре мы с женой покинули дом епископа. Альда не раз говорила, что нехорошо злоупотреблять чужим гостеприимством, и я понимал её – всякой женщине хочется быть хозяйкой в своём доме и вести его так, как нравится ей. В то время в Тулузе на продажу было выставлено много домов по низким ценам, и мы смогли выбрать себе жильё по вкусу и карману неподалёку от дома епископа. Нам нравилась эта часть города, и я не хотел, чтобы мои больные привыкали к другому адресу. Первый этаж, как принято в Тулузе, был каменный, а второй – деревянный. Внизу я вёл приём, там же была кухня и комната Иакова, а второй этаж был жилой. Там было всего две небольших комнаты, столовая и спальня, но большего нам и не требовалось. Альда взялась за убранство своего дома с любовью и энергией, и получилось очень уютно, хотя я привык к иному устройству жилья.
Вскоре вопрос о возвращении в Константинополь отошёл на задний план, потому что начался сезон штормов, и выходить до весны в море было чистым безумием. Я радовался полугодовой отсрочке, в течение которой ничего не нужно было предпринимать, да и уезжать мне не хотелось. Византия была разорвана на части и захвачена крестоносцами, к которым теперь я относился совершенно иначе, чем до отплытия. Что происходило в Константинополе, я не знал, вести оттуда не доходили до нас. Вполне могло случиться и так, что мы вернулись бы в страну, охваченную войной. В Лангедоке же воцарился мир. Пусть этот мир был непрочным, а будущее туманно, но всё-таки это был мир. Втайне я надеялся, что Книга примет решение за меня, и я получу некий знак, который и даст знать, что делать дальше. Вышло, однако, по-другому, и совсем не так, как рассчитывал де Кастр, я или Альда. О чём думал Иаков, я не знал. Однажды я спросил, что он намерен делать дальше.
– Ты прогоняешь меня, господин? Разве я плохо служу?
– Конечно, нет, что ты! Но ведь ты свободный человек, а не раб, и вправе распоряжаться своей судьбой.
– Так я же и распорядился, – пожал плечами гигант, – я служу тебе и госпоже.
На том разговор и закончился.
В последние годы жизни Филипп Август утратил интерес к делам в Лангедоке. Все его силы поглощала борьба с английским королём Иоанном Безземельным и племянником Иоанна – Оттоном, императором Священной Римской империи, поэтому дело, начатое, но не завершённое Монфором, он поручил своему старшему сыну Луи, будущему Людовику VIII, словно в насмешку получившему прозвище «Лев». Принц был ревностным католиком, но имел весьма хрупкое телосложение и был слаб здоровьем. Тем не менее, по наущению Рима этот хилый лев решил принять крест против еретиков и двинул через границы войско.
Крестоносцы Луи соединились с отрядами Амори де Монфора под Мармандом и захватили город. Пощадив воинов вместе с командиром Сантюлем, графом Астаракским (поскольку их рассчитывали обменять на пленных французов), они устроили ужасающую бойню. Людей всех сословий, мужчин, женщин и детей, раздетых донага, рубили мечами и кололи копьями. Не осталось ни молодых, ни стариков: спрятаться не удалось никому. Крови было пролито столько, что казалось, будто прошёл жуткий красный дождь. Разграбленный город был разрушен и предан огню.
Марманд повторил судьбу Безье. Жестокий принц надеялся вызвать панику в Тулузе, но просчитался. Лангедок бестрепетно начал делать военные приготовления, однако до сражения дело не дошло, ибо крестоносное войско Луи постигла та же судьба, что ранее и войско Монфора. Закончилось лето, а вместе с ним и карантен большинства рыцарей, они бросили принца и отправились по домам. Тогда Луи, гордо задрав нос, объявил себя победителем и увёл крестоносцев обратно во Францию.
Некоторое время спустя старый король умер, и не успел его прах упокоиться в крипте аббатства Сен-Дени, как Луи, вернее, теперь уже Людовик VIII, затеял второй поход против Лангедока, и в том у него появился новый союзник. Понтификат Гонория III оказался недолгим: старик протянул на престоле святого Петра всего восемь месяцев. Его сменил родственник Иннокентия, епископ Уголино, граф Конти, принявший имя Григория IX. Этот восьмидесятилетний старец оказался человеком мрачным, жестоким и беспощадным. Он признавал только силу меча. Теперь ни о каких договорённостях с Тулузой вообще не могло быть и речи.
Узнав о том, что крестоносцы вновь пересекли границу Лангедока, новый граф Тулузы собрал консулов.
– Наш город надёжен и крепок, нас охраняют храбрые воины, чего нам бояться? – заявил он. – Я не стану просить у короля милости, он первый начал войну. Я не могу признать его сюзереном, когда он идёт на меня с разбойниками. Посмотрим, что они станут делать. А вместо того, чтобы тратить время на переговоры, мы позаботимся лучше об укреплениях, чтобы искуснее отразить этих пилигримов в случае, если они нападут на нас.
Эти слова пришлись по сердцу тулузцам, в чьей памяти ещё не изгладилась победа над грозным Монфором. Глашатаи стали сзывать со всего города воинов к столам, обильно уставленным яствами и вином.