Мы снова встретились взглядами.
– Поэтому я решила взглянуть на них еще раз повнимательнее.
Я повернула фотографию с эффектной женщиной, выходящей из автомобиля, так, чтобы ее видел Колин. Глядя на нее вблизи при ярком утреннем свете, я поняла, что оказалась права. Это не пятнышко на стекле, как я решила вначале. Я повернулась, чтобы взять телефон, но Колин положил мне в руку свой, не задавая вопросов. Словно прочитал мои мысли.
Я включила фонарик и направила его на фотографию.
– Вот, – сказала я, постучав по глянцевому изображению. – Смотри сюда.
Я показывала на пятнышко, ожидая, пока он увидит то, что я уже рассмотрела. Наконец, он отстранился. Окинул меня взглядом.
– У нее на шее какая-то родинка. Ее практически не видно, если специально не искать.
– Все верно. – Я перевернула свадебную фотографию, указав на женщину рядом с Софией. Она стояла, отвернувшись от фотографа. – Прешес говорила, что это она, так ведь? Но ее голова повернута влево, и никакой родинки не видно. И на каждой ее фотографии она повернулась или снята анфас.
– Ты могла бы просто спросить меня, есть ли у бабушки родимое пятно. Она всегда носит высокие воротники или гримирует родинку, но я несколько раз ее видел. Мне кажется, она просто хотела быть совершенной – она же модель, в конце концов. Может, тогда все это и началось.
– В этом, без сомнения, есть смысл. Но ты потерпи. – Я стала копаться среди изрезанных фотографий из шляпной коробки. Я направила на них фонарик телефона, жалея, что старые фото не цифровые – не раздвинешь на экране, чтобы увеличить изображение.
– Конечно, наверняка, без тщательного изучения, сказать нельзя, но из случайной выборки получается, что ей все равно, с какого ракурса ее фотографируют. И там, где видна левая сторона шеи, родинки не видно. Да, она может быть скрыта гримом. Но это довольно странно, разве нет?
Колин задумчиво кивнул.
Я вытянула увеличенные непостановочные фотографии Прешес, которые сделала в ее квартире, и положила их сверху.
– Когда я спонтанно фотографировала ее всего несколько недель назад, она следила за тем, чтобы ее лицо было повернуто влево. Как будто это все еще имело значение. Как будто она до сих пор не хотела, чтобы люди видели родинку.
Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал натянуто.
– Я ценю твои наблюдения, но мне кажется, что мы уже согласились, что даже в свои девяносто девять бабушка все еще очень самовлюбленная, так что это вполне в ее характере. А со старыми привычками расставаться тяжело.
– Согласна. Но это не объясняет пропавших фотографий из альбома Софии или шляпной коробки, набитой изрезанными фотографиями.
– И этого тоже, – проговорил Колин, подняв запечатанные письма. Я нахмурилась, уставившись на написанное заглавными буквами имя Грэма. Затем я снова повернулась к письмам Софии, которые разложила в разные стопки, отсортировав их по отправителю. Я нашла послевоенные письма Прешес и положила на стол перед нами.
– Похоже, что это один и тот же почерк?
Мы сравнили оба почерка, поворачивая головы от одного к другому, словно зрители на теннисном матче.
– Не исключено, – сказал Колин. – Правда, на запечатанных письмах получатель написан заглавными. Сложно сказать наверняка.
– Если, конечно, не вскроем письма и не посмотрим на почерк внутри, чего я делать не собираюсь.
– И я тоже – по крайней мере, без разрешения бабушки.
Мы смотрели друг на друга, размышляя о дальнейших действиях.
В голову мне пришла одна мысль, и я выпрямилась.
– А где фото Грэма – то, где на обороте надпись? Там явно женский почерк. И мы можем предположить, что это почерк Евы, так ведь? Они же с Грэмом были…
Я поискала в голове подходящее для середины двадцатого века слово.
– Любовниками, – проговорил Колин с намеком на улыбку.
Это слово в его исполнении очень интересно отразилось на моем дыхании.
– Да, именно. Ты знаешь, где эта фотография? – Я принялась копаться в рюкзаке, стараясь припомнить, где в последний раз ее видела, а вспомнив – выпрямилась. – Забудь. Прешес искала эту фотографию, и я ей ее отдала – прямо перед тем, как она упала в обморок. Но в комнате Прешес ее, по-моему, нет – я бы увидела ее, когда забирала сумочку.
– Значит, фотография должна была быть при ней, когда ее регистрировали в больнице.
– Может, она в ее личных вещах? – спросила я с надеждой. – Или все отдали твоим родителям?
Он взглянул на часы – одна из особенностей, которые мне в нем нравились, заключалась в том, что он их носил.
– Они сказали, что позвонят к восьми и сообщат новости. Спрошу, когда буду с ними разговаривать.
Я рассеянно кивнула, размышляя о саквояже.
– Я искала в интернете человека и адрес на саквояже, который ты принес с чердака родителей. Этого адреса больше не существует – возможно, из-за авианалета во время войны. У меня есть четыре номера людей с фамилией Нэш, которым я могу позвонить, но в остальном, боюсь, тупик.
– Если только бабушка чего-то не знает. Даже Гиацинт Понсонби, похоже, уткнулась в стену. Я начинаю думать, что бабушка – единственная оставшаяся в живых, у кого есть хоть какие-нибудь ответы. А времени у нас все меньше.
Я взяла одну из обрезанных фотографий и посмотрела на ослепительную открытую улыбку женщины, и ощутила все то же мимолетное узнавание, не имевшее ничего общего с тем, как выглядела Прешес сейчас.
Прежде чем я смогла исследовать эту мысль основательнее, зазвонил телефон Колина – обычный звонок, который изначально устанавливался на мобильник. Мне показалось это забавным.
– Это отец, – сказал он и ответил.
Я принялась собирать вещи и засовывать их обратно в рюкзак. Услышав «пока», я спросила:
– Есть новости?
И напомнила себе, что нужно дышать.
– Бабушка проснулась, но еще не совсем ясно соображает. Спрашивает тебя.
– Меня?
– Да. Пошли, я тебя отвезу.
Он взял мой рюкзак, затем, бережно положив руку мне на талию, вывел меня из комнаты к лестнице. Когда мы спустились, я остановилась и посмотрела на него. Он вопросительно вздернул бровь.
– Прешес говорила, что не любит рассказывать про свое пребывание в рядах Французского Сопротивления во время войны, потому что люди начнут спрашивать, зачем.
– Не понимаю.
– Она говорила мне, что ни один героический поступок не делался по-настоящему бескорыстно. Что любой хороший поступок совершается в покаяние. Чтобы расплатиться за совершённое зло.
Некоторое время он пристально смотрел на меня.
– Каждый раз, когда я размышляю над нашими вопросами, все ответы как будто крутятся вокруг одного – что случилось с Евой и Грэмом. Такое ощущение, что все сводится к этому, разве нет?
Я кивнула.
– Не уверена, что нам понравится то, куда все это приведет.
– И я тоже. Но мне кажется, нам нужно выяснить правду. Не для нас. Для нее.
Его телефон снова зазвонил. Коротко переговорив, он дал отбой.
– Отец говорит, фото Грэма у них. А бабушка просит дельфина.
Я сморщила лоб.
– Он в сумочке, я принесу.
Я хотела пройти мимо него, но он мягко удержал меня.
– Есть еще кое-что.
Я посмотрела ему в глаза.
– Фотография Грэма. С надписью «Сладких снов, моя любовь» на обороте, которую якобы сделала Ева. Но в этом нет никакого смысла.
– Что ты имеешь в виду? – спросила я.
– Ну, если бы я подарил тебе свою фотографию, я бы написал тебе что-нибудь на обороте от себя. А не наоборот.
– Тогда зачем Еве было писать это на фотографии Грэма?
Мы посмотрели друг на друга с полным взаимопониманием. Я сглотнула.
– Потому что она знала, что его уже нет в живых.
Он не отвел взгляда.
– Я рад, что ты здесь.
– Я тоже.
Так прозвучало максимально откровенное признание в чувствах, которое я себе позволила.
Он продолжал пристально рассматривать меня, пытаясь поймать мой взгляд. Я отвернулась и пошла к выходу. Пока он запирал дверь, я стояла на парадном крыльце. Смотрела в сад через дорогу и не видела его, размышляя о том, как далеко человек способен зайти в поисках возможности искупления собственной вины.
Глава 35
Лондон
ноябрь 1940 года
В начале ноября, на следующий день после сильной бомбардировки, Ева и Прешес шли на работу, обходя обломки зданий и дороги, перекрытые из-за неразорвавшихся бомб. Они остановились на пустом месте на Уимпол-Стрит, где еще вчера стоял магазин женской одежды. Женщина сметала с тротуара мусор. На переломанной мебели лежал товар, который она сумела спасти. Грубо сделанная вывеска, прислоненная к временному прилавку с косметикой, гласила: «ПРОДАЖА БОМБ». По соседству, у искореженного овощного ларька, еще одна вывеска сообщала: «ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, МИСТЕР ГИТЛЕР».
Люди занимались обыденными делами, гордясь тем, что способны показать кукиш нацистам и любой ценой доказать свое нежелание сдаваться. Но Ева продолжала чувствовать вонь огня, дыма и невыразимой гари, сколько бы ни душилась «Вол де Нуи». И сколько бы виски ни выпивала.
– Ты плоховато выглядишь, – сказала Ева, когда они пробирались через груды разбитого стекла. Вокруг глаз Прешес темнели круги, и в тусклом свете пасмурного дня ее кожа казалась болезненно-желтой.
– Конечно. Я всю ночь раздавала чай в бомбоубежище. И слушала, как люди жалуются, что два пенса за чашку – это вдвое дороже, чем на улице. Я сказала одному мужчине, что, если он не перестанет жаловаться, я его оболью кипятком, и тогда у него возникнет повод для жалобы.
Ева улыбнулась.
– Ох, Прешес, ты и вправду так сказала?
Прешес вымученно улыбнулась.
– Так и сказала. Я не горжусь этим, но я просто не выдержала. Остается надеяться, что мистер Данек сотворит волшебство со своей косметикой.
– Я слышала, как тебя опять тошнило с утра. Ты уверена, что все хорошо? Я всегда могу тебя подменить. Да и в любом случае, клиентов у нас не так уж и много.