— Кажется, я вас где-то видел? — Кроненберг наморщил лоб.
— В доме моего отца, — ответила Сорка. — Но не думаю, что я могу помнить об этом, я была еще ребенком.
Подошел Борех ни жив ни мертв. Он так устал от бега, что не мог говорить и только сопел, как собака. Когда он увидел Сорку, его взгляд смягчился.
— Откуда ты бежишь? — спросила Сорка.
— Я пошел тебя искать.
— Ты думал, что я утонула, да?
Борех, стесняясь, ничего не ответил. Сорка представила его и покраснела:
— Мой муж. — Указывая пальцем, она перечислила имена присутствующих.
— Почему вы не катаетесь? — спросил Кроненберг Бореха.
— Я не умею, — ответил Борех на плохом польском.
Сорка заметила улыбку на лице Владека и произнесла на идише:
— Юноши из синагоги не катаются.
— Если хотите, — обратился Кроненберг к Бореху на идише, — я вас научу.
— Большое спасибо.
Разговор не клеился. Они постояли немного в молчании, и чем дольше оно длилось, тем более неловко становилось всем. Каждый обвинял Бореха в заминке. Его руки и ноги несуразно шевелились, и он лихорадочно соображал, что бы сказать.
— Может, пробежимся? — обратился Кроненберг к Сорке. Эти простые слова разрядили атмосферу.
— Идемте, — протянула руку Сорка.
Взявшись за руки, они пустились, сначала медленно, кружиться влево и вправо, потом быстрее, быстрее, будто коньки перестали касаться льда, они неслись над Вислой, словно две птицы. Владек подхватил сестру и отправился за первой парой. Борех остался один. Его не огорчало, что Сорка уехала с Кроненбергом, он досадовал, что Сорка, словно его и вовсе не было, ни слова не сказала о том, вернется ли домой сама или Бореху стоит ее подождать. Огорчение все росло, и, когда обе парочки скрылись из виду, у Бореха защемило сердце. Сейчас он не думал о том, что Сорка, мужняя жена, совершает грех, катаясь с чужим мужчиной, он только чувствовал, что Сорка не любит его, и удивлялся, почему она с ним живет. Борех решил, что все женщины таковы. Крестьянки, обдирающие в лесу кору с деревьев, строят ему глазки. Они наверняка были бы счастливы, если бы он обратил на них внимание. Бореху претило сравнивать Сорку с девками, и, обиженный и раздосадованный, он поплелся домой. Ему пришло в голову, что Сорка будет его искать, и он остановился. «Пусть ищет, пусть думает, что со мной что-то случилось, — подумал Борех и отправился дальше. — В следующий раз не оставит мужа одного».
Тем временем Сорка с Кроненбергом неслись по льду, объезжая проруби. Она чувствовала его руки и дыхание. Ей стало жарко. Кроненберг говорил без умолку, вспоминал, как в детстве поцеловал Сорку в лобик, и представлял все в таком черном цвете, что у Сорки не раз наворачивались слезы на глаза. Он говорил, что человек в России не имеет ценности, он раб, все рабы, которым запрещено думать. Его отец ездил к губернатору в Плоцк просить об освобождении сына, и губернатор ударил седого Кроненберга по лицу. Окровавленный, тот целовал губернатору руки без тени обиды, будто иначе и быть не могло. Тысячи людей умирают ежедневно от голода, и они довольны этим. В чем ценность ваших идеалов? Люди, за которых вы отдали жизнь, будут радоваться вашему наказанию, кричать и требовать, чтобы с вас содрали кожу. Вы хотите пожертвовать жизнью ради зверей, которые точат зубы, чтобы разорвать вас на части.
Так говорил Кроненберг, и Сорке казалось, что об этом она теперь слышит не от него, а читает в книге, в старой, знакомой книге, которую Сорка уже однажды брала в руки. И хотя Кроненберг говорил с желчью и разочарованием, Сорка чувствовала, что готова идти с ним куда угодно.
Когда они подъехали к дому Владека, было уже темно. Владек с сестрой настояли, чтобы Сорка с Кроненбергом зашли к ним и немного перекусили. Сорка отказывалась, вспомнив, что оставила Бореха одного. Ей стало тоскливо. Кроненберг настаивал, и Сорке не удалось отвертеться. Она вошла в дом, но договорилась с Владеком, чтобы после чая сразу же запрягли лошадей в сани и отправили ее домой.
— Конечно, конечно, — заверил ее Владек, — хоть среди ночи.
Сестра Владека принесла в маленькую комнату чай с пирогом. Все с удовольствием принялись за еду. Тишину нарушила хозяйка:
— Я бы с Кроненбергом не поехала!
— Почему? — спросила Сорка.
— У него лошади ног под собой не чуют. Бричка не едет, а летит, а если лошади ее перевернут, то это верная смерть.
— Интересно. — Сорка глотнула чаю и встала.
— Я однажды ездила с ним. — Хозяйка погрозила Кроненбергу пальцем. — Навсегда это запомню!
— Если хотите, пани Кленец, — равнодушно отозвался Кроненберг, — я вас отвезу.
— При условии, что быстро не поедем!
— Нам пора. — Кроненберг встал и обратился к Владеку: — Я возьму ваших гнедых.
Владек скривился, недовольный тем, что Кроненберг лишает его удовольствия отвезти Сорку домой, и нехотя ответил:
— Боюсь, ты их загонишь!
— Вели запрягать моих. — Кроненберг помог Сорке одеться.
— Возьми гнедых, если хочешь. — Владек почувствовал себя виноватым.
— Вели запрягать моих, — повторил Кроненберг. По его голосу было трудно понять, злится он или нет.
Они попрощались. Кроненберг накрыл Сорке ноги меховой полостью, сел рядом и свистнул лошадям. Лошади потянули сани. Не успела Сорка оглянуться, как они уже выехали на дорогу и понеслись по еще не укатанному снегу. Ехали молча. Сорка заметила, как Кроненберг приосанился. В голубых глазах появился холодный стальной блеск. Он выпрямился и теперь казался стройнее и выше. Подобно голодному волку, он вытягивал голову, свистел и хлестал лошадей изо всех сил. Ухоженные, ладные лошади старательно выбрасывали из-под копыт облака колкого снега, стремясь пуститься тихой рысью. Кроненберг неустанно свистел и цокал языком, а лошади, словно понимая его, мчались вперед, желая выпрыгнуть из собственной шкуры. Сани летели, не касаясь снега.
Стемнело. Тут и там показались звезды и вскоре заполнили все глубокое небо над их головами. У Сорки поплыли круги перед глазами. Она больше не чувствовала езды, не видела ни лошадей, ни снега. Душа опустела, в висках стучала кровь. Ей казалось, что она взлетает в гору, выше и выше, вот она достигла вершины и стала падать, быстро, еще быстрее. Сорка хватается за теплые руки, визжит, просит придержать лошадей и чувствует только, как голова погружается в снег. Вдруг она обо что-то ударяется, словно при падении, в голове гудит. Сорка открывает глаза, видит рядом Кроненберга, оглядывается, понимая, что еще сидит на санях, и спрашивает:
— Что случилось? Что?
— Мы уже дома.
— Уже?
— Уже! — Кроненберг взял ее за руку и помог сойти с саней. — Вам понравилась такая езда? Не все интересное хорошо!
Сорка остановилась в смятении, и, прежде чем она успела что-то сказать, Кроненберг попрощался, велев ей сразу идти домой, чтобы не простудиться. Он сел в сани и со свистом пропал в ночи.
Все произошло так молниеносно, что показалось Сорке сном. Вот она вновь стоит у своего дома, как вчера, как позавчера, словно ничего не случилось. И почему он ничего не сказал? Усталая от поездки, она вошла в дом. Борех встретил ее:
— Долго бы мне пришлось тебя ждать!
— А ты и не ждал!
— Был бы дураком, если б ждал!
Сорка не ответила и прошла в спальню. Она долго стояла у окна, прислушиваясь к свисту ветра между деревьями и думая, что он теперь мчится один по снегу. Лошади скрываются из виду, свист вытягивается красной нитью, а в ушах звучит: у-у, а-а!
Поздно ночью пришел Борех, упрашивал ее, плакал. Сорка отталкивала его, звук мужниного голоса был ей невыносим. Тот не отступал, целовал ее, а ветер со стоном засыпал окно хлопьями снега, нагонял холод. Сорка перестала сопротивляться, закрыла глаза и почувствовала, что догорает, как свеча.
В ту ночь она больше не спала, лежала, раздирая наволочку и покрывало и чувствуя, что теперь произойдет что-то против ее воли — насилие, которое сделает ее несчастной на всю жизнь.
Глава 12Против воли матери
Упрямая мысль крутилась в Соркиной голове, как белка в колесе, не оставляла ее. Чем настойчивее Сорка пыталась ее постичь, тем ловчее она изворачивалась, растекалась и постоянно возвращалась к одному и тому же: Сорка беременна.
Она была убеждена, что ребенку, рожденному против воли матери, случайно, суждено стать идиотом и чудовищем. Сорка затягивалась в корсет с металлическими ребрами, принимала горячие ванны с горчицей, носила тяжести, каталась по снегу — ничего не помогало.
Заплаканная, она лежала в постели, и каждый раз, когда подступали слезы, у нее возникало чувство, что ребенок родится безглазым. Наплакавшись вдосталь и лишившись сил, Сорка чувствовала облегчение и начинала сомневаться в своей беременности, думая, что сама себе это внушила. Если бы она была беременна, то наверняка бы захворала и ощущала бы внутри шевеление и толчки. А тут ничего подобного. А может быть, она вынашивает неподвижное чудовище? Она же слышала, кого родила жена рыбака… Похолодало. Сорка, желая отогнать эти мысли, глубже зарылась в подушки.
Сорка сосредоточилась на себе, забыв о существовании мира, соседей, домашних, интересовавшихся ею и непрестанно напоминавших, что она, Сорка, присутствует в их жизни. Бореха она больше к себе не подпускала: не могла его видеть, не выносила его голос, походку и не понимала, что ему от нее нужно. Она решила разойтись с ним. Что бы он ни делал и ни обещал, раздражало Сорку: как можно забыть о его глупости и неуклюжести? Если это правда, то Сорка не выйдет из комнаты и никому не покажется на глаза, даже Брайне! Ну как же она предстанет перед Брайной с животом? Нет более отвратительного существа, чем беременная женщина! Сутулые плечи, толстые ноги, словно колодки, как лапы у беременной кошки, опухшее лицо, огромные дрожащие ноздри… Сорка взглянула в зеркало над кроватью, скорчила гримасу, повела носом и, не увидев никаких перемен, опустилась на кровать. Она заперла дверь, сняла одежду и встала голая перед зеркалом. Беременная кошка, гревшаяся, лежа у разгоревшейся печи, потянулась и принялась тереться нагретой шкуркой о Соркину голую ногу. Сорка подняла руки, собрала в тяжелый узел волосы, небрежно лежавшие на плечах, и увидела в зеркале, какая изящная линия идет от ее шеи к ключицам. С каждым изгибом тела, с каждым поворотом линия принимала разные формы, сохраняя четкие очертания. Сорке стало легче, но ненадолго. Глубоко в душе таилось волнение, что-то подсказывало ей, что женщины на последних месяцах становятся такими толстыми, что линии исчезают, размываются и заплывают жиром.