Для Фины сейчас во всем мире не было ничего, кроме этого заката. Она смотрела на него, затаив дыхание, боясь упустить каждое его мгновение. Телль старался не шевелиться, чтобы невольно не помешать жене. Он видел, как тяжело ей в новой квартире, где невозможно дышать полной грудью, где все давит. Сейчас Фина казалась ему счастливой, вернее даже — свободной. Бетонные стены, работа, Нацвещание, выборы, митинги, ограничения, запреты — ничего этого здесь не было.
Телль подумал: как же все-таки мало у них в жизни таких закатов. А то, от чего нужно бежать, что хочется навсегда забыть, — оно рядом, оно везде, и оно каждый день. За годы с Финой Телль ни разу не смог защитить жену от всего этого. Он даже не знал как. Может, надо было просто показать ей закат?
Проводив солнце, Фина положила голову на плечо мужа.
— Давай будем сюда приходить каждый вечер, — предложил Телль.
— Знаешь, — тихо начала Фина, — я всегда хотела, чтобы из окна моей квартиры можно было наблюдать заход солнца. Когда родители взяли меня на море, я впервые увидела его. Тогда я испугалась, что солнце такое больше, красное, что оно утонет. А потом, в детдоме, где мы речку глубиной по колено видели-то всего два раза, я вспоминала тот закат и поняла, как это красиво.
Телль с Финой медленно возвращались домой. Сейчас, после заката, им даже серые коробки домов казались не такими унылыми.
***
Прощенные Нацлидером вредители, нацпредатели исчезли. Никто о них не говорил, не вспоминал вслух. У Телля на фабрике словно никогда не было зама по производству и начальника склада, хотя они вернулись на свои места после того, как всех простили. Но настал день, и они просто не вышли на работу.
На фабрике тихо обсуждали, как директор, только-только скопив на машину, не успел даже подать заявление для разрешения на ее покупку. У него уже не хватало денег. Одни этому украдкой радовались, другие сочувствовали директору, но большинству, в том числе Теллю, было все равно. После истории с нацполами он, как сказал мастер, стал еще больше сам по себе. На митинги против роста цен его и не звали.
С участковым, с которым Телль сталкивался чуть ли не ежедневно, он здороваться перестал. Тот сперва недоумевал, а затем как-то взял и спросил уже миновавшего его Телля напрямую.
— Эй, ты чего не здороваешься? Раньше-то здоровался.
От слов в спину Телль остановился. Участковый не тронулся с места, ожидая, пока тот повернется.
— Чего не здороваешься, говорю?
Телль заставил себя смотреть в глаза участковому.
— Раньше меня ваши товарищи не били, — уверенно сказал он.
— Так а я причем?
— Вы там были.
— Ясно, — раздраженно кивнул участковый. — Ну смотри.
— Буду смотреть, — принял его слова Телль.
Квартира пожилых соседей оставалась пустой. На двери ее снова появилась надпись: "здесь жили родители вредитиля". Роман заканчивал ее как раз, когда Фина выходила из лифта. Он повернулся на грохот открывшихся дверей, и Фина заметила на рукаве соседа повязку нацдружинника.
"Ну, что ты мне теперь скажешь?" — глядел на Фину Роман.
Сказал ему комендант.
— Здесь станут жить другие люди. Так что не к месту твоя надпись.
Роман, переполняемый гордостью за свою причастность к нацдружине, даже не отпирался.
Без повязки он на улицу не выходил. В магазин по вечерам после работы сосед отправлялся специально, чтобы все ее видели. Надевая ее и в выходной, Роман за руку с сыном гулял по кварталу. Повязка была всегда чистой, выглаженной. За этим сосед следил сам. Когда маленький Антон взял повязку поиграть, отец отнял ее, отругал мальчика и наорал на жену за то, что она не смотрит за сыном. Все это Фине хорошо было слышно через стену.
— Ммда, — протянула она, следующим утром столкнувшись на этаже с соседом.
— Слышь, че те надо? — сразу бросил вызов Роман.
Фина подняла брови, но отвечать не стала. "Вот еще! Пусть позлится", — сказала себе она. На самом деле даже думать о таком ничтожестве — это придать ему значимости.
Но, вместе с тем, Фина понимала, что при малейшей возможности сосед попытается осложнить ей с Теллем жизнь. И, рано или поздно, эта возможность у него появится.
Через несколько дней, вернувшись с работы, Фина увидела на своей двери слово "предатили". Сомнений не было.
— Написано тем же самым почерком. Да и кому еще тут писать, как не этому, — дождавшись мужа, кивнула она на квартиру Романа.
— Да, — согласился Телль.
— Ладно. Мела у меня нет… — Фина взяла нож и вышла на лестничную площадку.
Телль бросился за ней следом.
— Я не буду никого резать, — успокоила мужа Фина.
Видя, что Телль не совсем ее понимает, она коснулась острием соседской двери.
— Взяла первое, подвернувшее под руку… — объяснила Фина. — С людьми надо говорить на их языке. Вот я и напишу "мразь".
— Вернись. Не надо, — попросил Телль.
— Почему это?
— Там мальчик с мамой, которые нам с тобой ничего не сделали.
Фина посмотрела на мужа с сожалением. Зайдя домой, она положила нож на стол и покачала головой.
— Ты оглядываешься на его сына, но, будь уверен, он бы на твоего не оглянулся.
— Не оглянулся, — согласился Телль.
— Мне интересно: будь с нами Ханнес, и появись такой сосед, и такая надпись на двери — что бы ты сделал? Думаю, что ничего.
***
Когда Телль сказал соседу, чтобы тот не писал на их двери, Роман ответил, что это не он.
— Больше некому, — уточнил Телль.
— Ну ты видел, что это я?
Наглый взгляд соседа смутил Телля.
— А старикам тоже не вы? — показал он на дверь пожилых супругов.
Роман специально не отвечал Теллю. Он стоял и ждал, пока тот уйдет. Поняв это, Телль решил не уходить. Неизвестно, чем бы закончилось их молчаливое противостояние, если бы не выглянула Фина.
— Пойдем, — позвала она мужа.
Под ухмылку соседа Телль зашел в квартиру.
— Ты чего на него свое время тратишь? Зачем с ним вообще разговариваешь? — негодовала Фина. — Еще, поди, и "вы" ему говоришь. Он ведь в лицо тебе плюет.
— Пока только в спину…
— Нет. В лицо.
Фина хотела выложить жене Романа про то, как тот приводил на ночь женщину. Но Телль попросил не делать этого.
— Ты или разобьешь семью, тогда два человека станут несчастными — мальчик и его мама. Или они помирятся, а ты станешь крайней, потому что ты хотела разбить семью.
— Опять ты мне мешаешь… — гнев Фины переключился на мужа. — Получается: жена его будет жить в обмане, а этот подонок станет делать, что хочет?.. Ты не посчитал нужным скрывать от Ханнеса, что его ждет. "Мы должны быть честными перед ним", — так ты говорил, верно?
Упрек Фины ноющей болью застрял внутри Телля. Если б он не сказал тогда сыну! Как мучился Ханнес, как переживал после тех его слов! Как тяжело было ему принять такое решение! Маленький мужественный человек…
Остыв, Фина уверенно взглянула на Телля.
— Знаешь, что я придумала? Не стирать надпись.
— Как? — только и смог от неожиданности произнести Телль.
— Поглядим, что он сделает, — делилась своими мыслями Фина. — Мне интересно. Ведь он специально пишет, чтобы мы стирали, он так борется с нами. А мы не будем.
Несколько дней надпись оставалась нетронутой. Но потом дверь оказалась исписана полностью. Тем же почерком было опять выведено слово "предатили", а еще, по несколько раз, — "воры", "враги" и "вредитили". Поглядев исподлобья на все это, Телль взял тряпку.
— Нет, — сурово остановила его Фина. — Оставь.
Едва закончился по Нацвещанию выпуск новостей, как настойчиво зажужжал звонок. Зажмурившись от сверлящего голову звука, Телль повернул замок. На пороге стоял комендант.
— Вы бы помыли, — кивнув на дверь, предложил он.
Из-за мужа выглянула Фина.
— А вы бы сказали этому типу, чтоб он так не делал, — показала она на квартиру соседа.
Комендант позвонил ему в дверь. Роман выскочил быстро.
— Сын только заснул, — зашипел он.
Но злоба его разбилась о невозмутимость коменданта.
— Вообще, у нас нет предателей. Мы их победили всех, — сказав это, комендант ткнул на исписанную дверь. — Надо вымыть.
***
Других предателей государство нашло быстро. Ими вдруг стали ближайшие соседи.
"Они предали историческую, вековую дружбу ради подачек наших оппонентов", — заявил Нацлидер. Как именно предали, он не объяснил.
Теперь все выпуски Нацвещания начинались с того, что в соседней стране притесняют ту часть населения, которая говорит на одном языке с гражданами возглавляемого Нацлилером государства.
— Гражданами, — иронично отозвалась лишенная гражданства Фина.
В эти дни она внимательно и с тревогой слушала выпуски новостей. В одном из них известный ученый назвал ошибкой то, что "наши исторические земли" когда-то отошли соседней стране. Его слова про ошибку подхватили все.
В городах опять пошли митинги. На них в этот раз требовали вернуть отданную когда-то территорию, а в ту страну — ввести войска. Фину на работе впервые попросили нарисовать плакат к митингу.
— Чтоб на нем та территория была… Ну, которая наша, — объяснял ей председатель профкома.
— Что, плакаты пока такие еще не напечатали? — язвительно спросила Фина.
Слова ее задели предпрофкома.
— Давай только не умничать. Попросили — сделай.
— У меня просто много работы, я не успею нарисовать, — предупредила Фина.
— Ну, к другому разу тогда.
Чтобы не участвовать в митингах и не рисовать никакие плакаты, Фина взяла на себя часть нормы тех, кто из этих митингов не вылезал. На работе ей приходилось задерживаться, порой — подолгу. Телль терпеливо дожидался Фину возле проходной, в надежде, что хотя бы раз после ее смены они отправятся провожать солнце.
— Прости, сил нет, — от усталости не поднимая головы, признавалась Фина.
По дороге она садилась на скамейку остановки и, отдыхая, с тоской смотрела в ту сторону, где за домами начинался закат. Телль видел, как Фину тянет туда, но нужно было поскорее добраться до дома, чтобы включить телеприемник, сделать громче радио.