г отдать свой хлеб голодному ребёнку, а тёплый плащ, подобно святому Мартину,[155] нищей старухе, но блаженным дурачком он не был. Однажды ночью некий воришка решил свести наших лошадей, но Иаков его выследил и убил ударом кулака. Я опасался, что моего слугу накажут за это, ибо убийство есть убийство, но оказалось, что до смерти оборванца-конокрада никому нет дела. Иаков на глазах у всех сбросил труп в овраг на краю лагеря, куда сваливали отбросы и павших животных. Этим дело и кончилось.
Если Альда шла куда-то по своим делам, за ней беззвучной тенью всегда скользил Иаков с горским ножом на поясе и потемневшей от длительного использования дубиной на плече. Альда со смехом рассказала мне, что однажды какой-то оруженосец, не заметив охраны, решил пофлиртовать с девушкой и протянул руку, чтобы погладить её по щеке. Однако услышав низкое злобное рычание, какое издают пастушьи волкодавы перед прыжком, бросился наутёк, чуть было не потеряв щегольские башмаки.
С появлением Иакова мы забыли о домашних хлопотах – найти дрова, развести костёр, накормить лошадей – всю эту работу он взял на себя и выполнял её с удовольствием и без видимых усилий. Иаков также хотел стряпать для нас, но наткнулся на решительное сопротивление Альды, которая замечательно готовила сама и не собиралась никому уступать право закармливать меня вкуснейшей едой. Иаков спорить не стал, хотя, по-моему, обиделся.
Была у парня одна странность или особенность, не знаю, как её назвать. Он мог привести незнакомого человека – пилигрима, маркитантку, солдата – и я обязан был их лечить. Иаков не делал разницы между людьми и божьими тварями, на которых крестьяне обычно смотрят равнодушно. Он мог принести мне птенца со сломанным крылом, козлёнка или больную собаку, не сомневаясь, что я способен исцелить кого угодно. К счастью, народ в лагере крестоносного воинства собрался в основном молодой, здоровый, не страдающий старческими хворями, и мне попадались в основном простейшие случаи.
Утром следующего дня после того, как я вскрыл нарыв на ноге Иакова, я вышел из шатра, чтобы умыться, и с изумлением увидел десятка полтора людей, сидящих на траве и терпеливо ожидающих моего пробуждения. Так у меня появились первые пациенты.
Впоследствии я завёл правило принимать больных в утренние часы, как привык это делать в Константинополе. Я не отказывал никому и не требовал денег за лечение, но каждый старался чем-нибудь отблагодарить за избавление от страданий. Один отдавал Иакову пару стёртых монет, другой приносил что-нибудь съестное, третий предлагал помочь по хозяйству. Скоро у меня не было отбоя от добровольных помощников, едой мы делились с детьми маркитанток, которые шумными стайками носились по лагерю, да и кое-какие деньги завелись в кошеле.
Постепенно я стал привлекать к приёму больных Альду, особенно, если в помощи нуждались женщины, ведь им трудно рассказывать о своих недугах мужчине, а уж тем более, обнажаться для осмотра. Сначала девушка страшно трусила, поминутно бегала ко мне за советами, но живой ум, острый глаз и превосходная память делали своё дело, и потом она направляла ко мне только сложных больных. Всё чаще я видел её шепчущейся с женщинами, которые приходили к ней за советом, уходили довольными, а потом приносили в узелках нехитрые подарки – ведь это были бедные люди и заплатить за приём у целителя полновесной монетой они, конечно, не могли.
Так прошло несколько дней, лагерная жизнь вошла в обыденную колею, де Контр не показывался, и как-то вечером я решил навестить его, чтобы поблагодарить за Иакова.
В шатре де Контра я, к своему удивлению, нашёл ещё и трубадура, по обыкновению, уже изрядно пьяного. Развалившись на тюфяке, набитом сеном, он наигрывал на виелле. Рядом с ним стоял кувшин с вином и глиняная кружка. Услышав мои шаги, Юк с трудом сел, мутно глянул на меня и пробормотал:
– А-а-а, и ты здесь, грек… Что, пришёл пустить – ик! – кровь нашему хозяину?
– Пустить кровь? Зачем? – удивился я. – Разве ты болен? – повернулся я к крестоносцу.
– Да не слушай ты его! – досадливо отмахнулся тот. – Не видишь разве, этот осёл допился до того, что может только реветь!
– Я?! Реветь? – оскорбился трубадур. – Да я… Сейчас… Где же этот чёртов смычок? А, вот…
Струны взвизгнули, и по шатру запрыгала трактирная мелодия.
Спешите, люди добрые, купить-с!
Учёный лекарь я, не чернокнижник:
На дне бутылки вижу счастье ближних,
Узнать могу я по глазам — девиц.
Каков товар! Он исцеляет горе!
Вот от дурного взора амулет,
Вот для влюблённых — приворотный корень.
Купи, пастух, — всего-то пять монет!
Вот мушки шпанские — мужьям ленивым;
Бальзам, настойки, эликсиры, сок!
Вот мазь целебная — от жён сварливых!
От блох и попрошаек порошок!
Кому чего? От всех недугов лечим:
Больных — добьём, здоровых — искалечим![156]
– Почему у тебя такой ядовитый язык, Юк? – недовольно спросил рыцарь. – Твои поганые песенки в конце концов доведут до эшафота, и ты, дворянин, будешь дрыгать ногами в петле как последний серв,[157] которого застукали с охотничьим луком в господском лесу.
– Мне это пророчат с тех пор, как я занимаюсь весёлой наукой, – отмахнулся трубадур. – И ничего, жив пока. Нашёл чем пугать! Лучше прикажи, чтобы принесли ещё вина и пожрать чего-нибудь.
– Хватит тебе уже, – недовольно сказал Гильом, – иди к себе, мне с Павлом поговорить надо.
– О чём это? – пьяно насторожился трубадур. – Небось, к девкам собрались? Тогда я с вами!
– Да провались ты! – ругнулся крестоносец. – Одно вино да бабы в голове. Об устройстве лагеря нам надо поговорить, вот о чём!
– О каком ещё устройстве, что ты врёшь?
– Не смей обвинять меня во вранье, щенок! Уши обрежу! – набычился крестоносец.
Лицо трубадура плаксиво сморщилось.
– Н-ну, хочешь, ударь меня! Я пьян и не соображаю, что несу… Не обижайся на старину Юка…
– Дьявол с тобой! Оставайся, у нас нет тайн, но вина больше не дам!
– Тогда о чём будут беседовать благородные господа?
– Божественный покровитель целителей Асклепий имел трёх дочерей: Гигиею, Панацею и Иасо, – менторским тоном пояснил я. – Сегодня благородного рыцаря интересуют дела, относящиеся к ведению Гигиеи.
– Об устройстве отхожих мест мы будем говорить! – перебил меня Гильом. – Как и где их копать, чтобы засранцы вроде тебя не загадили весь лагерь и не накликали моровое поветрие.
Юк удивился.
– Вы что, правда, собираетесь говорить о дерьме? Тогда я пошёл. Счастливо оставаться, господа говнолюбы!
Трубадур пьяно захохотал, встал на четвереньки, потом, цепляясь за столб, кое-как поднялся на ноги, чуть не упал, поднимая виеллу, и вывалился из шатра.
– Ну, наконец-то убрался, – вздохнул Гильом, проводив трубадура взглядом.
– Так выгнал бы его, если он тебе так досаждает, невелика птица, – сказал я.
– Эх, друг мой Павел, выгнать-то можно, только вот трубадур наш по складу души – доносчик. Ты разве не понял? Ну, вот, к примеру, обычный человек, такой, как мы с тобой, переберёт вина. Подумаешь, какое дело! Утром голову в бочку с водой сунул, винные пары из крови выгнал, да и забыл о том, что было. А Юк не таков. Он ничего не забывает. Сегодня он к легату не пойдёт, ибо пьян и мерзок, а церковник и сам вина не пьёт, и пьяных на дух не переносит, а вот завтра… Завтра – другое дело. Будь уверен, что он найдёт способ нашептать аббату, что захудалый рыцарь де Контр совещался в своём шатре с греком-иноверцем. И если аббат захочет узнать о чём, он найдёт способ, уж поверь. Так что пусть лучше в пьяной башке трубадура засядет, что ко мне явился целитель, чтобы обсудить устройство отхожих мест.
– И ещё говорят, что византийцы мастера плести интриги! – засмеялся я.
– Все хороши, – отмахнулся Гильом. – Но трубадуры – это вообще какая-то особенная порода. Все, кого знаю, или пьяницы беспробудные или готовы задрать подол у каждой встречной женщины, будь то знатная госпожа или кухонная девка. Ты можешь называть их недоумками, плескать в лицо вино – они только засмеются в ответ. Но попробуй, скажи такому вот Юку, что в его кансоне заезженные рифмы, так этот идиот кинется на тебя с кинжалом. А если сойдутся два трубадура и начнут обсуждать сирвенты или какие-нибудь пастурели третьего, то кажется, что либо они безумны, либо ты рехнулся. «В этой строфе у него, говорит один, я различаю жёлто-фиолетовый мотив, а другой возражает: определённо этот мотив звучит как полосатый шафранный!» Потом начинают обсуждать какие-то липкие слоги, подставки для рифм, клещи и лжецветы. Вот ты, к примеру, знаешь, что такое липкий слог?
– Может, на пергамент, на котором записана сирвента, случайно капнул мёд?
– Вот и выходит, что ты такой же мужлан, как и я! Да и к дьяволу их всех! Лучше скажи, как твой новый слуга?
– Так я и пришёл поблагодарить за него. Где ты раздобыл это чудо? Иаков – поистине бесценная находка.
– Кто?
– Ну, тот заросший волосами мужик, которого ты ко мне прислал. Мы назвали его Иаковом, потому что у него была рана на бедре, как у того, библейского.
– Была? Ты что, уже исцелил её?
– Я не Господь. Конечно, нет, но скоро она заживёт. У простецов раны заживают быстро, ты разве не замечал?
– Замечал, наверное, но не обращал внимания, – пожал плечами Гильом. – Зачем бы мне?
– И то верно, каждому своё. Ты обучен наносить раны, а я – исцелять их.
– Вот видишь, если бы не мы, воины, целители бы умерли с голоду! Мы обеспечиваем вас работой.
– Люди болеют и в дни мира. А вообще, есть три ремесла, которые будут востребованы до скончания века. Как ты думаешь, какие?
– Король, воин и священник!
– Нет, мой друг. Люди могут жить в народоправстве и решать свои споры не на бранном поле, а в суде, а бог… Бог – он в душе. Если молитва моя искренна, Он услышит меня, а если я лгу Ему, не поможет и дюжина епископов.