Уже в первые минуты пребывания Алексеева в Могилёвском штабе ему позвонил командующий Московским военным округом полковник А. И. Верховский, который через несколько дней сменит на посту военного министра Керенского:
— Сегодня выезжаю в Ставку с крупным вооружённым отрядом из войск московского гарнизона.
— Цель такой экспедиции, господин полковник?
— Верховный главнокомандующий требует немедленного ареста генералов Корнилова, Лукомского и других мятежных личностей...
— В три часа дня Алексееву из столицы позвонил уже сам Керенский.
— Михаил Васильевич, вами наведён порядок в Ставке? Было ли оказано сопротивление?
— Здесь всё спокойно. Никаких эксцессов со стороны чинов Ставки и частей Могилёвского гарнизона.
— В это трудно поверить. Столичные газеты в своих экстренных выпусках продолжают пугать население военным мятежом генерала Корнилова.
— Всё это вздор, выдуманный газетчиками. Александр Фёдорович, прошу помнить, что я принял на себя перед вами обязательство путём одних переговоров окончить дело. Мне не сделано было даже намёка на то, что уже собираются войска для решительных действий против Могилёва.
— Михаил Васильевич. Это инициатива Петроградского совета и их сторонников в Витебске и других тыловых городах. Я как глава правительства дело до военного конфликта доводить не хочу.
— Тогда дайте мне полную свободу оперативной деятельности в объёме должности начальника штаба Ставки. Войну же Петроградский совет не отменял.
— Пока я нахожусь в Петрограде, считайте себя моим полномочным представителем на фронте...
С прибытием Алексеева в Могилёв генерал Корнилов и его ближайшие сторонники из числа чинов Ставки были арестованы. Сопротивления они не оказали. Были проведены аресты и на фронте. Под стражу взяли весь наличный состав Главного комитета Союза офицеров армии и флота.
По приказу правительственного комиссара Юго-Западного фронта был арестован главнокомандующий генерал-лейтенант Деникин и его ближайшие помощники. Причиной ареста стала телеграмма Деникина в столицу Временному правительству, в которой он выражал полную солидарность с Корниловым и называл его увольнение непоправимым ударом по Русской армии.
2 сентября в Могилёв из столицы прибыла Чрезвычайная следственная комиссия во главе с её председателем — главным военно-морским прокурором Шабловским. Ему и полковникам Раупаху и Украинцеву поручалось допросить взятых под стражу «главных мятежников».
Арестованных разместили под двойным караулом в гостинице «Метрополь». Уже 5 сентября доклад по делу «мятежного генерала» Корнилова был готов.
Комиссия постановила, что дело Корнилова военно-революционному суду не подлежит. Пока решались вопросы процедурного характера, Временное правительство не на шутку встревожилось. Дальнейшее содержание арестованных в самом Могилёве виделось опасным.
Выход из положения нашёл новый начальник штаба Ставки. Он предложил перевезти арестованных по железной дороге в городок Быхов, находившийся всего в 50 километрах к югу от Могилёва. Так и было сделано. Корниловцев разместили в здании женской гимназии (бывшего католического монастыря), никак не походившего на тюрьму.
Алексеев добился и того, что генерал Корнилов и его соратники оказались под «самой надёжной» охраной. Её составили три сотни и пулемётная команда Текинского конного полка, состоявшая из лично преданных Лавру Георгиевичу туркменских всадников и караула в 50 человек от Георгиевского батальона.
Иначе говоря, генерал Алексеев спас арестованных от реально угрожавшего им «революционного самосуда».
Между тем Антанта требовала всё настойчивее и настойчивее от России продолжать войну до победного конца, Министру-председателю и Верховному главнокомандующему Керенскому приходилось лавировать «между» Парижем и Петроградским советом. После одного из совещаний, на котором среди людей военных присутствовало много гражданских чинов, он переговорил с глазу на глаз с начальником штаба Ставки:
— Михаил Васильевич, вы знакомы с новыми телеграммами в наш адрес из Парижа и Лондона?
— Знаком, Александр Фёдорович. Только мне не очень понятно, как они оказались на страницах столичных газет.
— Это требование революционной демократии. Тут мы с вами бессильны что-либо сделать.
— Плохо. В тех же газетах много пишется о делах на фронте, чего немецкой агентуре не следовало бы знать.
— Я подниму этот вопрос перед Петроградским советом.
— Можно ли отменить его приказ № 1?
— За этот приказ стоят едва ли не все социалистические партии. Особенно социал-демократы из большевиков. Этот вопрос нам не решить.
— Александр Фёдорович. С таким приказом на уровне государственного закона армии воевать крайне трудно. А флотам Балтийскому и Черноморскому совсем нельзя.
— Вы, Михаил Васильевич, умаляете революционный дух солдатских и матросских масс. Доложите мне: готова ли Россия начать наступление на фронте?
— Сложно ответить. Войска теряют свою боеспособность. Сегодня они пригодны только к обороне.
— Когда будет возможно наступление?
— Думаю, что не раньше чем через месяц или даже два. Надеюсь, что брожение на фронте уляжется в ходе боевой работы.
— Почему именно в ходе боевой работы? Я человек не военный, объясните, пожалуйста.
— Когда идут или ожидаются бои, войска живут ожиданиями опасностей и возможности совершить подвиги. У них просто не бывает времени на митинги.
— Но это и есть революционная демократия. Солдатские комитеты, комиссары Временного правительства вносят на фронт заметное успокоение.
— Не согласен с вами, Александр Фёдорович. Из фронтовых войск в штаб Ставки поступает информация совсем иного рода.
— Вы, Михаил Васильевич, можете познакомить меня с такими донесениями?
— Разумеется. Я обязан докладывать о них Верховному главнокомандующему.
— Тогда зачитайте мне наиболее тревожащий вас документ?
Алексеев в задумчивости перелистал документы в кожаной папке с надписью на обложке: «Для докладов его величеству Верховному главнокомандующему». Выбрал один и стал читать:
«Общее заключение о настроениях в войсках Западного фронта.
Мнение большинства начальствующих лиц сходится на том, что дисциплина в войсках упала; доверие между офицерами и солдатами подорвано; нравственная упругость и боеспособность войск значительно понизились...
Почти все начальники указывают на то, что масса всякого рода литературы, хлынувшей в армию, в частности: «Известия», воззвания и приказы Советов рабочих и солдатских депутатов, приносят громадный вред, так как отвлекают части от боевого дела и расшатывают их потому, что масса солдат во многом плохо разбирается, многое принимает на веру и усваивает из прочитанного лишь то, что ей в данный момент нравится...
«Дух новых дивизий несколько слабее, чем в старых коренных дивизиях; большая часть их пока пригодна лишь к обороне...».
— Михаил Васильевич, кто составил этот документ?
— Заключение подписал Генерального штаба подполковник Новиков из штаба Западного фронта.
— Вы доверяете подобным донесениям?
— Вполне, Александр Фёдорович. Хотя думается, что ситуация на самом деле ещё хуже.
— Так как нам воевать сегодня? Подскажите мне, вашему Верховному?
— Воевать надо. Это наш долг союзника. Но пока мы можем проводить только частные наступательные операции. Штаб Ставки их уже готовит.
— Я, со своей стороны, постараюсь убедить солдатские массы и их комитеты в необходимости довести войну до победного конца...
Осенние частные наступательные операции, проведённые войсками, «преисполненными революционного духа», успеха не имели. Они обернулись большими потерями. Во многих случаях солдатские комитеты отменяли приказы о переходе в наступление и отстраняли командиров рот, батальонов, батарей и даже полков от командования.
Были случаи, как, например, под Ригой в Сибирских стрелковых полках, когда атакующие, взяв в едином порыве передовую вражескую позицию, бросали её и уходили назад в свои окопы. По-боевому настроенное офицерство изгонялось из воинских частей как «контрреволюционное». Дезертирство превратилось в подлинное бедствие для фронтов, исключая разве что Кавказский и Румынский.
Начальник штаба Ставки пытался требовательными приказами заставить командиров всех степеней ужесточить борьбу с дезертирством. Из казаков и юнкеров создавались заградительные заставы, но и они не могли навести порядок. Тревожило то обстоятельство, что всё больше дезертиров покидало фронт с личным оружием. Они уходили в родные места теперь чаще не в одиночку, а группами.
На Русском фронте появилось такое явление, как братание нижних чинов с неприятелем.- германцами и австрийцами. Братание шло под лозунгом «Долой войну!» Офицерство во многих случаях оказывалось не в состоянии удержать солдат в окопах. Алексеев потребовал, чтобы при таких попытках со стороны неприятеля применять оружие, вплоть до артиллерии.
Вот лишь некоторые выдержки из сводки о братании на фронте, составленной полковником Базаревским. Она стала «достоянием» правительственных комиссаров и чинов Могилёвской Ставки ещё весной 1917 года:
«...5-я Армия.
22 апреля.
В районе д. Антоны (на свенцянском направлении, участок 137-й дивизии) партия немцев, пытавшихся вступить с нашими солдатами в разговоры, была разогнана огнём.
10-я Армия.
23 марта.
На участке Колодино-Стаховцы (к югу от оз. Нарочь, район 67-й дивизии, ныне входящей в 3-ю армию) партия немцев дважды выходила из своих окопов с белыми флагами и манила наших солдат к себе руками и шапками; оба раза немцы загонялись в свои окопы нашим ружейным и пулемётным огнём.
2 апреля.
На участке у д. Ушивцы (12 вер. к северо-востоку от Сморгони, участок 29-й дивизии XX корпуса) немцы обменялись с нашими солдатами хлебом и колбасой, а на участке 16-го Мингрельского полка (1-я Кав. грен. див. 2-го Кав. кор. у Сморгони) немцы успели вручить нашим двум солдатам прокламации. Все сходившиеся сейчас же разгонялись нашим артиллерийским огнём.