…и никто не знал, что делать дальше. Предместья пали, но сама крепость оставалась неприступной. Требушеты швыряли камни в стены, и в случае удачного попадания отбивали зубцы или пробивали кровлю башен, но сделать пролом или разбить ворота не могли, а время шло. Близилась осень, а с ней и окончание похода. Первый же дождь наполнит крепостные кистерны и осада потеряет смысл.
Войско бездействовало.
Я занимался перевязкой немногочисленных раненых, как вдруг ко мне подбежал незнакомый оруженосец в яркой котте, штанах в обтяжку и в шапочке с пером.
– Ты Павел Целитель?
Я передал Альде полотно, которым бинтовал ногу раненого и, выпрямившись, повернулся к оруженосцу.
– Да.
– Где твой лекарский мешок? – задыхаясь от бега, спросил тот.
– Скажи, что тебе нужно, а не отвлекай меня от дела пустыми вопросами.
Оруженосец нахмурился, выкатил грудь, отчего стал похож на молоденького петушка, ещё толком не умеющего кукарекать, набрал в рот воздуха и вдруг увидел Иакова, который насмешливо глядел на него, поглаживая свою дубинку. Парень тут же увял, даже перо на шапочке обвисло, и пробормотал:
– Благородный рыцарь Гильом де Контр послал меня. Ты должен прибыть к нему незамедлительно.
– Что с ним стряслось? – испугался я. – Он ранен?
– Хвала Создателю, рыцарь здоров, – ответил оруженосец, – несчастье с аббатом.
– Какое?
– Мы не знаем… Он уже говорит с трудом, опасаемся худшего. Поспеши, умоляю тебя!
– Закончи перевязку, – попросил я Альду и повернулся к оруженосцу: – Указывай дорогу.
В шатре аббата Сито было не протолкнуться. Рыцари, оруженосцы и слуги плотным кольцом окружили ложе аббата, жадно следя за происходящим. В толпе я наконец разглядел Гильома, стоявшего рядом с Монфором.
– Что стряслось? – тихо спросил я.
– Аббату внезапно стало плохо, он упал без чувств. Мы перенесли его на ложе, и теперь не знаем, что делать. Лучшие целители не могут определить причины недуга и способы лечения. Павел, я прошу тебя… Ты – наша последняя надежда.
– Пусть все выйдут! – решительно сказал я. – Здесь слишком душно, больному нечем дышать. И пусть поднимут пологи у шатра!
Гильом взглянул на Монфора, тот кивнул. Целители в чёрных мантиях и шапочках, бросая на меня злобные взгляды, один за другим покинули шатёр, за ними потянулись остальные. Монфор не двинулся с места. Его красивое, жёсткое лицо, обрамлённое светлыми волосами, было мрачно. Остался также Гильом. У изголовья больного стоял босой монах, подпоясанный верёвкой, вероятно, слуга аббата, если у французских епископов бывают слуги.
Я присел на край ложа и посмотрел в лицо больного. Увиденное меня насторожило. Аббат лежал с закрытыми глазами, глазные яблоки впали, под глазами были чёрные круги, какие обычно возникают при сильной боли, угол рта был скошен, и с него стекала ниточка слюны. Волосы на висках слиплись от пота. Я взял аббата за руку – она была ледяной и также липкой от пота. Сердце билось часто и неровно.
– Таз и полотенце! – приказал я. – Живо!
Монах метнулся вглубь шатра и скоро вернулся с тазиком для умывания и красиво расшитым льняным полотенцем. Я вытащил из мешка футляр с инструментами, развернул его, выбрал нож, провёл лезвие через пламя свечи, сделал надрез на руке аббата и подставил тазик. Хлынула кровь, босоногий монах охнул. Я внимательно смотрел в лицо аббата и когда увидел, что его щёки начали розоветь, а на веке дёрнулась жилка, быстро забинтовал руку полотенцем. Аббат судорожно вздохнул и открыл глаза, причём левый был прищурен, как будто легат целился из лука.
– Ты… кто такой? – невнятно спросил он и, взглянув на полотенце, задал новый вопрос:
– Почему кровь?.. Что со мной?
Монфор сделал шаг к постели и, отодвинув меня одним небрежным движением, нагнулся к больному:
– Ваше высокопреосвященство, это я, Монфор. Вы узнаёте меня?
Легат на мгновение прикрыл глаза.
– Симон…
– Я. Вам стало дурно. Жара… Умственное напряжение… Грек-целитель пустил кровь. Слава Спасителю, это помогло, вы пришли в себя. Как вы себя чувствуете?
– Мутит… И пелена в глазах, – пожаловался тот. – Но это пройдёт. Помогите мне встать.
– Господин мой, вам ни в коем случае нельзя сейчас вставать, – вмешался я, стараясь говорить как можно более убедительно. – Недуг может вернуться.
– Сколько же мне лежать? – раздражённо спросил аббат. Речь возвращалась к нему на глазах, лицо розовело, пугающий перекос рта, говорящий опытному целителю об угрожающем мозговом ударе, исчез. К счастью, я успел в самый последний миг.
– Вам нельзя вставать до утра, – почтительно сказал я. – В ближайшие дни вы не должны наклоняться и вообще совершать резких движений. Нельзя также волноваться, много есть, пить вино.
Аббат сделал протестующее движение:
– Я служитель Божий, а не пьяница и обжора! Помни об этом, грек!
– Прошу меня извинить, я и не думал ни о чём таком…
– Чем ты советуешь лечить аббата? – спросил Гильом.
– Лучшие снадобья – это сон и покой.
– И молитва! – перебил меня больной.
– Да, конечно, и молитва. Господь непременно поможет вам, мой господин.
– А ещё? – не отставал де Контр.
– Если его высокопреосвященство позволит… – начал я.
– Оставь это титулование для простецов, – голосом совсем здорового человека прервал меня аббат. – Зови меня просто: «святой отец». Слушай внимательно, грек. Я не могу разлёживаться в шатре, потому что Господь доверил мне армию принявших крест. Мы должны взять Каркассон во что бы то ни стало, а для этого я должен быть здоров. Ты можешь поставить меня на ноги? Говори без увёрток: да или нет! Даже если потом Господь приберёт мою душу, сейчас я должен быть здоров. Ну, что тебе для этого потребно?
– Пиявки, святой отец.
– Что-о?! Ты, никак, рехнулся?
– Нет. Я пустил вам кровь, и недуг отступил. Теперь надо закрепить достигнутый успех. Природа позаботилась о нас, грешных. Дюжина пиявок, приложенных к затылку, выведут испорченную кровь. Кроме того, слабый яд, который вводят в кровь пиявки, целителен.
– Мерзость… – сморщился аббат. – Но если Господь посылает мне испытание, кто я такой, чтобы уклоняться от него? Брат Ансельм! Отправляйся ловить пиявок, не медля!
– Возьми чистый глиняный горшок, наполни его на четверть речной водой и водяной травой, туда же посади пиявок и накрой полотном. И смотри, не повреди их! Не вздумай отдирать пиявок от тел мертвецов и падали. Пиявки должны быть голодными.
Услышав это, Гильом побледнел и судорожно сглотнул, Монфор и аббат остались невозмутимыми. Брат Ансельм вздохнул, как больная корова, и вышел из шатра.
Аббат повернул голову к Монфору.
– Как идёт осада?
– Простите, святой отец, – вмешался я, – вам пока не следует размышлять о делах. Думайте о чём-нибудь лёгком и приятном.
– Может, позвать трубадура? – предложил Гильом. – Он хвалился, что сложил жесту на штурм Каркассона.
Аббат вяло кивнул. Рыцарь вышел и почти сразу же вернулся, ведя за собой трубадура. Вероятно, тот ждал приглашения и дежурил у шатра. Юк выглядел на удивление благопристойно: был трезв, чисто одет и выбрит, волосы были расчёсаны и обдуманно, как у женщины, уложены. Он куртуазно поклонился сначала аббату, потом рыцарям и торжественно провозгласил:
– Осмелюсь предложить благосклонному вниманию вашего высокопреосвященства и благородных рыцарей жесту, написанную мной на взятие Каркассона…
– Каркассон ещё не взят! – холодно прервал его Монфор. Его слова лязгнули, подобно брошенному в ножны мечу.
– Но он будет взят, господин мой барон! – опять поклонился трубадур. – В сём нет ни малейших сомнений. Воины Христа, одушевлённые Его словом, уничтожат оплот еретиков! Дозвольте пояснить… Жеста[160] – есть поэтическая форма, посвящённая воспеванию героических деяний благородных рыцарей, и пока мною сочинены только первые лессы о взятии Бурга и Кастеллара. Позже допишу остальные. Жеста очень трудна для создателя, поскольку требует соблюдения сложной формы, а каждое слово должно занять своё, строго определённое место, иначе строфа рухнет подобно небрежно сложенной стене.
– Довольно болтать, – сказал Гильом. – исполни эту свою – как ты её назвал? – жесту, а уж хороша она или плоха, решим мы сами.
Трубадур поискал глазами, куда бы сесть, и, не найдя ничего подходящего, уселся прямо на пол шатра и начал читать нараспев, подыгрывая себе на виелле. Жеста была написана очень сложным, архаичным языком, некоторые обороты я не понимал. Аббат слушал, закрыв глаза, Монфор, по-моему, задремал.
Был начеку виконт Безье ночь напролёт;
Поднялся он, едва заполыхал восход.
Поев, французы свой оставили оплот.
Вооружились все и двинулись вперёд.
И каркассонцы снарядились в свой черёд.
Ударов в сече той никто не перечтёт.
И раненым, и тем, кто пал, потерян счёт;
В обоих лагерях познали гнёт невзгод –
Зарублен этот, и от ран страдает тот.
Но натиск франков был силён, и дал он плод –
Был пригород сожжён, а города народ
Тесним и окружён, и перекрыт подход
К течению реки, что прозывалась Од.
И не один был установлен камнемёт,
Чтоб днём и ночью бить в твердь башен и ворот.
Се, чудо из чудес Господь явил с высот:
Хотя со стен пустили арбалеты в ход,
И всяк на франков направлял разящий дрот.
Но половина стрел стремила в ров полет.
Я сам слыхал, и поручусь – молва не лжёт:
Стервятников, ворон иль птиц иных пород
Над франкской армией не видели в тот год.[161]
Внезапно в шатёр почти вбежал рыцарь в доспехах, с кольчужным капюшоном на голове и со щитом и мечом в руках. Монфор и де Контр шагнули вперёд, загораживая аббата. Рыцарь, с трудом переводя дыхание от бега в тяжёлом снаряжении, сиплым голосом выкрикнул: