Крупную область ведения Комитета министров составляло затем назначение усиленных пенсий и пособий. Здесь, как и в деле утверждения акционерных уставов, практика Комитета заменяла собою законодательство. Наши законы о пенсиях устарели до такой степени, и пенсии на точном основании этих законов были столь ничтожны, что поневоле приходилось назначать их почти всегда в усиленном размере. Мало-помалу выработались правила, которых, при испрошении таких пенсий, стали придерживаться все ведомства и которых сам Комитет старался, по возможности, не нарушать. Выработка же нового пенсионного устава требовала очень много времени, и его не видели даже в перспективе. Закончен он был, кажется, только накануне революции 1917 г.[278] Таким образом, Комитет, в деле послеслужебного обеспечения чиновников, был хранителем установленных обычаем размеров пенсий. Но и тут была все-таки возможность испрошения особо усиленных пенсий, в порядке особой милости, через Канцелярию прошений, на высочайшее имя приносимых[279]. К этому пути обращались в таких, главным образом, случаях, особенно при маленьких пенсиях, когда и усиленный их размер оказывался недостаточным для удовлетворения насущных потребностей существования. С другой стороны, сам Комитет имел возможность иногда помочь делу, отступая от своей практики, когда последняя приводила к несправедливости. Дела пенсионные, близко интересовавшие весь чиновничий мир, создавали Канцелярии Комитета министров очень влиятельное положение.
На других категориях комитетских дел я не считаю возможным останавливаться. Довольно многие, в области экономических мероприятий, не поддаются обобщению; их пришлось бы излагать каждое отдельно и далеко выйти из рамок этой статьи. Другие, напр[имер], о переменах подданства, о воспрещении книг и т. п., имели меньшее значение.
Исключительною, наконец, обязанностью Комитета было составление проектов всемилостивейших манифестов. Таких манифестов за мое время последовало, насколько помню, два; по случаю бракосочетания Государя[280] и по случаю коронации[281]. В сущности, большой созидательной работы тут не было, но кропотливости было много. Все ведомства присылали в Комитет проекты тех статей, которые они желали включить в манифест. Многое заимствовалось из старых манифестов, которых было очень большое число. Объединение всего этого материала и приведение в стройный вид – и было делом Канцелярии. Затем проект рассылался на замечания ведомств и заслушивался в Комитете. В самих ведомствах эта работа, особенно относительно новых статей, вызывала гораздо большее напряжение. Издание манифеста 1896 г.[282] было связано для части Канцелярии, в частности и для меня, с интересною поездкою в Москву на коронацию[283]. В Москве состоялось особое заседание Комитета министров в Большом зале Судебных установлений в Кремле, ради чего, собственно, и были командированы чины Канцелярии. А.Н. Куломзин нанял там для себя дом-особняк и любезно пригласил всех нас поместиться у него. Для нас это, конечно, было очень кстати: помещение нам ничего не стоило, а квартиры в Москве были в это время необыкновенно дороги: «Мы 13 лет ждали этого дня», – говорили москвичи в свое оправдание. Служебной работы в Москве, в сущности, не было никакой. Время проходило у нас очень весело, особенно для других моих сотоварищей, у которых в Москве было много знакомых. Но и мне скучно не было. Из больших торжеств, связанных с коронацией, мы были только на большом балу в Дворянском собрании[284]. Громадная толпа, блестящие мундиры, туалеты дам – все это видеть было довольно интересно. Государя и императрицу я видел только очень коротко, при прохождении их по залам. Императрица Александра Феодоровна, которую я видел тут впервые (так как на свадьбе, за толпою, не мог рассмотреть), блистала молодостью и красотою: она была много лучше своих портретов. Государь имел вид веселый и оживленный.
Наконец, 15 мая состоялось в Кремле в Успенском соборе самое торжество коронования[285]. Мы, по нашему рангу, доступа в собор не имели и получили места на скамейках, устроенных вдоль мостков, где должно было проходить царское шествие. Погода в этот день была дивная, поистине царская: солнце блистало на голубом небе. Вдоль линии шествия были расположены хоры военной музыки, которые, при приближении к ним Государя, должны были играть гимн: «Боже, Царя храни!» Ждать нам пришлось долго. Наконец, звуки музыки первого оркестра дали знать, что шествие началось. По мере его приближения начинали играть следующие хоры, но не с того места, до которого дошли предыдущие, а каждый сначала, так что когда первый хор уже оканчивал гимн, другие были на его середине, а третьи только начинали. Какофония получалась чрезвычайная.
Наконец, появилось шествие: после чинов Двора[286], несших государственные регалии[287], следовал сам Государь император в огромной бриллиантовой короне и горностаевой мантии, под балдахином, поддерживаемым высшими чинами и генерал-адъютантами. Вид Государя глубоко поразил меня: мне казался он подавленным под тяжестью короны и мантии, казалось, это жертва, которую ведут на казнь, а не монарх, торжественно вступающий на прародительский Престол. «Боже! – подумалось мне тогда, – неужели это прообраз будущей его судьбы!» Ярко и неизгладимо врезалась эта картина в мою мысль – и, увы! она была пророческою.
Шествие прошло мимо нас с необыкновенною быстротою, казалось, чего-то боялись, что шли так скоро, хотя в Кремле никого постороннего не было, и весь так называемый «народ» был, говорят, бутафорский.
Впечатление какого-то мрачного предзнаменования, оставленное во мне коронационным шествием, еще более усилилось в последующие дни, когда стало известным ужасное Ходынское происшествие. Количество погибших с каждым днем обнаруживалось все большее и большее[288]. Аналогия с катастрофою на свадьбе короля французского Людовика XVI напрашивалась сама собою[289]. Назначено было, конечно, следствие о виновниках Ходынского несчастья, продолжавшееся очень долго; кое-кто был уволен, но едва ли все виновные понесли наказание[290].
На этом я заканчиваю характеристику некоторых категорий дел, рассматривавшихся Комитетом министров. Эта характеристика может произвести, пожалуй, неблагоприятное впечатление мало-государственной работы. Но это впечатление было бы неправильным. Разбор каждой категории дел, не говоря о том, что я лично не мог здесь коснуться важнейшей из них, дел железнодорожных, или подробно излагать прохождение более серьезных дел в отдельности, как изучение в лупу или через микроскоп какой-нибудь части большого организма, всегда обнаружит разнообразные дефекты. Но оно не дает общей перспективы, общего понятия о характере деятельности учреждения. В кругу совещательных при монархе органов такое установление, как Комитет министров, было в строе того времени совершенно неизбежно. Есть много дел верховного управления, где нужен совокупный доклад министров, ведающих различные области администрации. Понятно, что благодаря этому компетенция Комитета сделалась очень обширною, и сюда попали, одинаково, дела очень большого значения, напр[имер], железнодорожные, и дела совершенно трафаретные. Во многих случаях Комитет, вследствие громоздкости законодательного аппарата, принимал на себя квази-законодательные функции, создавая определенный порядок и нормы практически, путем прецедентов; напр[имер], так создан был нормальный устав акционерных обществ, определенные нормы пенсий. Эта сторона деятельности Комитета вызывала всегда наибольшие нарекания, как узурпация прав законодательных учреждений. Такие нарекания бывали небезосновательны в отдельных случаях умышленного обхода законодательного порядка. Но, с другой стороны, нельзя не заметить, что у нас этот порядок требовался тогда, да и после революции 1905 г., для многих дел чисто административного характера и только замедлял их разрешение. Такие дела, понятно, не могли быть также предметом единоличного доклада, для этого должно было существовать высокое коллегиальное совещательное учреждение. Задачи его заключались, поэтому, вовсе не в объединении министерской политики, а потому и состав этого учреждения был гораздо обширнее – Комитетом министров он был только по названию, сюда входили председатель Государственного совета и председатели департаментов Совета, особо назначенные члены Комитета и др. Мало того, председателем Комитета был всегда не министр. Сверх того, для дел особо важных, железнодорожных, создано было особое учреждение – соединенное присутствие Комитета с Департаментом государственной экономии. Точно так же человеческие недостатки членов Комитета, которые так легко всегда заметить постороннему наблюдателю, не затемняли общего их отношения к делу. В большинстве люди, прошедшие продолжительную служебную карьеру, люди усидчивого труда и государственного опыта, они относились с должною серьезностью к исполнению своих обязанностей. Разумеется, в Комитете были люди и мало-государственные, но достаточно назвать Н.Х. Бунге, С.Ю. Витте, гр[афа] Д.М. Сольского, Э.В. Фриша, К.П. Победоносцева и вспомнить их речи, всегда проникнутые государственным смыслом, широкими взглядами, громадным опытом, чтобы почувствовать огромную разницу против той безответственной болтовни, которую мы сплошь и рядом слышали с тех пор[291]