Стань Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом — подавляй их. И не смейся надо мной, противный...».
К письму была приложена коротенькая записка, заставившая Николая II поморщиться:
«Наш Друг беспокоится, не много ли прав получил в Ставке генерал Алексеев. А меня беспокоит то, что он почему-то не доверяет мне свои планы и часто отмалчивается на волнующие меня вопросы. Твоя Алике».
На «беспокойство нашего Друга» государь в ответном письме только заметил:
«Моя дорогая, тысячу нежных благодарностей за твой суровый выговор. Я читал это с улыбкой. Ты обращаешься со мной как с ребёнком...
Твой «бедный слабовольный» ворчун Ники».
В Могилёве императрице были в неслужебной обстановке, за обеденным столом, представлены все должностные лица Ставки Верховного главнокомандующего. Первым, естественно, был представлен Алексеев, второе лицо в высшем командовании воюющей Русской армии. Во время по-фронтовому скромного застолья Александра Фёдоровна нашла повод, чтобы переговорить с таким несимпатичным ей генералом:
— Михаил Васильевич, я ещё не имела случая поздравить вас с назначением начальником штаба государя, моего супруга.
— Благодарю, ваше величество. Для меня это большая честь и ещё большее доверие.
— Могу сказать, что все Романовы возлагают на вас большие надежды, поскольку вы стали ближайшим военным помощником императора.
— Я всегда был верен единожды данной присяге на службу Богу, царю и Отечеству.
— В этом мы не сомневаемся. Но вы, Михаил Васильевич, как мне кажется, с большим недоверием относитесь к предсказаниям старца Григория. Не так ли?
— Этот старец является человеком сугубо гражданским. Он малосведущ в делах военных. Поэтому его советы вызывают сомнения не только у меня.
— Вы имеете в виду его сновидение о наступлении Русской армии под Ригой?
— Не только это.
— Но ведь в отношении Риги это была и моя августейшая просьба. А вы её, Михаил Васильевич, почему-то проигнорировали. Получилось не совсем хорошо.
— Ваше величество. Когда провидение поставит вас во главе Русской армии, я буду готов иметь честь выполнить все ваши повеления.
— А сейчас что вам мешает исполнять волю вашей государыни?
— Я, ваше величество, человек военный. Подчиняюсь только начальствующим лицам в погонах...
Тогда разговора у Александры Фёдоровны с генералом Алексеевым не получилось. К чести императрицы, она не стала плести против него интриги. Словно понимала, что доверия её супруга к начальнику штаба Ставки ей не пересилить.
Михаила Васильевича «спасло» в той непростой ситуации и другое. Всесильный Григорий Распутин был «по горло» загружен другими заботами. В Зимнем дворце решалась судьба таких государственных мужей, как А. Д. Протопопов и Б. В. Штюрмер. Первый занимал должности управляющего министерством внутренних дел и затем министра внутренних дел. Второй - сперва министра внутренних дел, потом министра иностранных дел и, наконец, председателя Совета министров. До генерала ли Алексеева, сидевшего где-то в городе Могилёве, было отцу Григорию.
В середине 1916 года произошло какое-то раздвоение в Российской империи. Одна часть её сражалась «за веру, царя и Отечество» на фронтах Первой мировой войны. Вторая, тылы, всё больше и больше окутывалась тенётами политических страстей, борьбой за власть. Победы на фронте страну «замирить» уже никак не могли.
Алексеев, находясь в прифронтовом Могилёве, ощущал, что страна приходит в состояние политического хаоса. Ему начинает грезиться революционный ветер не столь далёкого 1905 года. 15 июня Алексеев подал государю докладную записку. В ней он предлагал «возглавление всей области Общеимператорского Управления особым лицом с диктаторскими полномочиями».
По поводу этой записки императору министр земледелия А. Н. Наумов писал следующее:
«Судьба его проекта известна: не встретив сочувствия к такому решению в общественно-бюрократическом своём окружении, Государь не имел решимости провести его самолично и на заседании Совета министров, под личным своим председательством, 28 июня лишь ограничился высказанными им пожеланиями, чтобы все руководившие в то время центральные ведомственные учреждения и лица в связи с условиями переживаемого страной исключительного момента проявили высшее напряжение своих сил на благо Родины и были объединены ради этого во имя общности служения единому патриотическому подвигу».
Может быть, именно летом 1916 года, столь удачного для России в военном отношении, Михаил Васильевич почувствовал назревание великих потрясений в державной империи. И впервые пришёл к мысли, что его Отечество испытывает потребность в сильной власти.
В том 16-м году сослуживцы Алексеева начали замечать, как в начальнике штаба Ставки пробуждается государственник, всё чаще задумывающийся о том, что ждёт его Отечество в финале Мировой войны и после того, как она завершится.
Известен такой случай. Офицер военно-цензурного отделения М. Лемке беседовал со своим начальником генерал-квартирмейстером Ставки генералом Пустовойтенко. В комнату вошёл Алексеев.
Завязался разговор о фронтовых делах. Михаил Васильевич сказал:
— Да, на сегодня настоящее невесело.
Лемке спросил:
— Лучше ли будущее, ваше превосходительство?
— Ну, это как знать... - ответил Алексеев. - О, если бы мы могли его предупредить без серьёзных ошибок. Это было бы величайшим счастьем для человека дела и величайшим несчастьем для человека чувства...
— Верующие люди не должны смущаться таким заглядыванием, потому что всегда будут верить в исправление всего Высшею Волею, - вставил Пустовойтенко.
— Это верно, только ведь и живёшь мыслью об этой Высшей Воле, как вы сказали. А вы, вероятно, не из верующих? - спросил Алексеев Лемке.
— Просто атеист.
— А я вот счастлив, что верю, и глубоко верю в Бога, и именно в Бога, а не в какую-то слепую и безличную Судьбу. Вот знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить её чем-нибудь другим, но вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него - рукой Божьей Помощи, чтобы потом встать во всём блеске своего богатейшего народного нутра.
— Вы верите в это богатейшее нутро? - спросил Лемке.
— Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли. Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как Михаил Савич Пустовойтенко, как вы, как все мы.
— А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы?
— Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо спасать только себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Италии, Франции, Англии... Скорее Америке, которой до нас нет никакого дела... Нет, батюшка, вытерпеть всё до конца - вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом...
С минуту помолчав, Михаил Васильевич продолжил:
— Армия - наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией можно только погибать. И задача командования свести эту гибель к возможно меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдёт ломать... Вот тогда мы узнаем, поймём, какого зверя держали в клетке. Всё полетит, всё будет разрушено, всё самое дорогое и ценное признается вздором...
— Если этот процесс неотвратим, то не лучше ли теперь принять меры к меньшему краху, спасению самого дорогого, хоть нашей культуры? - спросил Лемке.
Алексеев ответил с непривычной для него горячностью:
— Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же всё начнёт валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю, хотя бы о моменте демобилизации Армии. Ведь это же будет такой поток дикого разнуздавшегося солдата, который никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях, мне говорят, что будет время всё обдумать и что ничего страшного не произойдёт; все так будут рады вернуться домой, что о каких- то эксцессах никому в голову не придёт... А между тем, к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего - всё износили и изгадили своими собственными руками...
Этот разговор, происходивший в Ставке, М. Лемке записал, уже будучи в эмиграции. Вполне возможно, что при передаче разговора он несколько сгустил краски. Но в том, что Алексеев уже тогда предвидел скорое будущее России, сомневаться не приходится.
Глава седьмаяСТРАТЕГ РУССКОГО ФРОНТА АНТАНТЫ
Брусиловский прорыв стал одной из вершин стратегического творчества штаба русской Ставки. Немецкие историки писали, что наступление России летом 1916 года «оказалось самым тяжёлым потрясением, которое выпало до того на долю австро-венгерских войск».
То, что Брусиловский прорыв не получил логического завершения и не принёс стратегического успеха России и Антанте, стало предметом обсуждения в русской Ставке. Там ожидали больших результатов и даже полного военного разгрома Австро-Венгрии, главной союзницы Германии.
Император Николай II, до того не интересовавшийся вопросами стратегического руководства войной, попросил прибыть к нему в штабной вагон «на чай» Алексеева и Пустовойтенко. Разговор походил на обмен мнениями по большому и уже завершённому делу:
— Михаил Васильевич. Меня в Петрограде, куда я отбывал, как вам известно, по делам государственным и думским, засыпали вопросами относительно атаки фронта генерала Брусилова.