В какой мере возможно было избегнуть этой войны, я не знаю, но раз война была неизбежна – нельзя было не защищаться. Надо было понять этот патриотический долг, и как правительство, так и общество в лице Думы обязаны были отказаться от всяких политических вожделений и пожертвовать решительно всем, идти на всякие взаимные уступки, чтобы только додержаться до конца. А поступили как раз наоборот. Утомленные же массы населения, настроенные страшно развившейся и не встречавшею никакого серьезного противодействия революционною пропагандою, дрогнули сразу, сперва в войсках, вовсе уже не похожих на прежнюю дисциплинированную военную силу, а затем и в массе городского и сельского населения. Зацепиться было не за что и не за кого.
Вместе с тем как бы нарочно никогда Россия не имела такого слабого и бездарного правительства, как именно во время войны. Я уже привел характеристику целого ряда министров этого времени и возвращаться к ней больше не буду. Могу только сказать, что состав кабинета слабел прямо-таки с каждым месяцем. Последнею же каплею, переполнившею чашу, было назначение Протопопова: железные балки держат нередко громаднейшие грузы, надо только чувствовать, до каких пор дальнейшая нагрузка безопасна. Если за этим не наблюдать, то оказывается момент, когда один только лишний золотник нарушает всю устойчивость, и вся постройка падает. Таким золотником и был, по моему убеждению, Протопопов: его удаление и вообще некоторое обновление кабинета могло бы все-таки отсрочить катастрофу хотя бы до конца войны, а ведь это все, что было нужно. Вот почему все благомыслящие люди в свержении Протопопова видели якорь спасения. Но здесь не помогли никакие средства, никакие убеждения.
Была еще одна ужасная причина, совершенно дискредитировавшая царскую власть не только среди интеллигенции, но и среди всего народа. Это распутинская эпопея. Я могу сравнить ее только с теми историями, которые распускались накануне Французской революции о Марии Антуанетте и дворе Людовика XVI. Но там многие из слухов были нарочно выдуманы, здесь же очень многое отвечало, к несчастью, истине.
Наконец, к несчастью России, Богу угодно было, чтобы в самую трагическую минуту ее истории на престоле сидел человек совершенно слабохарактерный, который в критический момент сумел только подчиниться требованию об отречении от престола[930], преемник же его не имел, в свою очередь, мужества взять в руки бразды правления, подчинившись пугливым советам новоявленных министров[931].
Теперь, конечно, поздно оплакивать прошлое, но причины переворота представляются мне достаточно ясными, чтобы говорить о них уже и ныне.
После этих общих рассуждений я перейду теперь к описанию последних дней монархии в пределах того, что мне пришлось самому видеть и слышать. Конечно, это будет не общая картина событий, а лишь несколько штрихов к общей картине, которая впоследствии будет нарисована историками на основании целого множества таких же штрихов.
Гос[ударственная] дума созвана была 14 февраля, как было решено по предложению Раева, поддержанному Протопоповым и Добровольским. В этот день не произошло, по-видимому, ничего особенного.
21 февраля я был с докладом у Государя, который отъезжал в Ставку. На мой вопрос, следует ли мне ехать в Ставку со следующим докладом, Государь ответил, что в этом нет надобности, так как недели через полторы он сам вернется из Ставки.
На следующий день, в среду, мы с женою были на обеде у американского посла Френсиса и провели там и вечер. Помнится, уже в четверг и, особенно, в пятницу стали ходить слухи о сильных беспорядках на заводах в связи с продовольственными затруднениями.
В пятницу 24 февраля мы с женою были званы на обед к вдове известного адмирала Макарова, любопытной по своим манерам, но далеко не глупой даме. Она считала себя принадлежностью дипломатического корпуса. На этом обеде были вел[икий] князь Борис Владимирович, мин[истр] земледелия А.А. Риттих, член Гос[ударственного] совета Д.А. Олсуфьев, барон Кнорринг, управляющий Двором вел[икой] княгини Марии Павловны[932], и две дамы, гр[афиня] Гейден, фрейлина императрицы Марии Федоровны, и ее сестра гр[афиня] Шереметева. Обед прошел в очень веселом тоне. Риттих, впрочем, уехал очень рано, почти до обеда, потому что должен был отправиться на какое-то совещание[933], а обеда не начинали, пока не приехал из Царского Села вел[икий] князь, который опоздал почти на целый час. Впоследствии Френсис называл свой обед «le duma dîna diplomatiquement de l’Empire»[934]. А К.Е. Макарова называла свой обед вообще «le duma dîna de l’Empire»[935].
После обеда мне пришлось беседовать с вел[иким] князем о персидских делах. Он недавно был в Персии и приехал оттуда в наилучшем настроении: ожидался приезд к нам персидского принца и т. д.
Между тем, вел[икий] князь Николай Николаевич, наместник кавказский, написал мне, что подозревает чуть ли не всех наших консульских агентов в неблагонадежности и чуть ли не в шпионаже, [что] он намерен всех их выслать и спрашивает моего заключения. Этот акт был бы глубоко не политичен, знаменуя как бы перерыв сношений. Я докладывал об этом Государю, который совершенно согласился с тем, что делать этого нельзя, с видимым неудовольствием отметив, что вел[икий] князь делает вещи несообразные. По тону этих слов можно было заметить, что между Государем и великим князем продолжаются еще натянутые отношения. В данном же случае, несомненно, вел[икий] князь наместник был неправ, о чем я ему и написал.
О городских беспорядках почти разговора не было. Мы вернулись домой совершенно благополучно и по дороге завезли гр[афа] Олсуфьева в его дом на Фонтанке у Цепного моста. На следующий день довольно уже поздно вечером я был вызван на квартиру к кн[язю] Н.Д. Голицыну на Моховой[936]. Здесь был уже в сборе почти весь, сколько помню, Совет министров. Кроме того, были ген[ерал] Хабалов и градоначальник Балк. Вопрос о начавшихся в городе беспорядках стал к этому времени очень серьезным. Стало известно, что помимо уличных волнений происходят в Военно-промышленном комитете какие-то заседания рабочих[937]. О настроении войск ничего неблагоприятного сообщено не было. Шел вопрос о необходимых мерах, о роспуске Думы. Я и некоторые согласные со мною члены Совета (Феодосьев, Риттих, Кригер-Войновский) указывали на необходимость одновременного изменения в составе правительства. Во время заседания явились три члена Государственного совета, А.Ф. Трепов, кн[язь] Ширинский-Шихматов и Н.А. Маклаков, которые настаивали на немедленном объявлении в городе осадного положения, так как беспорядки очень грозные. На это Совет министров тогда не решился, но поручил генералу Хабалову, который был, если не ошибаюсь, комендантом или командующим войсками округа[938], принять самые решительные меры для подавления беспорядков[939]. Мне с Риттихом поручено было переговорить с некоторыми более видными членами Гос[ударственной] думы из разных партий и выяснить настроение в Думе. Заседание закончилось довольно поздно.
На следующее утро я видел уже результаты принятых Хабаловым мер: на подступах к Дворцовому мосту стояли многочисленные патрули, а на стенах были вывешены объявления, угрожавшие строгой репрессией[940].
После завтрака в воскресенье 26 февраля я и Риттих стали принимать последовательно приглашенных нами членов Гос[ударственной] думы[941]. Первым приехал В.А. Маклаков. Мы считали нужным говорить с каждым отдельно, и не предупреждая прочих, чтобы иметь их самостоятельное мнение. В.А. Маклаков признавал положение чрезвычайно серьезным и требующим самых экстренных мер. Роспуск Думы был, по его мнению, совершенно необходим во избежание эксцессов: слишком много накопилось там горючего материала. Но одновременно еще более необходимо полное обновление состава правительства. Без этого роспуск Думы может повести к революции, против которой умеренная часть членов Думы кажется бессильною. Напротив, при одновременном изменении состава кабинета, роспуск Думы на известный, точно указанный срок можно мотивировать необходимостью для нового Совета министров подготовиться к выступлению в Думе и войти в дела. При этом В.А. Маклаков утверждал, что в Думе вовсе не настаивают на образовании парламентарного министерства, но оно должно состоять из людей, пользующихся доверием страны. В качестве желательного председателя Совета министров в Думе указывали на генерала Алексеева. Вообще, Маклаков назвал имена всех желательных министров, из которых я сейчас упомню: министра иностранных дел Сазонова, финансов гр[афа] Коковцова, меня в качестве госуд[арственного] контролера, народного просвещения гр[афа] Игнатьева. Были, кажется, два-три общественных деятеля. Но, во всяком случае, предлагалось министерство совершенно не парламентарное и в общем приемлемое. После Маклакова приехал Н.В. Савич, очень видный октябрист, человек совершенно умеренных убеждений. Он говорил приблизительно совершенно то же самое, что и Маклаков, не предлагая, впрочем, никакого списка министров. Роспуск Думы он считал необходимым, но непременно в связи с переменою в составе правительства.
Другой октябрист, секретарь Гос[ударственной] думы И.И. Дмитрюков отозвался довольно неопределенно: он не видел необходимости в роспуске Гос[ударственной] думы и не усматривал столь грозной опасности, как говорившие до него. Я приписываю это, главным образом, свойству его характера – чрезвычайному оптимизму.