Я хотела попросить ее не говорить о смерти, сказать, что скоро она поедет домой, но мне не хотелось сейчас лжи. Она выглядела такой же словно вылепленной из воска, как и моя мать в последние дни, когда кожа туго обтягивает кости, превращая лицо в маску скелета.
Я подалась вперед, зная, что не спросила о самом важном.
– Тогда скажите мне. Кто вы на самом деле? Потому что я почти уверена, что Евы Харлоу никогда не существовало.
– О, она существовала, Мэдди. Это была женщина, которая делала ошибки, которая была отважной и сильной. Которая горячо любила. И она была потрясающей женщиной. Как и ты.
Я собралась возразить, но она подняла палец, останавливая меня.
– Я родилась как Этель Молтби в деревне под названием Макер в Йоркшир-Дейлс в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году, в семье алкоголика и швеи. Этель умерла в тот день, когда родилась Ева Харлоу. В день, когда я решила стать чем-то большим, чем была раньше. И мне понадобилось почти сто лет, чтобы понять: для того чтобы перевоплотиться, не нужно менять имя или личность. Нам лишь нужно верить, что мы достойны любви.
Она откинулась на подушку и закрыла глаза, и я решила, что она собирается поспать. Но вместо этого она начала говорить, рассказывая мне историю того, как молодая, красивая девушка из Йоркшира превратилась в неистовую и отважную Прешес Дюбо.
Пока я сидела у нее, приехали Арабелла и Лаура, и все смогли увидеться с нею. Мы не произносили этого вслух, но знали – это было прощание. Мы все были с ней, когда раздался тревожный сигнал и в палату ворвались врачи и медсестры. Прешес испустила последний вздох, не дожив двух недель до своего сотого дня рождения, в окружении любящих людей. Что, учитывая ее возраст, стало свидетельством того, кем она была и каким человеком была, чье бы имя ни носила. Хоть смерть ее и не была неожиданной, нас все равно оглушило этой новостью, когда мы медленно, словно молчаливые зомби, двигались к выходу из больницы.
Несмотря на приглашение Пенелопы остаться с ними и Колином в их особняке, я попросила разрешения вернуться в квартиру Прешес, где я могла прикоснуться к нарядам, служившим иллюстрациями к ее историям, и представить, как Ева и Прешес, Грэм и Алекс сидят вокруг радиоприемника и слушают об объявлении войны. Где добро и зло были не так однозначны, как я когда-то думала.
И мне нужно было хорошенько проплакаться. Я еще не плакала, чувствуя, что не должна этого делать; ведь я не так давно знала Прешес. И все же мне казалось, что всегда ее знала, чувствовала, что ее слова о том, что она забрала утраченную мудрость коротких жизней моей матери и бабушки, сделали ее, в свою очередь, частью моей жизни.
Поэтому я вернулась одна – Лауре пришлось идти за Оскаром – в притихшую квартиру и прошла в комнату Прешес, пахнущую «Вол де Нуи».
Я посмотрела в окно на Риджентс-Парк, стараясь нарисовать в воображении ту адскую ночь, когда она пожертвовала одной любовью ради другой. Это было одновременно страшно и чудесно. Водоворот эмоций опустошал меня, пока я ходила, прислушиваясь к скрипу половиц под ногами.
Потом я заплакала. Не из-за Прешес, а из-за Евы, Грэма и всех тех, кто умер раньше своего срока. Из-за моей матери и бабушки. Плакала из-за того груза, который оставила в моей душе история Прешес, известная полностью лишь мне одной. Я не знала, что мне теперь с этим было делать.
Я долго стояла в гостевой комнате, где на вешалках висели платья ушедшей эпохи, каждое со своей историей. Я включила свет и следующие два часа доделывала ярлыки, вспоминая Прешес с каждой историей, которую отмечала. Лаура вернулась, и Оскар удивил меня, облизав мне руку, словно чувствуя мою грусть. Понимая, что мне нужно побыть одной, Лаура исчезла в своей комнате и закрыла за собой дверь.
Я непроизвольно поглаживала меховой воротник некогда белой кашемировой накидки и расшитое бисером шифоновое вечернее платье, в котором танцевали в Дорчестере во время авианалета, пока дирижер управлял музыкой в такт взрывам бомб.
Я остановилась перед изящным темно-синим шерстяным комбинезоном, из тех, что можно было легко надеть, собираясь в бомбоубежище. Он был искусно выкроен так, что талия на нем подтягивалась, а штаны скользили по бедрам. Я расправила его на вешалке и записала то, что сказала мне Прешес – что комбинезон должен был создавать видимость, словно их хозяин собрался на слегка прохладную коктейльную вечеринку, а не на ночевку в общественное бомбоубежище под землей.
Продолжая ходить взад-вперед, я внезапно обнаружила, что меня охватила ужасная тоска по дому. Мысли о семье и городке, в котором я выросла, словно веревкой тянули мое сердце. Мне казалось, будто я выжила в какой-то внутренней катастрофе, которую не могла назвать, и мне хотелось свернуться калачиком в единственном месте, где царила бы безопасность. Я так давно не была дома и теперь скучала по нему со всей страстью своей мятущейся души, которая в конце концов нашла мягкое место, чтобы положить голову.
Я перестала мерить шагами комнату и принялась упаковывать вещи, стирать простыни и застилать постель. Выбросила старую еду из холодильника, в том числе и кувшин с отвратительным сладким чаем Лауры. Я открыла приложение авиакомпании, поискала подходящие рейсы и в результате купила возмутительно дорогой билет из Хитроу до Атланты.
Затем я написала Арабелле, сообщив ей, что я закончила с ярлыками, собираюсь домой работать над статьей и останусь на связи. На похороны не останусь – я не ходила ни на одни со смерти матери, и до своих собственных не собиралась. Я попросила ее попрощаться за меня с Пенелопой и Джеймсом. И с Колином.
Прощанием, если быть откровенной, это не считалось, но ничего лучше я предложить не могла. Пора было ехать, пока я не наделала бед. Хотя я боялась, что было слишком поздно.
Глава 40
Уолтон, Джорджия
декабрь 2019 года
В Уолтоне время шло медленно, и я иногда спрашивала себя, а идет ли оно вообще. Я жила здесь больше десяти лет назад, и все равно создавалось ощущение, что все здесь застыло, словно светлячок, застрявший в янтаре. Стела при въезде в городок, приветствовавшая приезжающих, все так же горделиво стояла на своем месте: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В УОЛТОН. ЗДЕСЬ ЦЕНЯТ КАЖДОГО. Уникальная скульптура статуи Свободы с головой из коряги все так же зазывно смотрела на солдата Конфедерации, сидящего верхом на лошади в противоположной стороне лужайки. «Дикси Дайнер» все так же предлагала свежие завтраки и бизнес-ланчи, хотя они добавили безглютеновые блюда и овощную тарелку в меню. Последняя, правда, сервировалась со свиными шкварками, но жители Уолтона, казалось, не возражали.
Преподобный Бизли все еще упорно старался придумывать новые слоганы для вывески возле Первой Объединенной методистской церкви, и поэтому он нанял моего пятнадцатилетнего брата Гарри. На этой неделе вывеска гласила: «ТВИТЬ ЛЮДЕЙ ТАК, КАК БЫ ТЫ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ТВИТИЛИ ТЕБЯ». За неделю до этого: «УОЛМАРТ – НЕ ЕДИНСТВЕННОЕ МЕСТО, ГДЕ МОЖНО НАЙТИ СПАСЕНИЕ».
Из-за всего этого мне казалось, словно я не была здесь очень давно и в то же время не уезжала вовсе. Я сдала в субаренду свою нью-йоркскую квартиру и поменяла адрес для доставки писем. Целыми днями я занималась свадебными планами Нокси, работала на фрилансе и сочиняла тексты для рекламной фирмы тети Кэсси, от чего, как выяснилось, получала истинное удовольствие.
Я закончила статью и отправила ее Арабелле. Туда вошла не вся история, которую я хотела написать, но в объем статьи вместить все было невозможно. Но я сохранила свои записи, копии фотографий и писем. Я хотела найти способ почтить память Прешес и жизни тех, кто пережил тревожное военное время; хотела перенести на бумагу всю мудрость, которой она поделилась со мной и которой научила меня. Но не знала, смогу ли добиться в ее истории того достоинства и справедливости, которых она заслуживала.
Мою статью опубликовали в июльском номере британского «Вог», одновременно с открытием выставки в Музее дизайна. Арабелла прислала мне приглашение на закрытое официальное мероприятие, назначенное на вечер накануне торжественного открытия, но я его отклонила, сославшись на другие обязательства. Что было правдой лишь отчасти, и Арабелла, уверена, догадалась.
От Колина не приходило никаких известий, если не считать того, что Арабелла написала, как он огорчился из-за того, что я не попрощалась. Я заметила, что размышляю над тем, что же в самом деле означает это «огорчение» – хваленая британская сдержанность могла означать что угодно: от хмурого взгляда до скрежета зубов.
Я говорила себе, что это к лучшему, но в предрассветные часы в доме моего отца я пробиралась в домашнюю студию Сьюзан, где стоял монитор с большим экраном, вставляла карту памяти и смотрела видео, снятые в Лондоне. Больно было видеть Прешес, вспоминать, что ее уже нет, но еще больнее оказалось снова видеть Колина.
Однажды Сьюзан вошла ко мне, когда я, не шевелясь, смотрела на лицо Колина на фотографии. Она тут же пошла на кухню и принесла оттуда полгаллона мороженого «Блю Белл» с пекановым маслом и две ложки. Она сидела напротив меня, пока я рассказывала. О Прешес и Еве. О Колине. Она не спросила, что я собираюсь делать. Как и тетя Кэсси, которая также услышала всю историю, она поняла, что в конце концов я должна разобраться сама. И если мне понадобился бы совет, я знала, к кому обращаться.
После того как я два месяца старательно избегала мест, где могла попасться им на глаза, я, в конце концов, столкнулась на детской площадке с Робом Кэмпбеллом, его беременной женой и маленькой девочкой, названной в честь моей мамы. Вопреки тому, что я себе навоображала, я не разразилась ни гневными тирадами, ни слезами, и земля не разверзлась и не поглотила меня. Роб не намекал, что его, как и меня, мучают воспоминания о его словах, сказанных, когда я вернула ему кольцо. Похоже, он забыл о случившемся и полагал, что я поступила точно так же.
Встреча с ним не принесла мне ни покоя, ни облегчения, ни гнева. Вместо этого я почувствовала раздражение на саму себя, острое желание убежать от своего прошлого. Которое, что бы ни говорила тетя Кэсси, всегда дышало поблизости и постоянно шло по пятам моего настоящего.