– Если королю захотелось драться, то мы не прочь, – говорили защитники Тулузы. – Мы можем защищаться хоть пять лет.
Раймунд Юный вывел окситанское войско из Тулузы и двинулся навстречу крестоносцам к осаждённому ими Авиньону. Не вступая в решительное сражение с превосходящими силами, он начал партизанскую войну, уничтожая неприятельские обозы. Для крестоносцев это оказалось гораздо хуже поражения в открытом поле, потому что припасы, привезённые из Франции, быстро таяли. В лагере короля начался голод, а камнемёты с авиньонских стен сеяли опустошение. Стояла невыносимая жара. Трупы людей и лошадей лежали кучами, над ними гудели рои мух, которые, попадая в еду и питьё, отравляли их. В лагере начали распространяться болезни.
На французов напало уныние. Тогда король, чтобы поднять дух армии, приказал, во что бы то ни стало, взять город. Авиньон был укреплён рвами, башнями и обнесён толстой стеной, с сухопутной стороны он был неприступен, поэтому крестоносцы пошли на штурм со стороны реки по наспех наведённому мосту. Мост не выдержал и рухнул, с ним вместе в Рону посыпались люди в доспехах и кони. Спастись удалось не многим. Но Людовик не терялся от неудач. Между лагерем и городом он велел выкопать широкий и глубокий ров, дабы прервать всякое сообщение с Авиньоном. Трупы уже не хоронили; их кидали в Рону, чтобы отравить воду. И опять в королевском лагере вспыхнул разлад. Тибо, граф Шампани и другие сеньоры покинули лагерь, несмотря на королевский запрет.
Если король и достиг своей цели, то лишь благодаря упорству и энергии. Потери были огромными, но через три месяца Авиньон всё же пал. Триста самых богатых и знатных горожан взяли в заложники, а городские стены и укрепления снесли.
Захватив Авиньон, Людовик Лев двинулся к Тулузе. Он давно уже чувствовал себя скверно, однако превозмогал болезнь. В его лагере после авиньонской осады свирепствовала гнилая лихорадка, несколько соратников короля уже стали её жертвой. Людовик так боялся заразиться, что неожиданно решил вернуться во Францию, бросив армию. Но было поздно. Покидая Лангедок, он уносил с собой зародыш смерти. В замке Монпансье королю стало так плохо, что он слёг. Придворные не знали причины болезни, но, тем не менее, пытались исцелить его сообразно диким представлениям французов о медицине. Некий Аршамбо де Бурбон, приближённый короля, нашёл для него молодую и красивую девушку, которая должна была пожертвовать своей честью для мнимого исцеления Людовика. Однако увидев её в своей спальне, богобоязненный Лев в ужасе отказался от соблазна и заявил, что лучше умереть, нежели совершить смертный грех.
Людовик VIII умер в 37 лет, оставив трон своему одиннадцатилетнему сыну, а регентство – вдове, которая должна была приготовиться к неповиновению крупных вассалов. На беду Лангедока эта вдова звалась Бланкой Кастильской. Ревностная католичка, мать тринадцати детей, она считала Францию чем-то вроде семейной фермы, которую следует всемерно благоустраивать ради получения доходов. В ней было больше королевского, чем в её покойном супруге, Людовике VIII и в старшем сыне, будущем Людовике IX Святом.
Последним деянием папы Иннокентия III стал Четвёртый Латеранский[210] Собор, по счёту Римской католической церкви – Двенадцатый Вселенский. Именно его уложения открыли дорогу кровавым расправам над теми, кого Рим считал еретиками. Подозреваемыми считались не только альбигойцы, но также иудеи, сарацины и вообще все некатолики. Отныне они должны были носить особую одежду, позволявшую издалека отличать их от католиков.
Все подозреваемые в ереси лишались светских прав, а их имущество подлежало конфискации. На время следствия они отлучались от церкви, и если в продолжение года не могли оправдаться, признавались еретиками. Светские власти также должны были преследовать еретиков. Непокорные государи и князья подлежали отлучению, а их вассалы освобождались от своих клятв. Принадлежащие им земли безвозмездно переходили к первому же католику, который захотел бы ими воспользоваться, при условии, что он обязуется очистить их от еретиков. Еретики теперь не имели права составлять завещания и получать наследство. Священники не должны были давать им Святых Тайн и допускать к церковному погребению.
С целью предотвращение ереси каждый епископ или доверенный викарий должен был посещать разные местности своей епархии в сопровождении трёх искусных и знающих лиц, которые выведывали места убежищ еретиков.
Всякий юноша, достигший четырнадцатилетнего возраста, а девушка двенадцатилетнего, должны были давать клятву хранить католическую веру, доносить о еретиках и преследовать их. Эту клятву необходимо было возобновлять каждые два года. Всякий был обязан исповедоваться и приобщаться три раза в год: на Рождество, Пасху и Троицу, а кто этого не соблюдал, подозревался в ереси.
Уложения собора запретили мирянам держать на дому книги Ветхого и Нового Завета, кроме Молитвослова, и то не иначе как на латыни.
Тот, кто был уличён или заподозрен в ереси, не мог заниматься медициной. Если больной был приобщён из рук священника, то его следовало тщательно оберегать от приближения посторонних до самой кончины или до выздоровления, чтобы избежать влияния еретиков и духовного совращения перед смертью.
Священникам было вменено в обязанность присутствовать при погребении. По воскресеньям и праздникам главы семейств должны были непременно выстоять мессу и выслушать проповедь.
Вследствие этих жестоких мер, на людей, которых считали еретиками, началась охота. Их искали повсюду и, измученных, вели к беспощадному суду. Церковь мстила Лангедоку за десятилетия унижений. В Тулузу вернулся епископ Фулькон, который очень быстро нашёл общий язык с Раймундом VII, ставшим графом Тулузы после смерти отца. С этим пылким юношей произошли разительные перемены. Цепляясь за остатки власти, он заключал с французами такие соглашения, на которые никогда не пошёл бы его отец. Французам больше не надо было воевать – всё, чего они добивались, захватчики получили благодаря отступничеству Раймунда. Видя это, многие бароны предпочли перейти на сторону сильных.
Альбигойцы оказались окружены врагами. Бежать, но куда? За Пиренеями, в иберийских королевствах, и в Священной Римской империи еретиков преследовали с ещё большей жестокостью. Охота на альбигойцев пока не затронула Ломбардию, но до неё ещё нужно было добраться.
Оставалось только одно место, где добрые христиане пока чувствовали себя в относительной безопасности – замок Монсегюр у подножия Пиренеев. Туда епископ де Кастр уводил людей из Тулузы. Ушли многие, но мы с Альдой не покидали своё новое жильё до тех пор, пока я опять не увидел на улице Юка де Сент Сирка. К счастью, он меня не заметил, но дальше искушать судьбу было нельзя. С душевной болью мы собрали вещи, заперли дом, в который уже не надеялись вернуться, и в сопровождении Иакова отправились в Монсегюр.
До Монсегюра мы добрались без приключений. Там мы узнали, что опасаясь скорее за судьбу Евангелия, чем за нашу, де Кастр выслал в Тулузу небольшой отряд, который должен был охранять нас в пути. Однако мы разминулись в дороге и прибыли в замок раньше своей охраны. Дороги были пусты, поля заброшены, в садах под деревьями валялись гниющие фрукты. Всё это производило грустное впечатление. Погода была под стать нашему настроению – с серенького неба часто накрапывал дождь, было сыро и зябко. По вечерам в бедных трактирах с общей комнатой для ночующих приходилось долго сушить одежду и счищать грязь с обуви. К счастью, когда на горизонте появились синие зубчатые вершины Пиренеев, местность начала повышаться, стало суше, но заметно холоднее. Ветер посвистывал в голых ветках, между камней пробивались пучки бурой травы, привольно себя чувствовали лишь колючие растения вроде репьёв. Иногда вдалеке слышался волчий вой, и тогда я с тревогой смотрел на Иакова, но он в горах был как дома, и такие мелочи, как волки, его не тревожили. Лошадей мы давно вели в поводу. Приходилось очень внимательно следить за тропинкой, чтобы не подвернуть ногу на скользких камнях, поэтому по сторонам я не смотрел, предоставив выбор пути Иакову.
Обогнув очередную каменную осыпь, Иаков так неожиданно остановился, что я чуть не ткнулся носом ему в спину.
– Монсегюр, господин, – хриплым от долгого молчания голосом сообщил он.
– Где?
Иаков отступил с тропинки, я посмотрел вперёд и от изумления замер. На огромной скале на фоне бледного предзимнего неба чернел мрачный и несуразный замок. Невозможно представить, сколько потребовалось сил и упорства, чтобы затащить на эту кручу каменные блоки для возведения стен и башен.
Альда дремала, покачиваясь в седле. Осторожно, чтобы не напугать, я позвал её:
– Эй, соня, мы приехали. Смотри, впереди Монсегюр!
Она открыла глаза:
– Ой, какой страшный… Мы ведь не будем там жить, правда?
– За нами по пятам идёт зима, – вздохнул я. – А в замке, наверное, топят очаг, в котле булькает горячая похлёбка, а в кубке испускает ароматный пар вино с пряностями. Там свежий хлеб и мягкая постель… Под защитой каменных стен мы будем в безопасности, ведь замок неприступен. Чтобы добраться до его подножия, крестоносцам придётся отрастить крылья, ангелов-то среди них нет.
– А мы как же попадём в замок? У нас ведь тоже нет крыльев. А лошадей как затащить на этакую крутизну?
– Ну, наверное, где-нибудь есть скрытая тропа, там увидим. Надо ехать – солнце склоняется к закату, а горы скрадывают расстояние. Мы должны успеть до темноты.
Вскоре нас заметили и выслали навстречу стражников. Узнав наши имена, старший сообщил, что нас давно ждут. Лошадей оставили внизу, а сами стали подниматься, причём под конец подъёма я всерьёз стал опасаться, что ноги откажутся служить, и мы въедем в замок подобно баранам, вися на плечах Иакова. К счастью, до такого позора не дошло, но свой первый подъём в Монсегюр я запомнил надолго. У ворот нас ждал улыбающийся де Кастр в тёплом плаще с капюшоном поверх обычного чёрного одеяния. Мы обменялись поцелуями, а Альда поцеловала епископа в плечо.