Несмотря на моросящий за окном дождь, комнату с высокими потолками заливал свет из большого окна напротив двери. Паркетный пол, покрытый персидскими коврами, придавал роскоши кремовым стенам и блестящей белой отделке.
Я прошла через всю комнату к окну, аккуратно выложила из шляпной коробки на стол обрезанные фотографии, а затем поставила рюкзак на пол. За окном, в огороженном садике с другой стороны улицы, пожилая женщина выгуливала двух пушистых собачонок, каждой из которых явно было неинтересно идти в том же направлении, что хозяйка или вторая собака.
Я улыбнулась. Собачонки напомнили мне прогулки с родителями, братьями и сестрами, когда мы были маленькими; родители, должно быть, чувствовали себя точно так же с пятью детьми, разбегающимися в разных направлениях. Они, наверное, мечтали о поводках и намордниках – по крайней мере, я бы точно мечтала. Хотя мне вспоминалось, что обычно требовалось всего одно слово или один-единственный взгляд от мамы, и мы начинали вести себя как положено. Папа называл это ее даром; он говорил, что из всех ее талантов главный – быть матерью.
Вернувшись мыслями обратно в комнату, я обратила внимание на книжные полки, на удобный диван, обтянутый неброской черно-белой материей с шахматным рисунком – возможно, чтобы скрыть собачью шерсть, – и уютным покрывалом из красной пряжи с подушками в том же стиле. Обитое кожей кресло с оттоманкой; экземпляр последнего детектива Харлана Кобена на маленьком столике, сделанном как будто из деталей от самолета. Повсюду висели черно-белые фотографии архитектурных шедевров – собора Парижской Богоматери, Парламента, Тадж-Махала – в серебряных рамках. Рядом с игрушечным световым мечом в рамке висел постер «Звездных войн», подписанный Джорджем Лукасом. Я улыбнулась, представив себе маленького Колина, изображающего джедая.
Комнату определенно декорировали профессионалы, но под присмотром Колина. Она была практичной и скромной, но при этом раскрывала некоторые аспекты его характера, для меня совсем неожиданные.
Мое внимание привлекла дверь в дальней стене. Будь она закрыта, это умерило бы мое любопытство – по крайней мере, я так считала. Но она была открыта, словно приглашая зайти. Кроме того, не похоже, что Колин запрещал мне подниматься сюда одной.
Я подошла, дав себе зарок, что не пройду дальше дверного проема, и заглянула в дверь. В центре большой комнаты возвышалась большая двуспальная кровать, по бокам которой стояли две тумбочки. Кровать была не заправлена, сбитая простыня оказалась почти на полу, на ковре лежало скомканное пуховое одеяло, словно проиграв схватку беспокойному хозяину. Большое красное покрывало с черными отпечатками лап на одной из подушек подсказали мне, что Колин спал не один.
Смотреть на его кровать казалось чем-то интимным; теперь я могла нарисовать у себя в воображении, как Колин ворочается во сне. Я-то представляла себе, что он – из тех, кто спит всю ночь, не шевелясь. Но, как он часто напоминал мне, видимо, я недостаточно хорошо его знала.
Я оглядела спальню, залитую светом через точно такое же окно, что и в смежной комнате, и задумалась, не были ли оба помещения когда-то спальнями, которые потом перестроили в общее помещение. Мебель здесь представляла собой модерн середины века: плоские фасады и никаких украшений. Я удивилась, потому что комната по стилю заметно отличалась от убранства остального дома, и все же каким-то образом она подходила Колину. Не столько из-за того, что тут отсутствовали вычурность или антиквариат, сколько из-за того, что комната демонстрировала: Колин позаботился о том, чтобы оставить в ней свой отпечаток. Я услышала звон фарфора и шаги по ступеням. Я поспешила к своему рюкзаку и вынула две фотографии, которые сняла со стены в квартире Прешес. Я положила их на край очень большого стола, на который только сейчас взглянула внимательнее.
В голове возникло слово «простецкий»: дерево – неотесанное, видавшее виды; большая прямоугольная столешница прикручена ржавыми саморезами к ножкам от столика для пикников. Сверху лежало толстое стекло, чтобы на столе можно было работать; края были скошены, чтобы не нарушать стиля комнаты.
Но больше всего меня заинтересовала стопка архитектурных чертежей, аккуратно сложенных в углу возле обитой войлоком коробки с чертежными инструментами. Я наклонилась рассмотреть рисунки получше, когда услышала за спиной шаги вошедшего в комнату Колина.
– Я принес кофе – крепкий и черный, как ты любишь, и в такой большой чашке, что во многих странах она бы считалась супницей.
Я шагнула назад, чтобы он поставил поднос на стол. Чашки негромко звякнули.
– На случай, если твоя работа в качестве…
Я замолчала, не зная, чем заполнить паузу.
– Финансового аналитика, – с кривой усмешкой закончил он за меня.
– Если твоя работа в качестве аналитика не задастся, – продолжила я, – мне кажется, ты достаточно квалифицирован, чтобы управлять небольшой гостиницей. Правда, тебе придется научиться заправлять постель.
– Вообще-то я знаю, как это делается. И свою заправляю. Каждое утро. Привычка с пансиона, от которой я уже, наверное, не избавлюсь. Просто я не привык, чтобы меня будили на рассвете и мне приходилось выискивать время для пробежки и душа до прихода гостей на завтрак. Но приятно знать, что тебя интересуют мои постельные привычки.
Я почувствовала, как заполыхали щеки, но прежде чем смогла произнести хоть слово в свою защиту, он сказал:
– Я, кстати, принес тосты и джем. Подумал, что ты, наверное, голодная.
– Как волк, спасибо.
Я сняла куполообразную крышку и положила кусок крупно нарезанного цельнозернового хлеба себе на тарелку. Некоторое время мы были заняты тем, что густо намазывали джемом из черной смородины наши тосты и ели; затем я снова полезла в рюкзак и вынула сумочку, положив ее рядом с изрезанными фотографиями.
Я встала, глотнула кофе, запивая тосты. Мой взгляд упал на пачку рисунков на углу стола.
– А это что? – спросила я.
Он вытер пальцы салфеткой с подноса и взял стопку, чтобы убрать ее.
– Просто небольшое хобби.
– Хобби? – спросила я, положив руку ему на ладонь, чтобы рассмотреть получше. – Это ты их все нарисовал?
– Я, – признался он.
– Знаешь, у тебя хорошо получается. Выглядят так, как будто их делал профессиональный архитектор.
Он поморщился.
– Сомневаюсь, но все равно спасибо. Кстати, это бабушка убедила меня начать. Именно она купила мне первую готовальню, когда я был еще маленьким. К счастью, у меня, кажется, обнаружилась склонность к этому.
Я взяла из пачки рисунок, изображающий дом, у которого больше окон, чем стен, деревянная терраса по кругу и двускатная крыша, которая позволила бы сделать внутри высокие потолки.
– Похож на пляжный дом, – проговорила я.
– Потому что это он и есть. Кроме того, когда бабушка брала меня любоваться великими шедеврами лондонской архитектуры, она рассказывала мне о доме, который бы я для нее построил, когда стану архитектором. Это то, что я придумал.
– Он чудесный, – сказала я, представляя себе крики чаек и небо, отражающееся в широких окнах. – Это гораздо больше, чем хобби, Колин. Ты никогда не задумывался о карьере архитектора?
– Нет, если честно. Даже в детстве Джереми делал это гораздо лучше. У мамы до сих пор сохранились некоторые дома, которые он нарисовал ребенком, и они очень многообещающие – гораздо лучше того, что я рисовал в том же возрасте. Наверное, уже повзрослев, я всегда считал этот выбор карьеры его, а не моим. А так как я лучше него справлялся с математикой, то пошел другим путем.
Ему, казалось, было неуютно под моим пристальным взглядом, поэтому он повернулся и положил пачку рисунков на небольшой столик возле стула.
– Так что ты мне хотела показать ни свет ни заря?
– Несколько вещей. – Я раскрыла сумочку и выложила на стол фигурку дельфина, брошь и кружевной платок. – На платке – монограмма Грэма, поэтому, полагаю, это его. Но сумочка принадлежала Прешес и Еве, поэтому, не узнав у Прешес, невозможно определить, чье это все.
Колин взял брошь, покрутил ее в длинных пальцах.
– От Грэма?
– Опять же, могу только догадываться. Но раз он служил в ВВС, то это вроде бы логично.
Он принялся изучать дельфина, а затем увидел, как я достаю конверты.
– Их, кажется, не вскрывали. И все они адресованы Грэму. Напрашивается вопрос: то ли их ему так и не довезли, то ли он решил их не открывать.
Он встретился со мной взглядом.
– И ты их не открывала над паром?
– Конечно, нет, – сказала я, стараясь вложить в голос всю обиду, которую почувствовала, словно бы эта мысль не приходила мне на ум, и не раз. – Хватит и того, что я открыла сумочку. Если бы я вскрыла запечатанные письма, я бы хорошенько попала, пытаясь объяснить это Прешес.
– Хорошенько?
– Да, была бы просто беда. Моя мама, наверное, спустилась бы с небес и отвесила мне порцию звездюлей за чтение чужих писем.
– А, «хорошенько» – это в плохом смысле.
– В очень плохом. Маме не сильно бы понравилось, если бы ее вызвали с пушистого облачка, где она, наверное, слушает свои любимые песни из восьмидесятых, так что давай оставим в покое эти письма, пока не спросим о них у Прешес.
Уголок его рта дрогнул, словно он хотел улыбнуться.
– Хорошо. А их ты зачем принесла?
Он показал на фотографии в рамках.
Я взяла одну, а вторую передала ему. Мы вынули их из рамок и положили на стол.
– Меня что-то беспокоит, но я никак не могу понять, что именно. Я решила, что должна посмотреть на эти фотографии, чтобы понять, права ли я.
– Права по поводу чего?
– Смотри, – сказала я, изучая свадебное фото Дэвида и Софии. – Это единственное фото из всех, что мы нашли, где Прешес и Ева вместе – ну, отчасти вместе, раз мы не видим их обеих полностью. Помнишь пустоты в свадебном альбоме? Помнишь, как мы решили, что кто-то нарочно вынул фотографии? И я все гадала, а не те ли это фотографии, где они обе вместе, раз уж эта – единственная, которую мы нашли.